Итак: все мне стараются угодить, помочь, порадовать. Выяснилось, что не только у нас в семье, а вообще вокруг довольно много хороших людей. Взять хоть моих школьных учительниц Маргариту Леонтьевну (русский и литература) и Анну Петровну (математика). Это они, с маминой, конечно, помощью, помогли мне кончить школу и получить аттестат без отрыва от коляски. Вообще-то мне помогали и одноклассники во главе с Димкой, и другие учителя. Но Маргарита Леонтьевна с Анной Петровной просто регулярно ходили к нам домой и давали мне уроки. Притом бесплатно - потому что мы тогда были нищие: мамина зарплата плюс дедова пенсия, не разгуляешься. Правда, как только вернулся десантник Вовка, он сразу пошел работать в службу безопасности. Сперва при какой-то фирме, торгующей компьютерами, потом перевелся в банк - там больше платят. Вовка всегда нам помогал, и все же, хоть и получал он неплохо, жить нам было туго. Тем более, мне вечно требовались дорогие лекарства, массаж и т.д. - и как в прорву.
Но теперь с нищетой покончено, Вовкин банк разбогател, брат стал больше получать, дед имеет приличную по нынешним меркам пенсию, а я ухитрилась поступить на заочный в Герценовский институт. В институт на зачеты и экзамены меня возит Вовка - у него имеются собственные "жигули", а скоро вообще будет иномарка, хоть и подержанная. Работает он день и ночь, в буквальном смысле, вскоре после армии женился на Асе, кстати, медсестре из санатория, где я лечилась. Аська - прелесть, высокая, будто манекенщица, ослепительная брюнетка, модница, обожает тряпки, при этом похожа на Буратино, такая же смешная и простодушная. И остроносая. Квартиру на Гороховой они продали, купили себе трехкомнатную неподалеку от нас, родили Славика. Сейчас ему полтора года, и его иногда оставляют на наше с дедом попечение. Дед спускает меня вместе с моей коляской на лифте во двор, возвращается, одной рукой берет за лапу Славика, а другой - Филин поводок. И они втроем выходят ко мне. Филя по годам уже взрослая собака, а по поведению, как был, так и остался щенком.
У нас в квартире все оборудовано для моих удобств - вдоль стен поручни, как в балетном классе, в нашей с мамой комнате - гимнастический снаряд, на котором я каждый день по нескольку часов тренирую мышцы - чтоб не атрофировались. В лоджии, той, откуда я выпала, мама развела настоящий сад, так что летом я, в принципе, могу и там прекрасно дышать воздухом. Хотя летом мы в основном живем на даче, а там у меня особенная заграничная коляска, с электроприводом, Вовкин подарок. И я могу раскатывать по всему поселку. Могла бы, в смысле - хотела бы ездить и в городе, но у нас в стране все построено и устроено так, точно никаких инвалидов нет и не дай Бог, чтоб были, - ни с крыльца спуститься, ни поехать, скажем, в метро, - пандусов нет, о прочем городском транспорте не может быть и речи - двери узкие, ступеньки высокие. Сплошной гуманизм, раз калека - сиди дома.
Ладно, буду сидеть. Здесь у меня собственный телевизор с видеомагнитофоном. Все это, конечно, тоже подарки брата, включая сотовый телефон, чтобы я из любой точки квартиры или двора могла связаться с кем угодно в мире. Еще Вовка присылает ко мне преподавателя английского, который я уже знаю довольно неплохо. Вдобавок недавно приволок подержанный компьютер и сказал, что на нем я могу зарабатывать деньги, набирая и распечатывая разные бумаги, которые он мне будет приносить. Сейчас я учусь работать на компьютере, и учит меня не Вовка - он вечно занят, а Димка. Вышеуказанный, между прочим, стал у нас газетчиком. Учится на журналистике заочно и работает. Газетка, правда, довольно захудалая, печатает в основном рекламу, но иногда Димке нет-нет да удастся впихнуть туда какую-нибудь свою статейку (само собой, шедевр журналистики) или мои стихи под псевдонимом. Псевдоним у меня Мишкина, в честь отца, которого я никогда не видела и не увижу.
Недавно было смешно - Димка опубликовал мое стихотворение. Вот оно:
Цербер у стеклянной двери
Не пускает в мир иной.
Что там, в той воздушной сфере,
Неизвестной, неземной?
Не хрустальные ль чертоги?
Не алмазный ли алтарь?
Что известно нам о Боге?
Он отец наш или царь?
Видим он или невидим?
Милосерден или строг?
Никого мы не обидим,
Если скажем просто: Бог.*
Это стихотворение привело в восторг маму. Она попросила у Димки газету и выучила стихи наизусть. Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, кто автор? Не иначе, сообщила бы, что писать надо, когда уж совсем невмоготу, и о виде из окна, а не философствовать на недоступные темы... Хотя, возможно, я просто злопыхаю, мама давно уже не делает мне никаких замечаний. С тех самых пор.
Но вернемся к нашему повествованию.
