Около шести вечера усилиями дергавшего за веревку старого Мату под крохотным церковным шпилем слабенько затренькал невесомый цинковый колокол. Сквозь струи ливня плац сиял бликами многоцветных закатных отражений. К шумящему дождю уже привыкли. Христианская община Кьяктады, числом ровно пятнадцать членов, подтягивалась в храм.
У крыльца собрались и Флори, и держащий у груди серый топи мистер Макгрегор и прочие, и, разумеется, раньше всех прискакавшие в свежевыстиранных солдатских обносках господа Франциск и Самуил, для которых каждый приезд духовного наставника бывал событием грандиозным. Надевший в доме представителя комиссара поверх рясы стихарь, высокий седовласый священник с благородно иссохшим лицом приостановился возле ворот. Несколько натянуто улыбаясь, его преподобие безмолвно щурился через пенсне, лишенный возможности как-либо объясниться с четырьмя кланявшимися новообращенными юными христианами из племени каренов. Среди паствы присутствовал также постоянно являвшийся, никому не известный, жавшийся позади дочерна смуглый индиец (несомненно, еще младенцем отловленный и крещеный миссионерами в их тщетной охоте за взрослым туземным населением).
С холма спускались Лакерстины, оба супруга и племянница в лиловом платье. Флори уже видел Элизабет утром в клубе, где на минуту довелось остаться с ней наедине. Он спросил только:
– К лучшему, что Веррэлл уехал?
И ее тихое «да» вполне заменило долгие объяснения. Флори обнял ее, она откликнулась – в утренних ярких лучах, беспощадно высвечивавших пятно на щеке, – откликнулась охотно. Упала ему на грудь, как ребенок, ищущий защиты. Он приподнял ее нежный подбородок, хотел поцеловать, она вдруг вскрикнула. Кто-то вошел, секунды не хватило произнести «будете ли вы моей женой?», но теперь времени предостаточно. Может быть, в следующий же свой приезд священник их обвенчает.
От клуба втроем приближались, хватив напоследок еще по чарочке для бодрости, Вестфилд, Эллис и новый полицейский офицер. За ними следовал занявший инспекторский пост Максвелла худой сутулый господин с абсолютно лысым черепом, зато пучками необычайно пышных бакенбард. Флори успел лишь бросить Элизабет «добрый вечер». Звонарь Мату, видя, что все собрались, перестал дергать колокольную веревку, и священник, в сопровождении мистера Макгрегора, Лакерстинов, а также верных духовных чад каренов, прошествовал к алтарю. Эллис, дохнув облачком виски, хохотнул в ухо Флори:
– Равняйсь, смирно! На парад гундосить шагом марш!
Под руку с новым офицером они замкнули процессию прихожан (молодой весельчак, вихляя задом на манер солистки пуэ). Флори уселся в одном ряду с Элизабет, справа от нее, впервые рискнув открыто повернуться меченой щекой. «Глазки прикрой, детка, и посчитай до ста», – шептал Эллис чуть не падавшему со скамьи, неудержимо прыскавшему приятелю. Мадам Лакерстин поставила ногу на педаль фисгармонии размером с дамский письменный столик. Мату за дверью принялся дергать висевшее над передними («европейскими») скамьями опахало. Фло, проскользнув, свернулась у ног Флори. Служба началась.
Смутно помнивший молитвенный ритуал, Флори почти не слушал, вместе со всеми опускаясь на колени и беспрестанно восклицая «аминь» под шелестящий сзади богохульный комментарий Эллиса. Мысли рассеянно блуждали. В сиянии счастья Эвридика возвращалась из ада. Закатный луч, упав сквозь раскрытые двери, вызолотил шелк на солидной спине мистера Макгрегора узорной царственной парчой. Хотя здесь, на виду у всех, Флори держался, ни разу даже не взглянув на Элизабет, от нее отделял лишь узкий проход, так что слышался каждый шорох ее платья, каждый вздох и, казалось, само нежнейшее дыхание ее тела. Несмотря на старательное накачивание мехов, издырявленные легкие фисгармонии простужено сипели. Пение псалмов звучало своеобразно, составляясь из звучного баритона мистера Макгрегора, стыдливого бормотания остальных белых и прилежного мычания каренов, не знавших ни слова по-английски.
