Он. Строитель.
Я. Так почему вы, строители, несколько лет строите нам новый корпус?
Он. Все верно, этот объект у нас заморожен.
Я. Ну вот!
Он. Значит, во всем виноват я! И в том, что к вам угодил, и в том, что не построил для себя больничный корпус!
Я. Выходит, так.
Он. Бросьте, доктор!
Я. Хорошо, мы вас выпишем. Но вы хоть придите вначале в себя.
Он. Приду в себя. Дома.
Я. Неужели вы не хотите как следует обследоваться?
Он. Нет. У вас не хочу.
Я. Мы завтра же вас выпишем. Не имеем права держать, если не хотите лечиться.
Он. Вы действительно считаете, что я алкоголик?
Когда я обследовал его зрачок и глазное яблоко и честно сказал «да», он вдруг усмехнулся. Я молчал, он тоже. Вдруг он встал и начал ходить по моему кабинету. Затем извинился и сел. Вновь усмехнулся.
Он. Вы уверены? Вы можете это доказать?
Я. Конечно.
Он. Что же для этого нужно?
Я. Остаться у нас на несколько дней. Позволить вас обследовать.
Он. Я не хочу быть подопытным кроликом. Тем более у вас, в вашей больнице! Понимаете?
Я. Понимаю. Но как же я вам докажу, что вы больны? Покажемся специалистам, сделаем анализы.
Он. Что ж, анализируйте. Но я требую выписать меня! Сразу же! Если даже я алкоголик! То есть душевнобольной — с вашей точки зрения.
Я. Нет, я не считаю алкоголизм душевной болезнью.
Я пообещал, что выпишем его сразу после обследования. Предложил ему сигарету. Оказывается, он курит только «Беломор», причем ленинградской фабрики Урицкого. Я проводил его. Санитар пропустил больного на отделение и закрыл дверь. Ключ дважды повернулся в замке. Во мне же слегка шевельнулось сомнение в правильности диагноза. Но у него же ясно выраженный тремор, движения плохо координируются! Многие признаки второй стадии заметны даже без специального осмотра. Неужели я ошибаюсь?
12 августа.
Я не знаю, можно ли с полным правом называть болезнью обычную ятрогению. Человеку в современном мире свойственно бояться врача и всего того, что связано с больницей. Атмосфера неустойчивости и страх за собственное здоровье обычно проецируются на личность врача. Врачу необходимо быть другом или хотя бы близким знакомым пациента, чтобы тот на сто процентов доверял ему. Но это утопия. Врач не может быть другом каждого, кто пришел на прием. Почему я, в ущерб остальным, должен так долго возиться, например, с этим же Зориным?
Как я и предполагал, его соматическое состояние отнюдь не блещет. Странно, что люди даже с высшим образованием совершенно невежественны в медицинских вопросах. Они не понимают такой простой истины: алкоголь — это яд и, как любой другой яд, вызывает отравление. У Зорина увеличена печень, заметны значительные изменения в сердце, поражены суставы. Когда я сказал ему, что все это результат длительной интоксикации алкоголем, он скептически хмыкнул. Мне пришлось прочесть ему заключение терапевта и невропатолога. Но это не подействовало. Тогда я растолковал значение зубцов на электрокардиограмме. Он был удручен. Наконец-то ему пришлось все же задуматься. Но когда я спросил о его толерантности к алкоголю, то есть сколько он может выпить, он вновь усмехнулся. С большим трудом мне удалось убедить его в важности всего этого для здоровья и лечения. Мы разговорились. Кажется, он был достаточно откровенен. От работы я осторожно приблизил разговор к семье, к домашним условиям. Синдром ревности был как на ладони! Зорин враз возбудился, заговорил оживленнее, встал и начал ходить.
Он говорил о своей жизни как о цепи последовательных семейных неурядиц и неудач. Насколько я понял, он относится ко всему этому с мрачной иронией. Вот примерно его заключительный монолог.
«Вы говорите о привыкании… Я не защищаю дурных привычек. Но ведь еще Маяковский сказал, что лучше уж от водки умереть, чем от скуки. Вы не согласны с пролетарским поэтом? Нет, дело не только в скуке. Благополучные обыватели в кабак не пойдут… Они твердолобы и жилисты, они умеют жить. Привыкли сначала к атомной, потом и к водородной бомбе. Впрочем, привыкли все, и пьющие и непьющие… Сколько их скопилось на складах? Этих самых штучек? Наверное, хватило бы и четверти того, что уже есть. Чтобы самоуничтожиться за два-три часа борьбы. Живем! Как будто так и надо! Но еще сорок лет назад мы ужаснулись бы, ежели бы узнали, что нас ждет. Такая жизнь показалась бы нам диким кошмаром. А вот же привыкли! Сидим на водородной бомбе и покуриваем как ни в чем не бывало. Но ежели к водородной бомбе можно привыкнуть, то почему бы не привыкнуть, ну, например, к людоедству? Говорят, что где-то уже съели какого-то дипломата…»
В этот момент вошла ассистентка. Он спохватился и покраснел, видимо стыдясь собственной разговорчивости. Значит, он еще не утерял способности к самоанализу. Однако мысль о взаимосвязи пьянства и социально-бытового дискомфорта ему не приходит пока в голову. Он по-прежнему считает себя здоровым, а свои регулярные выпивки — эпизодическими. Как же растолковать ему, что все это ошибка? Я всегда поражаюсь коварству и удручающей жизнестойкости (если можно так выразиться) алкогольной болезни. Она так искусно маскируется, что человек болеет ею, не подозревая того, что болеет.
