- Там тебя... Филька ждет, - вдруг сказала мать медленно. А Кате только что казалось: она почти без сознания. - Чувствует. С утра был сам не свой, а стали собираться, как начал визжать - и все к двери, к двери.
А Катя вспомнила, как целовала в мохнатое брюхо Ника. Тот не волновался, развалился на ее кровати, распевая свои кошачьи песни... Когда она его теперь увидит? А отца? Мыша был такой грустный в аэропорту. Она пошлет ему длинное письмо по электронной почте. Сегодня же. И напишет, что летом обязательно вернется. Она обещает.
Молча вышли из машины. Димка вынул из багажника Катины вещи, запер двери и пошел с чемоданом и сумкой вверх по лестнице.
- Лифт у нас сломался, Катюша, - мать как бы извинялась. - Ты... Тебе не трудно?
- Поднимется! Ты только посмотри, как она ходит! Шагает себе. Прямо конь, - вмешался дед.
- Вова бы посмотрел... - Ася тихо заплакала. Катя стиснула зубы: не сметь! Если только позволишь себе распуститься - все, не остановишься. Здесь утешать должна она. Вообще - действовать. Какая грязная лестница, мусоропровод переполнен, пахнет... И стены обшарпанные. Так и раньше было? Всегда?
Димка уже поднялся, ждал на площадке. Дед открыл дверь, и рыжие лапы - на Катиной груди, рыжая пушистая морда - у лица. Филька! Прыгает и лижет прямо в губы. Повизгивает. Филечка...
Все-таки она разревелась. Села прямо в передней на корточки и уткнулась в Филькину голову, пряча лицо. Кто-то, стоящий рядом, гладил ее по волосам. Она знала - кто.
- Я пойду, Катюша? У нас ведь выборы, в редакции - черт-те что.
- Угу, - Катя не оторвала лица от Филиной головы, а тот сидел рядом, не шевелясь, точно боялся - она отпустит его и снова исчезнет. Димка пусть идет. У него свои дела, свой дом. Своя жизнь. У Кати - своя.
Похоронными делами занимались Катя с дедом: оформляли документы, ездили в крематорий передать вещи, покупали цветы. Димка, разругавшийся с начальством и взявший в редакции три дня отпуска, возил их. Однажды грустно спросил у Кати, не будет ли она против, если он придет на кремацию с женой:
- Она считает, мы родня, ты сама ей так сказала.
- Она же не знала Вовку... Хотя, как хочет, конечно. Только разве это... полезно? Я имею в виду - беременным?
- Она хочет, - Димка вздохнул: - Понимаешь, там еще проблемы с моей матерью, она ведь Юльку на дух не терпит, а с вашей семьей - как с близкими родственниками. Особенно с тобой. Вот Юлька и... Вообще все не просто. Не просто.
Они стояли рядом с машиной у крематория. Дед ушел в контору.
- Димка, ты... помнишь? - спросила Катя, зная, что спрашивать не надо.
Он не ответил.
Через два дня в крематории он стоял, держа под руку жену. Та была в широком темном пальто, живота не видно, но на верхней губе уже пятна и лицо заострившееся. Смешные рыжие кудряшки приглажены, завязаны хвостиком. Действительно, что-то есть от кота. С Катей они расцеловались, знакомясь.
А потом было не до Юльки. Мама еле стояла на ногах. Ее усадили на стул, Катя встала сзади, держала за плечи. Ася вдруг закричала:
- Вовочка! Прости меня!
Дед вытянулся, стоял по стойке "смирно". Рядом с ним незнакомый человек с палочкой, моложе деда, а волосы седые. Катя догадалась: Орехов.
Она смотрела на брата. Думала: "Вот уходит еще один человек, который всегда меня любил, может, больше всех на свете. Любил. Заботился. Как бы я без него - тогда? И ведь это он решил найти отца... Они вдвоем меня спасали Вовка и Димка". Катя подняла глаза и встретила Димкин взгляд. Все время чувствовала - он смотрит только на нее, стоя рядом с женой.
Поминки устроили у Аси. Лидия Александровна предлагала - на Московском, но Ася твердо сказала - надо, чтобы в Володином доме. Да и места больше, три комнаты. На Московском остались только Славик с тетей Зиной. Остальные после поминок тоже приехали туда. Слава был веселый, тетя Катя привезла из Америки большую красную машину "форд". Тетя Катя приехала, а папа - уехал. По делам.
Димка был один. Все понятно: тетя Зина и... Короче, все понятно.
* * *
"Брата больше нет. Совсем. До меня это дошло почему-то только сегодня. А то казалось - пройдут эти похороны, и все будет, как раньше. И Вовка, и Димка... И всеобщая ко мне любовь.
