- Разумеется, работать с нею вместе тебе будет нелегко. Но запомни и никогда не забывай: эта девушка необыкновенная!
Да, она была бесстрашной, и не было среди нас человека во все те дни, что мы находились вместе, который был бы так уверен, что наша миссия увенчается успехом, как она. Ей даже не приходила в голову мысль о возможности провала. Она оберегала нас от слабодушия и сомнений. С железной логикой Хана объясняла, как нам удастся выйти невредимыми из самых сложных переплетов и убеждала нас своей непоколебимой внутренней уверенностью. И у нее, разумеется, были очень трудные часы, когда можно было впасть в отчаяние, но из глубин ее души били ключом силы противоборства - в побеждали.
Когда нас известили, что мы должны быть в состоянии боевой готовности и этой ночью - это было 13 марта 1944 года - отправляемся в опасный путь, ее охватила огромная радость. Всю дорогу она пела и ликовала. Мы вернулись в деревню, громко распевая нашу {288} любимую песню "Вздымайся, вздымайся, пламя мое", которая со временем стала своего рода гимном нашей группы парашютистов.
Для меня лично это были часы очень трудных переживаний, и я не участвовал в пении. Накануне мне стало известно, что мой отец в старший брат, с которыми я расстался девять лет назад, находятся в одном из лагерей в окрестностях Таранто. Я надеялся, что, может быть, у меня появиться возможность встретиться с ними, но приказ о выходе на выполнение боевого задания сделал невозможным эту встречу. И Хана была тем человеком, который понимал, что у меня на душе. Она пыталась меня ободрить и утешить.
На аэродроме мы встретили офицера, который руководил операцией. Несмотря на истинно британское хладнокровие, он не смог скрыть своего восхищения, когда увидел среди нас женщину. В большом парашютном складе, куда нас ввели, чтобы подогнать каждому индиви-дуально парашютные крепления, работавшие там английские солдаты не сводили с Ханы глаз и не могли сдержать своего чувства удивления. Шотландский солдат, помогавший мне облачаться, сказал просто и с большим чувством:
"Трудно поверить. Я уж давно здесь работаю. Сотням людей я подгонял парашютную оснастку, но среди них еще ни разу не было женщины". И он добавил: "Если я расскажу об этом в Англии, моим друзьям евреям - они не поверят"".
{289} Такое же волнение охватило группу американских парашютистов, которые вначале думали, что эта жена одного из парашютистов, пришедшая провожать мужа. Когда мы встретились вторично, незадолго до отправки, они были потрясены, убедившись, что она - парашютистка, и один из американцев, не говоря ни слова, подошел к Хане и пожал ей руку. Хана не понимала, что должно означать это рукопожатие, и ее естественная, милая и простая реакция, весьма смутившая удивленного американца (настолько растерявшегося, что он на минуту лишился дара речи), вызвала у меня и у нее невольный приступ смеха.
В последний час мы сидели и писали прощальные письма нашим близким и родным. Хана написала несколько писем, в том числе в свой кибуц.
Настал час отправки. Тепло, по-братски расстаемся с дорогим Энцо Серени, целуемся (в моих ушах все еще звучат его последние слова, сказанные им в минуту прощания с большим волнением: "Знай, что умирает лишь тот, кто хочет умереть!"). Мы входим в самолет в определенном порядке - в соответствии с тем, кому когда прыгать. Первым должен приземлиться я, затем - Хана Сенеш, а уж со второго захода самолета над целью - И., затем А. и последним -, сопровождающий нашу {290} группу - единственный среди нас нееврей.
Мы сидим в самолете, тесно прижавшись друг к другу. Вокруг нас - тюки, частично предназначавшиеся для партизан, частично - для нас Каждый из нас как бы схвачен и придавлен прикрепленным к телу парашютом, в тяжелой зимней одежде, с оружием в руках, и не может даже привстать. Оглушительный шум моторов лишает нас возможности переговариваться между собой. Мой взгляд скользит по лицам товарищей, и я вижу их, каждого на своем месте, погруженных в тяжелые раздумья. Сердце предчувствует, что сейчас решается наша судьба.
Но вот мои глаза встречаются со взглядом Ханы. Лицо ее светится, оно излучает радость и ликование. Хана мне подмигивает, ободряюще машет рукой, на лице ее детская сердечная улыбка. Под специальным шлемом ее лицо как бы уменьшилось и обрело какое-то ребячье, почти младенческое выражение. А ее сверкающая милая улыбка делает ее похожей на маленькую девочку, которую первый раз в жизни катают на карусели...
