Неспешно расхаживая по своей темной зашторенной гостиной, потея в липкой дремотной духоте, то и дело почесывая жирную, как у рыночной торговки, грудь, У По Кин похвалялся перед супругой. Жена сидела на циновке, курила тонкую белую сигару. Через раскрытую дверь в спальню виднелся угол монументального, торжественного как катафалк, ложа, на котором великое множество раз судья тешил плоть сладострастным насилием.
Ма Кин услышала, наконец, про то самое «другое дело», которое побудило мужа начать атаку на доктора Верасвами. Презирая женский ум, глава семьи все же рано или поздно открывался своей половине, ибо в ближайшем окружении лишь она одна нисколько его не боялась и было особенно приятно поражать, восхищать именно ее.
– Ну, Кин-Кин, смотри, все по плану! Восемнадцать писем, одно лучше другого. Я б тебе даже кое-что почитал, умей ты оценить.
– А если белые не обратят внимания?
– Не обратят? Х-ха! Еще как, еще как обратят! Уж я-то их натуру знаю и, скажу тебе, насчет этаких письмишек я мастак, сочиню всегда в точности, чтобы их пронять.
Действительно. Письма уже успели растревожить адресатов, наиболее впечатлив важнейшего их них – мистера Макгрегора.
Два дня назад представитель комиссара весь вечер беспокойно размышлял относительно возможной измены доктора. Сопротивление властям, разумеется, исключено, но сколь надежны внутренние убеждения? В Индии судят не по тому, что вы делаете, а по тому, кто вы; тень нелояльности мгновенно губит карьеру. Впрочем, мистер Макгрегор был слишком справедлив для немедленных обвинений даже уроженца Востока. Так что и за полночь он все еще сидел над грудой секретных бумаг, включая пять анонимных писем, полученных им лично, и два скрепленных иглой кактуса письма из почты начальника полиции.
Не утихали также слухи и пересуды, кроме политической измены вменявшие доктору в вину пытки, взятки, насилия, незаконные хирургические операции, а также хирургическую практику в пьяном виде, убийства посредством ядов и магии, нарушение заповедей индуизма и попрание буддийских святынь, торговлю свидетельствами о скоропостижной смерти вследствие ангины и гомосексуальные преследования юного военного барабанщика. Приученный к доносам, мистер Макгрегор поначалу равнодушно воспринимал эту единоличную сумму пороков Макиавелли, Джека-потрошителя и маркиза де Сада, однако последняя анонимка нанесла удар подлинно великолепный.
Дело касалось сбежавшего бандита. Отсидев уже несколько лет, разбойник Нга Шуэ О давно готовился к побегу, и друзья на воле сумели подкупить охранника. С авансом в сто рупий тюремный страж отпросился в деревню хоронить бабушку и неделю блаженствовал в мандалайских борделях. Затем вернувшийся к службе, но тоскующий по борделям охранник решил еще подзаработать, выдав преступный план судье. У По Кин случай, конечно, не упустил – сторожу, пригрозив, велел до конца жизни молчать, а в самую ночь побега письменно уведомил главу округа о лихом злоумышленном сговоре, во главе которого был назван, разумеется, тюремный начальник, известный мздоимец Верасвами.
Утром в тюрьме поднялся тарарам, полиция и конвоиры носились, обыскивая каждый закоулок (Нга Шуэ О уже далеко уплыл в заботливо приготовленном судьей сампане). Мистер Макгрегор был сражен. Кем бы ни являлся анонимщик, на сей раз донос подтвердился и сговор безусловно имел место. А коль скоро есть основания подозревать доктора во взятках, то – логика не совсем строгая, но вполне ясная представителю комиссара, – значительно вероятней и скрытая политическая неблагонадежность.
Одновременно У По Кин обрабатывал прочих белых. Отогнать от Верасвами гаранта его престижа, трусливого дружочка Флори не составляло труда. Сложнее было с Вестфилдом; у начальника полиции имелось немало информации насчет местных делишек, к тому же полицейские извечно ненавидят судейских. Но даже такой расклад судья смог обернуть себе на пользу – очередная анонимка винила доктора в союзе с отъявленным мерзавцем и вымогателем У По Кином. Это Вестфилда убедило.