Да, пруд мой мелеет и мелеет, скоро превратится в болото. И буду я себя чувствовать, как рыба в болоте... Но есть, конечно, где-то большое теплое и чистое озеро...
Сегодня я ночевала у Аси. Они со Славой впервые после похорон вечером вернулись к себе, и мне не хотелось оставлять Аську на эту ночь одну. Вчера, сидя у нас, она предложила жить всем вместе. Но мама сказала: нет, Ася молодая, у нее может еще кто-то появиться, да и Катерина выйдет замуж, и получится у вас коммуналка. Я промолчала. Аська, конечно, на такое разрыдалась, стала говорить, что у нее-то никогда никого не будет, ей, кроме Вовы, никто не был и не будет нужен. Мама гладила ее по голове, а я смотрела на них - как они обе изменились. Ася еще, даст Бог, придет в себя, а вот мама - все. Старушка. Худенькая, слабая, больная. Дед еще на похоронах отвел меня в сторону, сказал, чтобы берегла мать, - я у нее одна, а она - в бабушку, и болезни те же, гипертония со стенокардией, а бабушка рано умерла. Сильное потрясение - и конец.
Что я могла ему ответить?
До двух часов ночи мы с Асей проговорили, она рассказывала про Володину болезнь, как он мучился - сорвется, накричит на нее, бывало, даже ударит. А потом кается, просит прощенья, послушно пьет лекарства. Она только обрадуется - ему лучше, а болезнь, как бандит из-за угла, в самый неожиданный момент р-р-раз! - и опять сначала. Даже еще хуже. А все началось на работе. Первым ударом была гибель Стаса, друга, Вовка винил себя, что тот куда-то поехал вместо него и попал под пулю. Потом ему мотали нервы на следствии, пытались доказать, что замешан. А после болезни, только успокоился, пришел в банк, там его опять стали обвинять - мол, Бусыгин погиб из-за него. И не кто попало, а новый председатель правления Фитюков, которого Володя и без того ненавидел и считал заказчиком убийства. Вовка ему и выдал: назвал вором, кричал, что жизнь положит, а гниду разоблачит. Потом Фитюков заявил, будто Володя его ударил. Да если б ударил, от него бы и лужи не осталось! Ну, ворюга тут же вызвал охрану, они там все новые, с Володей не работали, прибежали и - четверо на одного, скрутили ему руки и выбросили на улицу. Избили. Это Ася не от Вовы узнала, дома он не говорил, ей Женя уже сейчас все рассказал.
После этого и началось, брат начал пить... в общем, это уже был финиш.
А нашел его дед. Почему-то сразу догадался, поехал на дачу, увидел следы земля была мокрая. Следы вели в дом, из дома - к сараю. А обратно следов не было. Вовка был там. Повесился.
Мы с Аськой поревели вместе, потом она достала из холодильника бутылку водки и мы помянули брата. После этого легли. Ася в комнате Славика, а я в их с Вовой спальне. Часа два ворочалась, поняла, что не засну, встала, и вот пишу. Хорошо, захватила из дома тетрадку. Это последняя тетрадь дневника и последняя запись. Хватит.
Свои записки, все, с первой страницы, я перечитала еще вчера. И пришла к выводу, что, если бы какому-нибудь психу их захотелось издать, они назывались бы "Исповедь эгоистки", потому что людей там нет, только я, обожаемая страдалица, мужественная героиня. А еще - роковая женщина. И - жертва. А если с литературной точки зрения, так вообще непонятно, что это за жанр. Если мемуары, то там все должно быть точно, почти как в документе. А как может быть точно? Я ведь не могу дословно привести разговоры, которые вела с Вовкой, мамой, да хоть с тем же дядей Гришей пять лет назад. Выходит, прямой речи не должно быть вообще? А тогда неинтересно.
Вот то-то. Значит, я все же рассчитывала создать художественное произведение, а поэтому позволяла себе добавлять к тому, что было, выдуманные эпизоды... Некоторые я уничтожила, кое-что оставила. Сперва - на случай, если вдруг умру. Потом - просто жалела выдрать.