Ее веселье заражает всех нас. Постепенно исчезает напряжение, атмосфера прояснятся, и как-то незаметно приходит хорошее настроение. Мрачные мысли куда-то уходят, они изгнаны в самый отдаленный уголок души, их сменяет чувство покоя и уверенности. Проходит еще некоторое время - и дает себя знать усталость и напряжение. Одного за другим нас сковывают путы сна.
{291} Когда я проснулся, то увидел, что мои товарищи бросают тюки через дверцу, что была в нижней части самолета. Самолет делал круги над целью - партизанской базой.
Никогда не забуду той минуты, когда я должен был первым покинуть самолет. Напротив меня стояла юная Хана, лицо ее сияло, взгляд успокаивал, и она махнула рукой и подняла кверху большой палец - это был ее излюбленный жест, означавший победу, удачу, успех. Она улыбается, я прыгаю вниз... И она мгновенно исчезает.
Через считанные секунды наши ноги ступили на партизанскую землю Югославии.
Несколько месяцев мы странствовали по этой земле и стали свидетелями жестоких и удивительных сражений партизан за свою свободу. Мы видели проявления геройства, большие победы и горькие поражения. Мы проходили, через разрушенные и сгоревшие деревни. Мы сталкивались с атакующими и с отступающими частями, с толпами народа, искавшими укрытия, с караванами беженцев, покидающими горные деревни и возвращающимися в них. Все это многое говорило нашим сердцам, заставляло их то сочувствовать, то радоваться, то содрогаться. Но наша цель была не здесь, она была совсем в другом месте. Мы должны спасать наших братьев в фашистской неволе.
{292} Массы людей, партизан и мирных граждан, видели Хану в форме британского офицера с револьвером за поясом. Она держалась уверенно, возбуждая всеобщее внимание. Весть о ней передавалась из уст в уста. Когда она встречалась с представителями высшего командования, к ней относились с большим уважением. В Югославии, непосредственно в боевых операциях, участвовали и женщины, и в сражениях, на линии огня, можно было рядом с партизанам встретить и партизанок. И все же в Хане Сенеш было нечто особое, вызывавшее удивление и заставлявшее относиться к ней с почтением.
Хане было поручено перейти в соседнюю страну - Венгрию, и она все время находилась в состоянии лихорадочного ожидания. Ей не терпелось приступить к делу. Но с первых дней нашего появления здесь мы наткнулись на непробиваемую стену реальной действительности. Мы должны были добираться до венгерской границы пешком. Партизаны нам сообщили, что нет никакой возможности перейти границу, потому что немцы снова завладели всем пограничным районом Югославии. "Вы должны ждать...".
Несколько дней спустя, когда мы находились в главном партизанском штабе, сюда пришла весть, что немцы вторглись в Венгрию. И тогда я впервые увидел Хану плачущей. Это была страшная весть для нее и для всех нас.
В первую минуту я подумал, что она плачет {293} из-за мамы, ибо кто знает, что сейчас с ней может случиться. Нет сомнения, это ее тоже тревожило. Но сквозь слезы она воскликнула:
"Что сейчас будет с миллионом венгерских евреев? Они в руках нацистов, а мы сидим здесь...".
(Добавленно нами, ldn-knigi из:
"ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА"
Под редакцией проф. С. Эттингера. Часть шестая "новейший период"
"..По иному сложилась судьба евреев союзных с Гитлером стран - Румынии и Венгрии. Румыны изгнали в 1941-42 гг. около 150.000 евреев Бессарабии и Буковины в Транснистрию; только треть их осталась в живых.
В Черновцах 15.000 евреев удалось спастись, несмотря на то, что город несколько раз был занят немецкими {713} вооруженными силами. Большая часть евреев т. и. "Старой Румынии" пережила нацистскую катастрофу, хотя еще 23 августа 1944г., в день капитуляции Румынии, Эйхман прилагал там огромные усилия к тому, чтобы организовать отправку евреев в лагеря смерти.
Когда Германия начала военные действия против Советского Союза, венгры изгнали 11.000 карпато-русских евреев на украинскую территорию. Все они были убиты в конце августа 1941 г.
С тех пор в Венгрии не было ни погромов, ни высылок вплоть до марта 1944 г., когда вслед за введением немецких войск в эту страну в ней было образовано нацистское правительство.
26 марта два члена венгерского фашистского движения "Скрещенные стрелы" были назначены заведующими еврейского отдела при министерстве внутренних дел, Эйхман прибыл лично, чтобы руководить делом уничтожения. Между 24 апреля и 5 мая в ходе массовых облав было арестовано около 200.000 венгерских евреев.
15 мая в концентрационных лагерях и гетто Венгрии и Трансильвании томилось 320.000 евреев, и аресты не прекращались. В тот же день начались транспорты в Освенцим, и до 30 июня было выслано 380.000 человек.