Эллису писать было незачем, он и без понуждений рвался съесть доктора живьем. Зато одно из писем знаток европейских душ не поленился направить миссис Лакерстин. Чувствительной (и влиятельной) леди кратко сообщалось, что Верасвами подстрекает аборигенов похищать и насиловать белых женщин; детали не понадобились, так как «мятеж», «пропаганда», «националисты» рисовались миссис Лакерстин одной жуткой, порой до утра не дававшей уснуть, картиной сверкающих глазами и яростно срывающих с нее платье смуглых грузчиков.
– Видишь? – самодовольно подытожил У По Кин. – Я его подрубил со всех сторон, осталось толкнуть мертвое дерево. Вот недельки через три и толкну.
– Как это?
– Ладно, расскажу тебе. Смыслишь ты мало, но рот на замке держать умеешь. Слышала ты про бунт, который затевают в Тхонгве?
– Ой, глупые крестьяне, куда им с их дахами и копьями? Всех индийский солдат постреляет.
– Ясное дело! Начнут беситься – перебьют. Ишь, темнота, рубах, которые пуль не боятся, накупили. Тупая деревенщина!
– Бедные люди! Почему ты их не остановишь? Просто скажи, что все тебе, судье, про них известно, они сразу притихнут.
– Ну, я, конечно, мог бы, мог бы. Но уж не стану, нет! Только смотри, молчи, жена, – мятеж-то мой. Я сам его готовлю.
– Ты!!
Сигара выпала изо рта Ма Кин, узкие глаза в ужасе округлились.
– Что ты такое говоришь? Ты и мятеж? Этого быть не может!
– Может, может. И пришлось-таки мне похлопотать. Колдуна этого нашел в Рангуне – отменный плут, факир, всю Индию с цирком объехал, рубахи от пуль мы с ним на распродаже по полторы рупии сторговали. Деньжат-то, я тебе скажу, порядочно ушло.
– Но мятеж! Битва, кровь, столько людей убьют! Ты не сошел с ума? Ты не боишься, что и тебя застрелят?
У По Кин оцепенел от изумления.
– Святые небеса! О чем ты, женщина? Я, что ли, буду бунтовать? Я, испытанный, вернейший слуга правительства? Ну, ты надумаешь! Я тебе говорю, что здесь мои мозги, а не участие. Шкуры пускай дырявят олухам деревенским. Про мое к этому касательство только двоим-троим надежным человечкам известно, я чист как стеклышко.
– Но ведь ты подговаривал взбунтоваться?
– А как же? Если Верасвами изменник, то должен я для доказательства всем показать мятеж? А? Должен или нет?
– Ох, вот оно что! И потом ты скажешь, что доктор виноват?
– Наконец-то дошло! Я этот… слово еще у Макгрегора такое длинное?.. да, про-во-ка-тор. Умный провокатор, понимаешь? Э-э, где тебе. Сам разжигаю дураков, сам и ловлю. Чуть забурлят, а я их хоп! и под арест. Кого повесят, кого в каторгу, а я – я буду первый, кто бросился в бой со злодеями. Бесстрашный благородный У По Кин, герой Кьяктады!
Улыбнувшись и приосанившись, судья вновь принялся прохаживаться вперевалку туда-сюда. После некоторых молчаливых размышлений Ма Кин сказала:
– Все-таки не пойму, зачем?
– Пустая твоя голова! Не помнишь разве, как я говорил – мне Верасвами поперек дороги. Что бунт его рук дело, может, не докажешь, но все равно доверие он потеряет, это точно. А когда он вниз – я наверх, ему больше позора – мне больше чести. Теперь ясно?
– Ясно, что ум у тебя насквозь злой. Не стыдно даже все это мне рассказывать.
– Давай-давай! Давно не причитала?
– И почему тебе хорошо только, если другим вред? Ты подумай, как будет доктору, когда его уволят, как будет тем несчастным деревенским, которых застрелят или выпорют до полусмерти, или в тюрьму посадят на всю жизнь. Что тебе с этого? Денег все мало?