А теперь противно и стыдно читать некоторые "особо исповедальные" страницы! Я имею в виду сцену, где дядя Гриша (я его ненавижу, есть за что), так вот - сцену, где он меня якобы насилует. Я это написала, а потом сама много лет почти верила, что все так и было. Того, что я пережила на самом деле, мне казалось мало. Недостаточно, что я калека, я, видите ли, еще жертва преступления. Это была моя тайна, дававшая мне право не просто ненавидеть дядю Гришу, но и мечтать о его смерти. Я сочинила все это незадолго до операции. Не без расчета, что, если умру, за меня отомстят. Дура! Когда я сейчас думаю - вот, я умерла, в семье огромное горе (теперь-то я знаю, что это такое), Вова читает мой дневник... И что он чувствует?! Страшно себе представить! Слава Богу, никто ничего не прочел. Когда брат вернул мне дневник сразу после операции, я очень внимательно смотрела, как он себя со мной ведет, разговаривает. Ничего. Полное спокойствие. А Вовка притворяться не умел. Начисто.
Нет, конечно, Гришка все равно виноват в том, что я столько лет пробыла инвалидом. На самом деле все тоже было достаточно страшно. Это правда.
Я возненавидела его в ту ночь, когда поняла, что у них с мамой за отношения. Ненавидела не меньше, чем брат. Но я человек сдержанный. В отличие от Вовы. И своих чувств особенно не показывала, если Гришка сам не вынуждал. Ведь он действительно подлизывался, говорил глупости, сюсюкал, точно мне три года. У меня это вызывало омерзение, как если бы по мне пробежала крыса. Он, кстати, тоже их боялся - здоровенный мужик, а трясся от вида маленькой мышки, которые водились у нас в кухне. Как-то мы с Ленкой Шевелевой сшили из кусочка серого меха хорошенькую такую крыску, приделали ей хвост из шнурка, и я подложила ее дяде Грише в постель. Ночью, когда он был у мамы, а меня колотило от злобы. Под утро мы были разбужены визгом, он вопил бабьим голосом, стоя в кухне на табуретке. В кальсонах! Пока мама заполошно добивалась от него, в чем дело, я потихоньку взяла "крысу" и спрятала в своей комнате, а через неделю подложила опять, и эффект был ожидаемым.
Так вот. Накануне того дня, когда маму увезли в больницу, они с дядей Гришей поссорились, он не пришел домой ночевать, и утром мама на него накричала - мол, надо было предупредить, она думала, он попал под машину, - и другие жалкие слова. Довольно противно, в общем. Дядя Гриша в ответ осклабился и стал говорить маме гадости: дескать, она, понятно, ревнует, но он же имеет право и с молоденькими, "молодое тело - слаже"... Тьфу! Мама наконец-то сказала, чтобы он съезжал с квартиры, а он, хихикая, напомнил, что заплатил за два месяца вперед. Слушать все это было невыносимо - они ругались в кухне и кричали, точно я не человек и со мной не надо считаться. Я убежала в школу, мама потом ушла на работу, а вечером с ней случился тот приступ.
Когда дядя Гриша, проводив маму, вернулся черт знает когда, притом пьяный, я, прождав его чуть не до утра, отвела душу, высказала все, что давно хотела. Сказала, что он бабник, грязный тип. И уведомила, что завтра же поеду к бабушке с дедом, возьму у них денег, отдам ему то, что должна мама, и пусть он катится на все четыре стороны. Очистит воздух. Он стал надо мной издеваться мол, ах, ах, какие мы строгие! "Бабник". Уж не ревнуем ли? А по попке не хотим? По голенькой, ремешочком? И все в таком духе. Нес черт знает что, но окончательно меня взбесило заявление: "Мамаша твоя в возрасте, нуждается в мужичке", то есть эта гнида ей в постели как бы доплачивает. За квартиру. И, мол, была бы я постарше, он бы, конечно, доставил и мне удовольствие, да кому охота сесть из-за писюхи. "Придется уж тебе, детка, пока потерпеть". Так и сказал, скотина. Да еще и добавил со своей пакостной ухмылочкой, что я нарочно выскочила к нему в одной рубашке "с титьками наружу"! Сволочь! Я вскочила с постели, позабыв накинуть халат только потому, что волновалась, как там мама, а он - такую гнусь! У меня от бешенства прямо в глазах потемнело, и я плюнула ему в рожу. А он схватил меня и... выдрал. Ремнем, зажав мою голову между колен. Было больно, но, главное, унизительно. Невыносимо! Он порол меня со сладострастием, со смаком. Вошел в раж. Я визжала, как могла громко, и орала, что сейчас выбегу на лестницу, позвоню во все двери и скажу, что он хотел меня изнасиловать. Он обругал меня матом, но выпустил. Пошел в мамину комнату, развалился, как хозяин, на ее постели и захрапел. А я вернулась к себе, заперлась на крючок и долго ревела. Зло и горько. Он оскорбил меня, унизил! Я дала себе клятву, что отомщу. Представляла, как возьму кухонный нож и полосну ему по глотке. Потом заснула. А утром он ко мне постучался виноватым стуком мол, поговорить. Я ответила, что уже поговорили, я сейчас встаю и еду к бабушке и деду, все им расскажу, а они придут с милицией. Он начал жалко просить прощенья - был выпивши и "переволновался из-за мамаши". И клянется, что больше пальцем меня не тронет. Никогда! Голос у него был заискивающий, он опять противно называл меня киской, и я злобно крикнула, что на извинения мне плевать, как сказала, так и будет. Он потоптался у двери и ушел, а дверь запер снаружи на ключ. Чтобы я без него не сбежала.