Опять на колени, под шепот Эллиса «скрип-скрип, коленки драные!». Смеркалось, барабанил дождь по крыше, шумели за стеной деревья. Сквозь пальцы прижатых к лицу ладоней Флори видел кружение опавших листьев за окном; вот так же двадцать лет назад утром по воскресеньям, завораживая его взгляд плавным трепещущим полетом, кружилась бурая листва в окне присыпанной первым снежком соседней церкви. Сначала? Сбросив, забыв всю грязь последних лет? Украдкой из-под ладони он поглядел вправо: Элизабет на коленях, голова опущена, лицо прикрыто руками в трогательных конопушках. Когда они поженятся… когда они поженятся! Как милы станут мелочи их дружной жизни в этом радушном чужедальнем краю! Вот он, усталый, возвращается с просеки, а она бежит навстречу из палатки, и К°-Сла уже тащит бутылку пива. Вот она идет рядом по лесу, разглядывая диковинные цветы и хохлатых пичужек в ветвях баньяна, вот они сквозь сырой туман шагают по болоту и палят из засады в диких уток. Дом она совершенно переделает, превратит холостяцкую нору в уютную гостиную, с новой мебелью из Рангуна, букетом розовых бальзаминов на столе, с акварелями в рамках над черным роялем. Да, прежде всего – рояль! Не особенно музыкальному, Флори рояль всегда виделось воплощением прекрасного утонченного быта. Навеки сгинут вычеркнутые из жизни последние десять лет гнусных пьянок, одинокой хандры, лжи, всей этой помойной карусели со шлюхами, ростовщиками, пакка-сахибами.
Священник взошел на маленькую, приспособленную для церковных нужд школьную кафедру, достал стопку листочков и, откашлявшись, возгласил: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!»
– Не тяни, Христа ради! – в унисон бормотнул Эллис.
Минуты текли, мерно рокотали слова проповеди, Флори не слушал, погруженный в мечты. Когда они будут вместе, вот когда они будут вместе, все…
А? Что? Что такое?
Замерший на полуслове священник, сняв пенсне, огорченно указывал им на кого-то в дверях церкви, откуда неслось наглое, хриплое:
– Пайк-сэн-пэй-лайк! Пайк-сэн-пэй-лайк!
Все повскакали со скамей и обернулись. Добившись общего внимания, Ма Хла Мэй оттолкнула с порога старого Мату, вошла и завопила, грозя кулаком:
– Пайк-сэн-пэй-лайк! Пайк-сэн-пэй-лайк! Ага, я к этому, этому Флори! Вон он, Флори, расселся там впереди! Ну-ка иди сюда, трус подлый! Отвечай, где деньги, которые мне обещал?
Безумный визг ошеломил сидевших в церкви, люди оцепенели, глядя на нее – настоящую базарную ведьму, осыпанную грязной пудрой, нечесаную, в изодранном лонги. Под ложечкой свело ледяным ужасом. О боже, боже! Неужели Элизабет поймет сейчас, что это и есть та самая его любовница? Поймет! Нет никакой надежды, сто раз прозвучало его имя! Услышав знакомый голос, Фло выбралась из-под скамьи и подбежала к Ма Хла Мэй, приветливо виляя хвостом. Страшная оборванка без устали вопила, перечисляя преступления обидчика:
– Смотрите, белые мужчины, белые женщины! Глядите на меня, голодную, бездомную! Глядите на мои лохмотья! Глядите, до чего довел! И сидит, притворяется, что знать не знает! Выкинул как паршивую собаку и дела нет! Ну так смотри, смотри, подлец, на тело, которое ты столько целовал! Смотри!..
И она стала срывать с себя тряпки, обнажаясь, демонстрируя величайший позор для бирманки. Фисгармония резко запищала (судорожно качнулась миссис Лакерстин), люди опомнились, зашевелились. Беззвучно шлепавший губами священник обрел голос и строго повелел «удалить эту женщину».
Сжав зубы, упорно глядя в стену, Флори силился выглядеть спокойным, но лицо его помертвело, со лба катил пот. Самуил и Франциск, впервые в жизни, может, сделав нечто полезное, бросились и выволокли из церкви визжавшую Ма Хла Мэй.