– Деньги! Кто про деньги? Пора бы сообразить, что бывает кое-что поважнее. Слава. Величие. А вдруг сам губернатор орден к моей груди приколет? А? Не гордилась бы такой честью?
Ма Кин грустно покачала головой.
– Когда ты вспомнишь, что не вечный? Станешь вот жабой. Или еще хуже. Священник наш сам читал в англичанских святых книгах, как тысячи веков два огненных копья будут терзать грешное сердце, а потом еще тысячи веков всяких других казней. Не страшно?
У По Кин, смеясь, ладонью прочертил в воздухе волну, что означало «пагоды! пагоды!».
– Хорошо б тебе перед смертью так смеяться, – вздохнула жена. – А мне и смотреть на тебя больше не хочется.
Дернув худым плечиком, она снова зажгла сигару и отвернулась. Супруг еще немного походил, потом, остановившись, заговорил очень серьезно, даже с некой застенчивостью:
– Слушай, Кин-Кин, я тебе одну вещь скажу, никогда никому не говорил, сейчас скажу.
– Не буду слушать про новое зло!
– Нет-нет. Ты вот все спрашиваешь «для чего?», думаешь, я хочу прихлопнуть Верасвами, потому что ненавижу таких чистюль. Не только потому. Еще есть что-то.
– Что ж такое?
– Не мечтаешь ли ты иной раз как-то подняться? Не обижает тебя, что наши, вернее мои, успехи как-то и не заметны? Ну, накопил я много тысяч рупий, да, много, а гляди на этот дом – очень отличен от простой хибары? Надоело есть деревенскую еду, общаться с туземной шушерой. Богатства мало, я хочу другого положения. А ты?
– Не знаю, чего тут еще хотеть. Мне, когда я еще жила в деревне, такие дома и не снились. Вон стулья наши, я на них хоть не сажусь, а любоваться-то какая гордость!
– Кх! В деревне тебе и место, бадьи на голове таскать. Но мне, хвала небу, честь дорога, и я намерен получить что-то замечательное. Самое лучшее и достойное! Поняла уже, о чем я?
– Н-нет.
– Думай, думай! Мечта всей моей жизни! Догадалась?
– Ой, знаю – ты хочешь купить автомобиль. Но уж не жди, По Кин, что я туда усядусь.
У По Кин горестно воздел руки.
– Автомобиль! Твоих мозгов орешки продавать не хватит! Да я бы накупил двадцать автомобилей, если бы захотел. На что они здесь? Нет, у меня грандиозный замысел.
– Про что?
– Про что! Белым вскоре надо принять в свой клуб какого-нибудь азиата. Очень не хочется, но им от комиссара приказ, так что уж выберут. Кого? Естественно, намечен самый крупный здешний чиновник азиат, стало быть Верасвами. Ну а если он весь замаран, то…
– Ну?
У По Кин смотрел на жену, и в его жирном лице с огромной хищной пастью вдруг проступило робкое умиление. Даже рыжие глазки увлажнились. Тихо, почти благоговейно он произнес:
– Не видишь? Не понимаешь, что тогда выберут меня?
Эффект был шоковый. Ма Кин, казалось, онемела. Все прежние триумфы мужа разом померкли.
И в самом деле. Заповедный, недостижимый как нирвана, клуб европейцев! По-Кин – голопузый нищий малыш, базарный воришка, мелкий писарь, рядовой туземный чиновник – сможет войти в таинственный великий храм и запросто болтать с белыми, пить из бокала виски, гонять палочкой шарики по зеленому столу! И деревенская Ма Кин, увидевшая свет сквозь щель соломенной лачуги, будет сидеть, взгромоздясь на стул, в тесных чулках и жмущих туфлях с каблуками (высокими каблуками!), сидеть и, повторяя несколько слов индийского жаргона, беседовать с белыми леди о пеленках! Да, такое любого ослепит.
Ма Кин надолго замолчала, приоткрыв губы, зачарованно представляя волшебную европейскую роскошь. Впервые за всю жизнь интрига мужа не вызвала ее неодобрения. Что ж, вероятно, это было даже потруднее чем прорваться в клуб европейцев – разбудить честолюбие кроткой, непритязательной Ма Кин.