Я пыталась выйти из квартиры, но не смогла. И решила припугнуть гада раз и навсегда, до заикания. Открыла окно на лоджии в маминой комнате и ждала. Когда услышала, что в прихожей заскрипела дверь, а потом - шаги, крикнула, чтоб сволочь не смела входить в мой дом. Иначе я выброшусь из окна.
Вместо того чтобы уйти, он кинулся ко мне, как ошалелый. Тут, еще раз крикнув, что выброшусь, я влезла на узенький подоконник - хотела, чтобы меня увидели с улицы. Я держалась за край окна, сразу стало холодно - сильно дуло. А он ворвался в комнату и завопил, чтобы я сейчас же... Больше я ничего не помню - видимо, сделала неловкое движение, потеряла равновесие и полетела вниз... Когда через много недель смогла говорить и вообще соображать, увидела мамино лицо - и не узнала. Вот тогда я и сказала ей, что во всем виноват Гришка. Сказала правду. И он знал, что виноват, мерзавец! Потому и сбежал, ни с кем не повидавшись. И в конце концов неважно, что конкретно он со мной сделал. Факты таковы: он толкнул меня к тому, что произошло. И нет ему прощенья ни здесь, на Земле, ни - там.
Как я мечтала убить его! Чуть с ума не сошла, представляя, как это будет, или видя жуткие сцены во сне. А вот теперь, мне кажется, надо бы все-таки выдрать то вранье. Про изнасилование. Кстати, еще в Калифорнии я думала - не уничтожить ли весь дневник. Но пожалела - полезно перечитывать его время от времени, когда одолеет безумная любовь или жалость. К себе. Но вообще нечего придавать слишком большое значение собственным дурацким каракулям. Ну написала и написала, и какая, в сущности, разница, как написала да что. Хватит выдумывать и копаться в прошлом, пора думать о реальной жизни. Как говорил мой любимый Зощенко: "Жизнь диктует свои суровые законы". В середине лета я вернусь в Калифорнию, мы с Мышей слетаем в Дюрам к моему доктору. С визой все будет ОК, это отец мне еще перед отъездом сказал. А осенью мы, возможно, переедем на Восток. Если, действительно, поселимся в том большом доме с садом, в Нью-Джерси, я могла бы забрать Фильку. Но сейчас говорить с нашими об отъезде жестоко.
Я поступлю в университет, буду учиться, а когда получу диплом - работать и помогать им. А если повезет, и я вдруг разбогатею... Ну, это ты, матушка, брось!.. Главное то, что я никогда не оставлю отца, никогда! Он спас меня от ужасной судьбы. Он и Вова. Кем бы я стала? Нищей калекой, больше никем. А теперь передо мной жизнь.
Отец пишет, что уже соскучился. А еще вчера вдруг позвонил Роналд, выразил соболезнование, сказал, что без меня на берегу океана пусто... Нет, мой пруд не станет болотом! Я вообще больше не страдалица и не имею права на то, чтобы, захлебываясь от жалости, все вокруг меня клубились.
Да, впереди - жизнь. Это я особенно остро почувствовала, когда смотрела на брата, лежавшего в гробу, такого еще молодого, сильного, доброго... У него была семья, мы все, любящая жена, сын. И будущее, много лет, которые могли еще сложиться счастливо. А теперь уже ничего не будет. Ничего и никогда. Как страшно.
Сердце болит и за маму, и за деда. И за несчастную Аську.
Я сижу перед окном, за которым - белые крыши. Март. У нас в Калифорнии все цветет, а сюда вдруг сварливо вернулась зима. Днем шел снег и таял на грязных тротуарах, а сейчас всем назло подмораживает. Над крышами - черное небо со звездами. Как в моем вещем сне, где в темноте светились огоньки - души тех, кого на Земле позабыли. Я не забуду Вовку. Никогда. Я ничего не забуду.
Вот, давно не писала стихов, и вдруг они сами начали складываться. Пусть это будет последняя запись в этой тетради.