Крик постепенно удалялся, замирал, наконец настала полная тишина. Все еще находились под сильным, тягостным впечатлением. Даже Эллис враждебно помрачнел. Флори не мог ни двинуться, ни открыть рот – сидел, окаменев, не отрывая глаз от алтаря, белый как покойник, со своей будто воспаленной черно-багровой отметиной. Взглянувшую на него Элизабет передернуло от острой физической брезгливости. Хотя что именно кричала тут бирманка, она не поняла, смысл сцены был абсолютно ясен. Любовник этой вот вопившей грязной твари? Бр-р, мерзость! Но противнее, противней всего на свете, его старое страшное лицо. Не лицо, а могильный череп, по которому какой-то живой нечистью ползет огромное безобразное пятно. О, лишь сейчас она увидела, сколь унизительно, сколь непростительно это уродство!
Как и подобает крокодилу, судья ударил, в точности найдя больное место. Успех сцены, разыгранной Ма Хла Мэй, лишний раз доказал талант сценариста и режиссера У По Кина.
Священник быстро завершил проповедь. Все поспешили к выходу, избегая смотреть на Флори. Слава богу, почти стемнело. Чуть отойдя от церкви, Флори остановился, следя за парами, устремившимися в клуб. Торопятся! Еще бы, появилось нечто, что надо срочно обсудить! Опрокинувшись брюхом вверх, Фло шаловливо цепляла лапами ботинки, просила поиграть. «Да отвяжись ты, к черту!», – пнул он собаку. На церковном крыльце показалась Элизабет. Мистер Макгрегор имел счастливый случай представить ее священнику. Затем оба джентльмена направились к дому представителя комиссара, где его преподобие останавливался на ночлег, а девушка направилась к клубу. Флори побежал за ней, догнав у самых клубных ворот.
– Элизабет!
Она, вздрогнув, оглянулась и торопливо пошла дальше. Он в отчаянии схватил ее за запястье.
– Элизабет! Пожалуйста, я должен объяснить!
– Позвольте мне пройти, вы что?
Она дергала руку, он не отпускал. Двое вышедших из церкви каренов замерли, таращась во все глаза. Флори постарался говорить спокойнее:
– Конечно, я так грубо, я не имею права. Но Элизабет, мне надо, мне необходимо с вами поговорить! Выслушайте, пожалуйста. Не убегайте!
– Отпустите вы мою руку? Дадите, наконец, пройти? Пустите!
– Да-да, сейчас, минуту! Скажите лишь одно – когда-нибудь потом, когда-то после, вы сможете меня простить?
– Я вас? За что же вас прощать?
– Конечно, моему позору нет предела. Какой-то подлый случай! Но это все не совсем так. Вы сами потом увидите. Сейчас, конечно, невозможно, я понимаю, но когда пройдет время, когда будет не так ужасно, вы сможете забыть?
– О чем вы? Что забыть? Странные мысли! Сцена была, на мой взгляд, отвратительна, но мне-то какое дело? Почему вы вообще решили в связи с этим меня допрашивать?
Он почти потерял надежду. И тон ее, и все слова буквально повторяли тот, прежний их ужасный разговор. Опять она не хочет слушать, притворяется, хочет лишь ускользнуть.
– Элизабет! Пожалуйста! Прошу, будьте же справедливы! Сейчас это очень серьезно, не сможете же вы бросить меня, когда и без того мне хуже некуда. Вы же недавно согласились стать мне женой и…
– Я? Вашей женой? Когда? Вы что, с ума сошли?
– Не на словах, но ведь все было ясно между нами.
– Между нами ничего не было! Вы себе позволяете бог знает что. Я спешу в клуб. Прощайте!
– Элизабет! Элизабет! Это не игры, не детские ссоры. Вы знали, что до встречи с вами я жил иначе. Сегодняшний случай только печальное напоминание. С этой несчастной я действительно был близок, да, признаю, однако…
– Не желаю слушать ваши гадости! Все!
Он снова схватил ее запястья и не позволил тронуться. К счастью, карены уже удалились.
– Придется вам послушать! Уж лучше невежливо обидеть вас, чем опять рухнуть в кошмарную мутную зыбкость. За столько дней ни разу нельзя было прямо поговорить с вами. Будто вам непонятно, как я мучился. Вы больше не сбежите без ясного ответа.
Она пыталась вырваться и проявила недюжинную силу. В лице ее горела такая ненависть, что несомненно она ударила бы, не держи ей Флори руки.