Подруг у меня практически нет. Так уж вышло. Вначале, сразу после того... ко мне бегал весь класс - сперва в больницу, потом домой. Сейчас изредка заглядывает по привычке только Лена Шевелева, по-прежнему живущая в соседнем доме.
Я пишу так подробно, чтобы тот, кто будет (если будет) это читать, понял я вовсе не бедная страдалица-калека, а нормальный человек. Жизнь у меня полноценная, жаловаться не на что. Точно. Успехи у молодых людей меня не интересуют абсолютно, к тому же - имеется поклонник Димка. Но он не в счет, он вроде брата. Вот если чего не хватает, так это как раз возможности делать для других то, что они сделали и делают для меня.
Для ВСЕХ, включая дядю Гришу... Вообще из моей коляски ясно видно - свет не без добрых людей. Но, конечно, состоит он не только из одних добрых. Некоторые, например, не выносят инвалидов, вроде меня. И считают, что инвалидам лучше бы не травмировать своим видом других, особенно детей. Как-то раз мне такое сказали прямо в лицо, притом со злобой. Дед говорит, что после Отечественной войны в городе было много безногих, безруких, просто обрубков. Однажды все они в одночасье исчезли - партийное руководство, может, даже сам Сталин, приняли решение - не расстраивать здоровых граждан страны-победительницы видом этих уродов. И тех, кто не спрятался дома, забрали и вывезли на остров Валаам, что в Ладожском озере. В богадельню тюремного типа. Дед сказал, это была депортация, ссылка, потому что вырваться оттуда эти люди уже не могли. Спивались, сходили с ума, клянчили милостыню, если удавалось доползти до пристани, куда приходили туристские теплоходы. Все это были герои войны. Наши спасители... Так что мне жаловаться грех.
Год назад ко мне вдруг пришла Димкина мама, тетя Зина. Сказала, что ей нужно серьезно поговорить наедине. Дед сразу оставил нас вдвоем, и тут она расплакалась и стала меня умолять, чтобы я прогнала ее Митеньку. Ну да, она понимает, у нас была детская дружба, а теперь Митя не может меня бросить, потому что он жалостливый и благородный. И упрямый до глупости, - я ему дороже родной матери. Вот она и просит меня не губить его жизнь, раз уж... раз у меня самой такое несчастье. И я должна понимать: Мите двадцатый год, скоро ему будет нужна нормальная семья, здоровая жена, дети, я ему этого дать не могу, что ж тут поделать, а он из-за меня ни на кого даже не смотрит. Тут тетя Зина зарыдала в голос, а я, по-моему, брезгливо спросила:
- Чего же вы хотите? Конкретно. Я должна запретить Дмитрию... сказать, чтоб не смел к нам ходить?
- Ну, что ты?! - испугалась она, - Это его только раззадорит. Ты же знаешь: каждый мужчина охотник, а женщина - дичь. Тогда он уж точно будет тебя добиваться. Из самолюбия.
- Так что же вы предлагаете? - спросила я эту пошлую бабу. (Такую сам Каверин именно так и назвал бы!)
- Ну... не завлекай его, скажи... ну, не знаю, скажи, что тебе нравится кто-нибудь другой. Или нет, скажи, что тебе вредно, чтоб к вам часто ходили. По состоянию здоровья. Врачи запретили. Да придумай что-нибудь!
Ничего придумывать я не стала. Но Димке в тот же вечер еще раз твердо сказала чистую правду, что замуж за него не пойду, чтоб не мечтал. Исключено совершенно.
Мы с ним гуляли в Парке Победы, он катил мою коляску, я сидела, держа в руках букет ранних нарциссов, которые он купил мне у метро. В ответ на мое заявление он спросил, с чего это я?
- Уж не навестила ли тебя моя мутер?
- Не влияет. Просто тебе уже пора посещать дискотеку, кутить, плясать, заводить романы и думать о будущей семье. Большой уже, сколько можно околачиваться в сиделках?
- Ясно. Навестила, - сказал Димка. - Ну, надо же! Она меня доведет, что я из дому уйду.
Мы подъехали к скамейке, Димка сел, а меня повернул лицом к себе. Было еще совсем светло, начинались белые ночи. От нарциссов пахло летом. По дорожке мимо нас прошли две длинноногие девушки в модных куртках и кожаных шортах, надетых поверх колготок. Я посмотрела им вслед, и на задворках души вдруг шевельнулось нечто, не имеющее права на существование. Мои прекрасные длинные ноги лежали, как два бревна... Я прикусила губу и одним ударом вбила это "нечто" по самую шляпку, туда, в мертвую темноту, откуда оно выглянуло.
Димка проследил за моим взглядом.
- Две шлюшки, - заметил он. Помолчал, снял очки, протер их и надел снова. - Знаешь что, Катерина, - начал он угрюмо, - я тебя очень прошу никогда не повторять этой галиматни насчет романов и какой-то пошлой семьи. Тем более звучит это у тебя... Ухо режет. Нет, уж погоди, послушай раз в жизни.
Я слушала.
- Тебе должно быть стыдно, - продолжал Димка, опять сняв очки и вертя их в руках, - нести всякую... хрень про сиделок и... другие сопли. Потому что ситуация у нас с тобой диаметральная. С точностью до наоборот. Банальная история: он ее любит, а она его - нет.