Не менее 300.000 из них было убито в течение сорока шести дней. Эйхман старался организовать и дальнейшие высылки, но давление, производившееся с разных сторон на регента Хорти, перемены в составе венгерского правительства и переговоры с Советским Союзом о капитуляции ослабили влияние гитлеровцев. Все же, когда Красная Армия уже стояла у ворот Будапешта, немцы успели арестовать еще 40.000 венгерских евреев и угнать их в Австрию. Лишь немногие из них остались в живых." ldn-knigi)
Ее совесть не знала покоя. Будто земля горела у нее под ногами. Она все время стремилась туда, по ту сторону границы... Но мы зависели от партизан. Им же были чужды наши желания и наши стремления. А мы почти лишены были возможности говорить с ними открыто. Наша официальная миссия, во имя которой мы здесь находились, не помогла нам проложить дорогу к желанной и истинной цели.
А тем временем, мы исходили вдоль и поперек горы и леса партизанского края, и все время дивились великолепным пейзажем, на фоне которых происходили восстания и сражения. И сильные душевные переживания - от гнетущего чувства отчаяния до окрыляющего чувства восхищения - попеременно сменяли друг друга.
Как-то раз мы оказались на партизанском вечере. Сюда стекались толпы партизан и партизанок в форме, с портупеей. В селении - праздничный шум веселящихся воинов. Мы - делегация из четырех человек - входим в зал, и все встают, бурно аплодируя представителям "могучей империи" (официально мы представляли Англию). И сердце еще сильнее {294} гложет тревога за судьбу нашей секретной тщательно маскируемой миссии.
Мы уже знакомы с группой высших офицеров, и вот один из полковников предлагает Хане взойти на трибуну и выступить перед народом. Я сопровождаю Хану, чтобы перевести ее речь на один из языков этой страны.
Каждая фраза встречается собравшимися с воодушевлением и тонет в бурных овациях. А в конце, после концерта, стихийно образуются хороводы и начинается пляска. Есть какая-то могучая сила в ее необузданной радости и зажигательном ритме. Приятно смотреть на партизан и партизанок, самозабвенно исполняющих нечто похожее на нашу "Хору". Их оружие на плечах, а к поясу каждого прикреплены 4-5 гранат, которые качаются в такт пляске. Мгновение - и Хана ныряет в один из хороводов, растворяется в нем, и в безудержном огненном танце дает выход пылающему в ней огню.
Немногие часы разрядки сменяются часами страшных и жестоких потрясений, когда мы находимся под огнем неприятеля и смотрим в лицо
смерти.
В наших странствованиях как-то мы оказались вместе с партизанским отрядом в пограничной деревне на вражеской территории. Неожиданная атака. Град пуль посыпался со всех сторон на деревню. Партизанский отряд отступает, спешит укрыться. Отступление переходит в беспорядочное бегство. Людьми овладевает паника. Некоторые бросают оружие и стремглав {295} скатываются с горы, даже не оглядываясь назад. И мы неожиданно оказываемся здесь в одиночестве, последними, оторванными от всех и окруженными врагом...
Мы тоже скатываемся вниз по склону и бежим по открытой для огня равнине, - он ведется с гор. Мы стремимся догнать своих, а прикрытия нет. Кругом разносятся страшные вопли беззащитных граждан - их караван с домашним скарбом, детьми и стадами - тоже оказался под огнем. Вопли раненых, стоны умирающих, беспомощно валяющихся на земле, прорезают воздух... Это какой-то ад. Во время сумасшедшего бегства ради спасения жизни люди забывают обо всем. И вдруг я вспоминаю, что потерял из виду Хану, не знаю, где она, что с ней. Останавливаюсь на мгновение, поворачиваю голову и вижу, что она изо всех сил бежит за мной и тяжело дышит. Среди града пуль и шума битвы инстинкт самосохранения гонит нас дальше и дальше. И совершенно обессиленные, на последнем дыхании, мы добегаем до лесочка, где нам кажется, что мы в относительной безопасности, и в изнеможении падаем на землю - спасены!
Спустя некоторое время мы лежим под кустами, молчим и напряженно прислушиваемся. И сюда доносится неумолкающие очереди выстрелов, стоны раненых. Наше оружие на взводе. Внезапно показывается на горизонте группа нацистов, и палец тянется к спусковому крючку, чтобы всадить в бандитов пулю. Но Хана - она снова обрела хладнокровие и уже вполне {296} владеет собою - тихо удерживает мою руку и шепчет с большой внутренней силой: "Отставить... Не стрелять!". И глаза ее напоминают мне о том, что в сумятице едва не было упущено: наша цель - спасать братьев. Нельзя легкомысленно сейчас рисковать главным.