– Пустите! Вы, животное! Пустите!
– Боже, Элизабет! Вот так бороться с вами! Боже, что мне делать? Я не могу вас отпустить. Вы должны выслушать!
– Нет! Не хочу! Хватит допрашивать!
– Простите, не сердитесь! Ответьте только – когда-нибудь, когда все это стихнет, вы выйдете за меня?
– Нет! Нет! Никогда!
– Не говорите так. Я постоянно пробую вам объяснить, что вы для меня значите, но как-то не выходит! Попробуйте меня понять, ведь я рассказывал о здешней жизни – полумертвой, в тоске, нытье и горьком одиночестве. Пожалуйста поймите, что вы, единственная на земле, кто мог бы стать моим спасением.
– Дадите вы уйти? К чему эта дикая сцена?
– Разве для вас пустой звук то, что я люблю вас? Вряд ли вы представляете мои мечты о жизни с вами. Если б вы захотели, я женился бы, дав обещание до конца дней даже не прикоснуться к вам. Только б вы были рядом. Я не могу больше – один, всегда один. Ну неужели для вас невозможно когда-нибудь простить меня?
– Я никогда за вас не выйду! Никогда! Лучше вообще не выйду, лучше за мусорщика, за последнего бродягу!
Она уже кричала, и он видел, что это искренний ответ. Глаза у Флори защипало. Он проговорил:
– Ладно, последнее. Поверьте, не так уж мало, если в мире есть кто-то, действительно вас любящий. Поверьте, что, хотя найдутся кавалеры и богаче, и моложе, и всеми данными превосходящие меня, никто не будет к вам нежней, заботливей. И хоть средства мои невелики, на них вполне возможно прилично жить. Устроить красивый и уютный дом, завести…
– Кажется, мы достаточно поговорили? – сказала она, вернув сдержанный тон. – Могу я уйти, пока никто не появился?
Он слегка разжал руки, схватившие ее запястья. Потеряна, навек потеряна. Единственная. С яркостью галлюцинаций побежали прекрасные картины: их дом; их сад; Элизабет, сыплющая рис голубям на аллейке возле куста вымахавших почти ей до плеча лимонно-желтых флоксов; книжные стеллажи и акварели в изящных рамках, стол с букетом бальзаминов в китайской вазе и черный лаковый изгиб рояля. Рояля – заветной мечты, разбитой глупым подлым случаем.
– И у вас обязательно был бы рояль, – с отчаянием сказал Флори.
– Я не играю на рояле.
Он отпустил ее. Все кончено. Освободившись, Элизабет со всех ног кинулась в сад. Под деревом, сняв очки, аккуратно вытерла следы сердитых слез. Ух, гнусное животное! Наверно на запястьях синяки. Свинья! А это лицо в церкви, жуткое костяное лицо с этим тошнотворным пятном. Просто убила бы! Брезгливо возмущала не гадкая история с бирманкой, тысячу всяких таких гадостей она могла простить. Невозможно было простить сцену его публичного позора, но главное – столь явственное в тот момент его уродство. Его роковую, действительно зловещую отметину.
Тетя придет в ярость, когда узнает, что она отказала Флори. И еще дядя, нагло, похотливо трущийся своим жирным брюхом. Жить у них станет невозможно. Может, в конце концов, придется незамужней ехать обратно в Англию. Тараканы! Пусть даже тараканы над сальной раковиной, пусть навечно старой девой, только не с этим мерзким жалким типом! Лучше уж умереть. Забылись все корыстные расчеты. Забылось, что Веррэлл бросил ее, и брак с Флори давал пристойный выход. Помнились лишь омерзение и стыд при взгляде на всеми презираемое ничтожество, противное нормальным людям, как припадочный или прокаженный. Органически неодолимый инстинкт отторжения уродов победил доводы рассудка и даже некий личный интерес.
Бежать на крутой холм Флори не мог, но шагал полным ходом. Решение требовало немедленного исполнения. Стало совсем темно. Бедная Фло, не понимавшая тяжести обстоятельств, вертелась возле самых ног, скуля, жалобно упрекая за пинок. У дома порыв ветра пригнул застонавшие деревья и вместе с охапками листьев швырнул волну острого сильного запаха влаги. Сейчас снова хлынет. Ко Сла накрыл стол, смахнув кучку жуков, совершивших самосожжение над керосиновой лампой. Об эпизоде в церкви слуга очевидно еще не знал.
