Пока он их вытаскивал, пока прикуривали, пряча спичку от всепроникающего дождя, те подмокли. Когда хилый огонек озарил Лёшкино лицо, Наталья увидела его глаза: красные, воспаленные. Еще бы — в такую погоду, при такой скорости — и без очков. Так ведь и без глаз остаться недолго. Как можно столь беспечно относиться к безопасности? И своей, и пассажира. Если шлем такой дряхлый, что не имеет пластикового забрала, то к нему в комплекте обязательно должны идти очки. И вообще — разве можно экономить на шлеме? Даже если не брать во внимание безопасность, то уродливый шлем — это так не эстетично!
А фара? Почему фара не работает? Если сам рискует ездить ночью без персонального освещения, то рисковать Наташей ему никто не давал права. Мог бы хоть предупредить, что мотоцикл исправный лишь условно.
Насчет фары она была не совсем права. Та, видимо, вышла из строя только теперь. Пока они ехали по городу — фара светила. Лишь за городом начала мигать, пока совсем не затухла. Но это неважно. В совокупности старый шлем, неработающая фара, ливень, и незнание конечной цели путешествия тянули на смертную казнь для Дружникова.
Курить приходилось в кулак, как зэкам в бегах.
— Кострица!!! — снова заорал Лёшка, напугав Наташу.
— Ты предупреждай, я так заикой останусь, — возмутилась та. — Ты хоть знаешь, он "дикарем", или на базу отдыха поехал?
— Я что, вызнавал?
— А куда ж ехал, если не знаешь?! — очень хотелось высказать Дружникову все, что она о нем думает, но кто знает, как он отреагирует на критику? У кого искать защиты в случае чего? — Может, он говорил? Вспомни. Может, на Пачихезе? А может, вообще на Седанке — а мы тут орем, за десяток километров.
Вместо ответа Лёшка снова заорал:
— Кострица-ааа!!! Санька!!!
Вместо Кострицы снова ответили дождь с океаном, прорычав что-то ругательное в адрес бестолковых ночных путешественников.
Наташа уже давно поняла, что спасение в виде тепла и какой-нибудь крыши над головой, пусть даже брезентовой, им явно не светит. Но все еще надеялась на что-то. Однако в такую погоду надежда долго не живет. Наташа вынуждена была признать: единственный способ выжить — немедленно вернуться в город. Домой. В тепло. В безопасность. А там уж она убьет Дружникова. И суд ее непременно оправдает.
— Поехали, — простучала она зубами. Затянувшись в последний раз, отшвырнула окурок в сторону. Тот даже не чиркнул искрами — тугие струи загасили его мгновенно, еще в полете. Наташа поняла: дождь усилился. Собственно, давно уже не дождь, а проливень, грозящий в любую минуту перейти в настоящую бурю. — Домой!
Лёшка послушно засобирался. Натянул на мокрые руки краги. Наталье стало обидно до слез: сам в перчатках, а у нее пальцы от холода заледенели. А ей ведь нужно держаться, чтобы из седла не вылететь. Ручка, между прочим, мокрая, скользкая. Если не хочется погибнуть раньше времени, придется опять держаться за Лёшку, обхватив его за талию. Но он ведь тоже мокрый, холодный, и противный!
Дружников уже влез на железного коня. Наташа еще только готовилась к этому, содрогаясь от мысли о предстоящей экзекуции. Едва шагнула к мотоциклу, как тот зарычал, плюнув в нее пламенным выхлопом. Пришлось отскочить на пару шагов, чтоб искры не ожгли ноги.
Взревел мотор — ура, хоть что-то у этого Дружникова работает. Железяка медленно двинулась. Наташа до сих пор стояла на дороге. Пока еще не волновалась — наверняка Лёшка решил развернуться без пассажирки, а потом остановится и подсадит ее. Это он проявляет заботу, чтоб Наташе не пришлось маневрировать вместе с ним.
Однако мотоцикл развернулся, и без остановки помчался прочь в сторону города. А Наташа так и осталась стоять одна на дороге в кромешной темноте.
Злости не было — она придет позже, если только у Наташи когда-нибудь будет это самое "позже". Вместо злости был страх.