Она, эта болезнь, как бы совершенно лишена тщеславия и настолько скромна (по отношению к ее носителю, разумеется), что находится всегда в тени — не хочет, чтобы о ней знали и говорили. Коварство ее в том, что она ничем не обнаруживает себя и даже внушает индивидууму уверенность (вернее, самоуверенность) в том, что он совершенно здоров. Она лишает человека прежде всего возможности самокритики и объективного самоанализа. А когда человек все-таки осознает опасность (что само по себе бывает далеко не с каждым), становится поздно: личность разрушена. Разрушена физически и духовно.
Ассистентка торчала в кабинете до конца разговора, затем спокойно попросила у меня сигарету.
13 августа.
Вчера у соседей состоялся очередной слет дружных и умелых. В ответ на приглашение я не сдержался и наговорил поучений. От недоумения они забыли закрыть рты, оба молчали. Я ушел, злясь на себя. Было ужасно стыдно. Не превращаюсь ли я со своей идеей отрезвления в ханжу, резонера и словоблуда?
16 августа.
Позавчера я позвонил на работу Зорина Начальник стройуправления Кузнецов грубо и бесцеремонно расхохотался, когда я сказал ему, что Зорина необходимо лечить от алкоголизма. Он нагло потребовал немедленной выписки прораба и пригрозил, что будет жаловаться в горком. Я положил трубку. Мой звонок на работу жены также ничего не дал. На мое приглашение посетить больницу она, после краткого замешательства, ответила отказом. Оправдывается занятостью.
17 августа.
Сегодня снова поспорил с В. Он настолько гениален, что отрицает терапевтический прием Роджерса. Создание условий для монолога? Чушь! Приобретение собственного мотива деятельности? Утопия. Самостоятельная оценка больным критической ситуации? Ерунда и маниловщина!
По-моему, он не читал Гоголя, потому что употребил слово «маниловщина» совсем не к месту.
Несмотря на прямолинейность и схоластический способ мышления, В. какой-то неуловимый. Я напомнил ему опыт с котенком и молоком. Котенок не будет есть, если его тыкать носом в блюдечко. «Будет! — разорялся В. — Захочется жрать, он будет жрать!»
Он далеко пойдет! В., разумеется, а не этот пресловутый котенок…
В. прочно и, видимо, навсегда убежден, что человечество надо учить, иначе оно сплошь и тотчас станет невежественным. Тащить за уши вперед, иначе оно не сдвинется с места.
Я спросил, что он станет делать, если человечество все-таки не потребуется ни учить, ни тащить за уши?
Он недоуменно посмотрел на меня. Такой ситуации он для себя, по-видимому, не допускает.
Хотел ли бы я иметь такую уверенность в собственной правоте?
Не знаю… Почему-то мне кажется, что это было бы ужасно скучно.
18 августа.
То, что сегодня произошло, я запомню надолго. Все началось с моего опоздания на работу. Я был вызван в военкомат по вопросам учета и явился в диспансер на три часа позже обычного. Старшая сестра с каким-то странным удовольствием доложила, что больного Зорина только что обследовал доктор В. и больной снова ведет себя неприлично. Я тут же прошел в палату. Зорина там не было. Он стоял у окна в туалете, нервно курил, и, когда обернулся ко мне, я поразился его бледности. Мое «здравствуйте» прозвучало здесь совершенно нелепо. Он не ответил. Какой-то шизофреник сосредоточенно разглядывал стенку, бормоча одному ему понятные фразы… С полминуты я не знал, что делать. Зорин молчал. Я вернулся к себе. От записи В. в истории болезни я чуть не взбесился: оказывается, он только что брал у Зорина тесты.
Я с возмущением перечитал запись:
«…на фоне ясно выраженной диссимуляции прослеживаются шперрунг и персеверация… Факторы, подтверждающие проявление деменции… Резидуальный бред и суицидальная вспышка, наблюдавшиеся в вытрезвителе, а также персекуторный бред во время госпитализации…»