- Я тебя очень люблю, - торопливо сказала я.
- Господи! Да кончай ты издеваться! Я сто лет знаю: "любовью брата". - Он протер очки.
- Извини, чем богата, тем и... На что способна по максимуму. На что другое - не способна. Я тебе уже замучилась повторять: ну, урод. Кусок снега. Льдина из Арктики. Вот почему, а... не потому что... - я постучала по подлокотнику коляски. - Ты хоть понять можешь?
Он кивнул и надел наконец-то свои очки.
- Понять я могу все, - сказал он, - я только прошу тебя не повторять... "Семья, танцы-шманцы, дискотека". Ты же не садистка, а ведешь себя...
- Все. Прости, больше не буду. Правда, не буду. Простил?
Он простил. Мы поехали домой - сперва парком, потом по тротуару вдоль Московского. Я думала о том, что - дура, пошла на поводу у этой амебы, Димкиной матери, вела себя бестактно. В конце концов, чего ради я должна отказываться от Димкиной любви? Откуда я знаю, как стану к нему относиться, когда и если... А вдруг я когда-нибудь стану как все? После всего, что со мной случилось, я не обязана денно и нощно печься о других, дай Бог о себе позаботиться, не то превращусь в злобную фурию, им же всем будет только хуже. А Димка, между прочим, никогда, ни разу не позволил себе ни одной бестактности. Он, единственный, никогда не восторгается моим мужеством и силой духа. Потому что восторгаться - значит, признавать, что я несчастненькая, получеловек. Конечно, ни маме, ни брату, ни Аське такое в голову не приходит, они искренне говорят, что думают, Бог им судья. А вот Димка - не говорит, и это надо ценить. Правда, и дед никогда меня не хвалит. Но у него-то соображения, я уверена, другие: он, небось, считает, что бывают несчастья похуже, чем мое. Еще бы - побывал в самом аду, в Афгане, контужен, потерял там друзей, а сейчас каждый месяц обязательно ездит к своему другу Андрею Орехову, которому на войне оторвало обе ноги. Другу этому сорок девять, он служил у деда в полку, теперь работает в военкомате. Ходит на протезах, даже машину водит, прямо Алексей Маресьев! Безвылазно живет в Луге, не то, дед говорит, давно бы пригласил его к нам. Чтобы я осознала, что такое мужество. Пусть приглашает, учиться никогда не поздно.
Но я опять ударилась в болтовню, что за несчастье такое! А, между прочим, пора уже отправляться на кухню, готовить ужин - скоро вернется мама. Продукты мы с дедом купили, как всегда, утром. То есть "мы пахали", покупал, конечно, он, я ждала на улице в коляске. Зато потом везла сумку, поставив ее на колени. В общем, я сидела на вагоне и толкала паровоз. По дороге мы встретили тетю Зину, и та прошла мимо, не здороваясь, будто не узнала. Димка-то по-прежнему каждый вечер торчит у нас, и тетя Зина меня ненавидит. Ну, и черт с ней.
Мама теперь приходит поздно - занятия, какие-то дежурства в школе, а потом - обязательно церковь. С тех пор как она потеряла надежду, что я начну ходить без костылей, мама все больше становится похожа на монашку, истовую богомолочку. В комнате, в углу, у нас икона Божьей матери, утром, если мама думает, что я сплю, она перед этой иконой молится на коленях. При мне стесняется, просто крестится и шепчет. И каждый вечер ходит в церковь, благо недавно построили новый храм совсем неподалеку от нас, а то раньше ей приходилось ездить в центр.
Нас с дедом мама стесняется - дед в Бога не верит, он бывший коммунист-атеист, а я считаю, что Бог, наверное, существует, но общение с Ним путем битья поклонов и бормотанья на старославянском кажется мне каким-то языческим обрядом. Если он Вездесущий и Всемогущий, то слышит мысли и видит поступки, а не подсчитывает удары лбом об пол и не увлекается архаическими языками. Впрочем, это не мое дело. Маме так легче - и хорошо. А вообще смотреть на нее больно - за последние годы из молодой хорошенькой женщины она превратилась в бесполое, забитое, испуганное существо, из последних сил тянущее непосильную ношу. Ноша - я, а еще - мама гордая и мучается из-за того, что мы практически живем на Вовкину и дедову помощь. Последнее время у меня появилось подозрение, что она как-то подрабатывает, и далеко не только уроками. Возвращается с работы поздно и ужасно усталая, буквально валится с ног. Руки у нее стали красными, кожа на них трескается, хоть мама и мажет их кремом. Готова спорить, что наша мать по совместительству моет у себя в школе полы. Не с голоду! Умерщвляет плоть в порядке искупления неизвестно чего. Надо сказать об этом Вовке, чтобы выяснил и пресек.
Когда я слышу, как мама просит Бога, чтобы он ее простил и помиловал, я тоже иногда обращаюсь к нему с одной просьбой... Хотя знаю, что с такими просьбами обращаться надо не к Богу, а к дьяволу..."
* * *