Не приходилось сомневаться: Лёшка просто не заметил, что она не успела сесть. Вряд ли он способен на месть за Наташину к нему нелюбовь. Всему виной его невнимательность. Невнимательность к другу — даже не поинтересовался, где именно собрался отдыхать Кострица. Невнимательность к Наташе — наплевать, села ли она, удобно ли ей, тепло ли. Невнимательность к себе — иначе непременно следил бы за техническим состоянием мотоцикла, и на снаряжении бы не экономил. И, конечно же, невнимательность к окружающей среде: не замечает человек, дождь ли, солнце. Плевать на всех и вся, даже на любимую девушку.
Он заметит ее отсутствие, непременно заметит. И вернется. Вопрос лишь — когда? Если уж он такой невнимательный, то может обнаружить пропажу только в городе, у Наташиного подъезда. А это минимум час пути. И еще минимум час обратно, за ней. А ей два часа стоять посреди дороги, опасаясь сдвинуться с места? Во-первых — страшно: вдруг они разминутся? Он будет искать ее на том же месте, а она уйдет ему навстречу, и заблудится. Во-вторых — опять же страшно: темень непроглядная, не видно ни зги. Ни звездочки на небе, пусть не путеводной, а хоть самой завалященькой. И ливню ни конца, ни края — судя по его "голосу", он лишь набирает мощь.
Два часа под ливнем и ураганным ветром, не двигаясь с места? И даже присесть некуда. И даже сигарет нет — они остались у Лёшки.
С каждым мгновением улетучивались последние сомнения в гуманности судей. То, что Лёшке не жить, если Наташа выживет — факт. Вопрос лишь в том, выживет ли она. Если у Дружникова остались хотя бы жалкие остатки здравого смысла, лучше бы ему не возвращаться, потому что она убьет его на месте — и плевать, что без него она до города не доберется. Впрочем, здравый смысл тут ни при чем. Тут уже на первый план выходит самый банальный инстинкт самосохранения, а он присущ даже безмозглым животным. Значит, Лёшка не вернется.
Было еще кое-что, о чем не хотелось думать, но мысль эта настырно лезла в голову. Даже если Лёшка потерял остатки здравого смысла, даже если не обладает инстинктом самосохранения, он все равно может не вернуться. Потому что они чудом доехали живыми до Мыса без фары и очков. Далеко не факт, что Лёшке удастся повторить это чудо, добравшись живым до города, а потом живым же вернуться за Наташей.
Она уже начала жалеть, что они доехали до Мыса живыми. Доехали бы мертвыми — ей было бы уже все равно. Плевать было бы на холод, на ливень, на темноту. И на липкий страх тоже было бы наплевать.
Где-то рядом ревел потревоженный непогодью океан. Теперь они с дождем уже не делились секретами, а откровенно переругивались: кто кого больше напугает. Когда-то давно, в прошлой жизни, когда Наташа еще не боялась темноты, дождя и одиночества, она любила шум волн. И дождь тоже любила, особенно когда он барабанит по жестяному подоконнику. Теперь казалось, что океан надвигается на нее с каждой секундой. От ливня и ветра поднимается гигантская волна. Ее не видно в кромешной мгле, но слышно: вон как ревет!
Хотелось, чтобы на дороге появился хоть кто-нибудь. Пусть даже грабитель — у Наташи нечего забирать. Пусть убийца — подумаешь, разве страшно погибнуть от ножа, когда тебе грозит неминуемая гибель от стихии? От невидимой угрозы. Невидимое всегда страшнее зримого. А человек мог бы дать ей надежду. Пусть краткосрочную, и все же ее сердце хоть на миг согрелось бы надеждой, забыв о смертельной тоске и страхе.
Слегка, совсем чуточку, успокаивала мысль, что люди где-то рядом. Их не видно, но они есть. Должны быть. Потому что сезон в разгаре, пусть и беспогодица. Вокруг должно быть полно палаток всех цветов, фасонов и размеров. А в палатках спят люди. А может, и не спят — Лёшка ведь орал, как недорезанный. Нужно только шагнуть в сторону. "Шагнуть" — пожалуй, преувеличение. На самом деле шагать нужно метров тридцать, если не больше. Да в непроглядной темноте, не видя дороги, рискуя зацепиться за колышек от палатки или натянутую веревку. Но все же чисто теоретически: стоит сделать шаг — и Наташа обязательно наткнется хотя бы на одну из палаток. Постучится, влезет внутрь…
Размечталась! Так ее и впустят. Самое малое, на что она может рассчитывать — услышать в свой адрес кучу нелестных эпитетов, в лучшем случае более-менее цензурных. В худшем и вовсе может нарваться на очень серьезные неприятности.