Вспоминаются аналогичные ситуации. Мы, четверо, лежим одинокие, оторванные от всех в густом лесу за стволами деревьев с оружием на взводе. Сердце трепещет от возможной встречи с летучим отрядом нацистов, которые прочесывают леса и ищут партизан. То были минуты, когда мы находились на краю гибели, и сердце ждало чуда и надеялось на чудо. Только оно одно могло спасти нас...
Вот они, нацистские солдаты уже на опушке леса. Они стреляют во все стороны. Мы их хорошо видим, но они нас не замечают. Никогда не исчезнет из моей памяти тот удивительный покой, который был на лице у Ханы. Время от времени я украдкой глядел на нее и видел ее лежащей с наведенным револьвером в руке, а в глазах - какое-то неземное сияние. И внезапно душу захлестывает чувство восхищения этой еврейской девушкой, одной из немногих, которая добровольно и сознательно взвалила на свои хрупкие девичьи плечи груз такой жестокой и суровой ответственности. И откуда берутся столь могучие душевные силы ?
... Еще одно жестокое переживание, уже чисто еврейское. Однажды вечером мы оказались в одной деревне и здесь встретились с {297} партизанкой. Когда она показалась на пороге нашей комнаты, я был потрясен, так как сразу же узнал ее! В далекие дни моего детства мы дружили и вместе игрались. Мы жили на одной улице в столичном городе. Страшные годы наложили на нее свой отпечаток, и в волосах ее белели седые пряди, хотя она была еще молодой. Во время нашей беседы сердца постепенно оттаяли, открылись, и партизанка выдала нам свой секрет: она - еврейка! Сердца наши бились в унисон, когда было сделано это открытие, когда выяснилось, что все мы евреи, и какое-то особо приподнятое настроение царило в тот вечер. Она развернула перед нами кровавую страницу страданий евреев диаспоры, а мы, которых она вначале приняла за чужеземных офицеров, передали ей привет от нашей общей, возрождающейся к новой жизни родины. Хана была потрясена этой встречей. Спустя день-два она передала мне на хранение свое четырехстрочное стихотворение, в котором пылало святое пламя ее чистой души, отданной на алтарь отечества. Стихотворение это начинается слова. ми: "Благостно спичке...".
В конце концов, настал день, которого Хана ждала с таким нетерпением день перехода границы. После непрерывного четырехчасового марша мы оказались в пограничной деревне. Мы сидели в комнате вместе с двумя евреями из {298} венгерского подполья, которые прибыли сюда, чтобы связаться с нами и действовать совместно. Мы заняты последними приготовлениями, а я, признаться, лишился покоя. У меня не было ощущения, что сделано все для безопасности Ханы при переходе границы, но откладывать его нельзя было. Она категорически отказывалась повременить и дожидаться благоприятной обстановки. Все мои попытки уговорить ее ждать еще некоторое время не увенчались успехом. Она решилась идти даже одна, без сопровождавших ее лиц и без необходимых документов. Не было никакой надежды удержать ее даже на несколько дней.
Настроение было у Ханы хорошим. Она со всеми перебрасывалась шутками. Особенно нравилось ей "трепаться" с единственным офицером-неевреем, который был в нашей группе. В шутливой форме она "взыскивала" с него старые долги, заразительно при этом смеясь, но за внешним легкомыслием в ее словах ощущалась большая серьезность и сосредоточенность.
Мы очень рано поужинали и сразу затем Хана попросила меня выйти во двор, чтобы мы могли спокойно и без помех обсудить некоторые вопросы, связанные с ее заданием, и договориться о связи. Мы расхаживали по дорожкам садика, примыкавшего к дому, и повторяли еще и еще все возможные виды, формы и способы передачи известий, встречи, шифра и т. д. Договорились, что ключом для расшифровки тайнописи будет нам служить фраза {299} "Гакибуц Гамеухад Седот-Ям-Кесария" ("Объединенный кибуц Седот-Ям - Кесария").
Она еще раз попросила меня достать для нее цианистый калий, но я заупрямился, и категорически отказался дать ей его. Я знал, что если мы преодолели все сомнения и согласились на ее отправку, мой долг усилить в ней чувство уверенности, приободрить ее и категорически исключить такие факторы, которые могли бы поколебать ее мужество.
Хана просила меня не провожать ее до границы, и я подчинился. Она была уверена, что мы не имеем права находиться все вместе, без особой необходимости, в опасной зоне. Один из нашей группы, во всяком случае, должен быть в относительной безопасности, дабы он мог продолжать действовать, даже если она будет схвачена.