Однако что такое неприятности по сравнению с положением, в котором она находится в эту минуту? Мелочь, пара пустяков. Если она и не решалась двинуться с места в поисках какого-то убежища — только лишь из страха, что вернувшийся за нею Дружников не сумеет ее найти, а значит, она никогда не вернется домой.
Она не знала, сколько времени прошло после Лёшкиного отъезда. Кому-то, может, всего-то минут пятнадцать. А для нее это была вечность. Настоящая. Наташа успела понять, что нет в вечности ничего хорошего. Вечность — это страшная кара за страшное преступление. Но какое преступление совершила она? За что ей эта кара? За то, что дала шанс глупому влюбленному парню? Правильно, за это. Еще один довод в пользу Лёшкиной смерти. Пусть только приедет!
Сквозь совместный рев дождя и океана продрался мотоциклетный треск. Лёшка! Вернулся!!!
На упреки не было ни сил, ни слов. Это она отложит на потом. Потом, в безопасности, она выскажет ему все, что накопилось в душе. А потом убьет. Но для начала пусть-ка вернет ее домой.
Обратный путь она не помнила. Наверное, по сравнению с одиночеством наедине с взбесившейся стихией он оказался не так страшен.
Когда подъехали к ее дому, сил все еще не было. Их, пожалуй, осталось еще меньше. Или не осталось вовсе. Даже на упреки. Даже на убийство. Их не хватило даже на то, чтобы не впустить Лёшку в квартиру.
Тот нагло воспользовался Наташиной слабостью, и ворвался в дом. Якобы для того, чтобы отогреть ее чаем — дескать, сама она даже чаю себе в таком состоянии не приготовит. Но Наташа знала — на самом деле он вынашивал совсем другие планы. Он сам хотел убить ее прежде, чем она убьет его. Если ему не удалось убить ее дорогой и одиночеством, он убьет ее своим занудством и любовью. Наверное, он тоже надеется на гуманность судей.
До самого утра Лёшка сидел рядом с нею на диване. Извинялся за то, что уехал без нее — то и дело хлопал себя по лбу и утверждал, что он дурак. Будто Наташа сама этого не знала. Посмеивался над собою: мол, вечно с ним какие-то приключения случаются, но так, говорил он, даже веселее. Кому, интересно? Наташа не заметила в произошедшем ничего веселого.
Он укутывал ее одеялом, раз за разом подливал горяченького чайку. Воспользовавшись полной ее беспомощностью, поцеловал пару раз. Именно тогда Наташа и поняла, каким не должен быть настоящий мужчина. Он не должен быть похожим на Дружникова. Не должен быть таким нерешительным, таким бестолковым, таким нудным. А еще настоящий мужчина не имеет права так целоваться: после этой жуткой ночи у нее впервые болели губы от поцелуев. И впервые она узнала, что даже на губах могут быть синяки.
Как она могла это забыть?!
Как могла позволить ему снова усадить себя на мотоцикл — неизвестно, кстати, новый ли, или все тот же доходяга, на котором он возил ее в прошлый раз.
Почему позволила себе думать о нем, как о нормальном человеке?!!
Сколько раз за прошедшие годы она вспоминала его фразу, звучавшую рефреном в ту бесконечную ночь: "С Дружниковым не пропадешь, но горя хлебнешь". Она еще тогда поражалась ее точности и ужасности. И тому поражалась, с какой легкостью произносит Лёшка эти страшные в своем правдоподобии слова.
И после прошлой вылазки на Мыс она примчалась на край света к этому болвану. За его колючими руками, от которых ей всегда становилось тошно после первого же его прикосновения. За поцелуями, от которых болят губы.
Видимо, она окончательно рехнулась: писательство не идет на пользу впечатлительным натурам.
— Опять?!!
Все это пронеслось в голове за одно мгновение — светофор по-прежнему взирал на всех равнодушным красным глазом.
Лёшка рассмеялся в ответ, прекрасно поняв, о чем она.
— Не дрейфь! Ща все будет пучком.
Наконец светофор моргнул желтым, давая команду "на старт". Мотоцикл взревел, заглушив Натальин ответ:
— У тебя мозги пучком! Вези меня обратно!