– Ужин готов, наисвятейший. Подавать?
– Погоди. Дай-ка мне ту лампу.
С лампой в руке Флори прошел в спальню и закрыл дверь. Дохнуло привычной затхлостью с табачной вонью. Прыгающий кружок света выхватывал ряды сизых от плесени книжных корешков, ящериц на стене. Итак, назад, опять в нору, в свое подполье. Не вышло убежать.
Невыносимо! Раньше терпел. Как-то спасался: книги, сад, виски, работа, девки, охота, разговоры с доктором.
Теперь никак. Едва она приехала, иссякшие, как думалось, силы страдать, а главное, надеяться, воспрянули. Жить захотелось. Почти уютная уже сонная пелена лопнула. И если так худо теперь, что ж будет завтра? Скоро кто-нибудь другой на ней женится. Нетрудно представить, как ему сообщат новость: «Слыхал? Малютка Лакерстин все-таки подцепила дурня, на днях поведет окольцевать беднягу». И собственный небрежный, с подчеркнутым безразличием, вопрос: «Да-а? И когда же буйное торжество?». А затем день ее свадьбы, а затем ее свадебная ночь… не надо, ужас! Так-так. Не отворачивайся! Ужас. Он вытащил из-под кровати солдатский сундучок, достал револьвер, крутанул барабан, вставил патрон.
Насчет Ко Сла позаботиться. И насчет Фло. Положив револьвер на стол, он вышел. Фло под кухонным навесом, возле оставленной слугами жаровни играла с младшим сынишкой Ко Сла, карапузом Ба Шином. Изображая хищное нападение, Фло прыгала вокруг мальчонки, а тот, голышом, в красных отблесках угля на гладком тельце, хихикал, легонько и опасливо шлепая ее.
– Ко мне, Фло!
Она послушно прибежала и остановилась у входа в спальню. Что-то ее забеспокоило, насторожило. Она медлила, робко глядя на хозяина, не отваживаясь переступить порог.
– Давай!
Фло виляла хвостом, но не двигалась.
– Ко мне, Фло! Ну, ко мне, моя старушка, ко мне!
Фло вдруг съежилась, заскулила и, поджав хвост, попятилась назад. «Давай же, черт тебя!», – закричал Флори. Схватив собаку за шиворот, он кинул ее в спальню, захлопнул дверь и пошел к столу взять револьвер.
– Нет, ближе! Ко мне, я сказал!
Она села и тоненько, умоляюще завыла. Душа его разрывалась. «Давай, девочка! Давай, миленькая! Что ты, хозяин не обидит, иди сюда!». Медленно-медленно она стала подползать на брюхе, повизгивая, отворачиваясь, будто боялась его глаз. Когда до Фло осталось меньше метра, Флори выстрелил.
Клочья ее мозгов напоминали алый бархат. С ним так же будет? Нет, тогда не в голову, а в сердце. Послышались крики бегущих слуг, которых, видимо, всполошил выстрел. Он поспешно рванул пиджак и приставил дуло к рубашке. Крохотная, полупрозрачная как мутный желатин, ящерка кралась вдоль стола за белым мотыльком. Он нажал на курок.
В первый момент, ворвавшись, Ко Сла увидел только мертвую собаку, потом ноги лежащего ничком за кроватью хозяина. Он закричал, чтобы не выпускали детей, испуганные люди побежали обратно к хижинам. Ко Сла бросился к Флори, в дверь сунулся примчавшийся с веранды Ба Пи:
– Он застрелил себя?
– Похоже, так. На спину, осторожней. Ох ты! Бегом за доктором индусом! Гони во весь дух!
Аккуратное отверстие в рубашке было не больше дырки от проткнувшего лист карандаша. Тело налилось безнадежной трупной тяжестью. С большим трудом Ко Сла сам, не желая ничьей помощи, втащил хозяина на кровать. Двадцати минут не прошло, явился доктор. Услышав что-то бессвязное о несчастье, он на велосипеде помчался сквозь ураганный ливень, бросил велосипед у клумбы, вбежал на порог спальни, задыхаясь, слепой в мокрых очках. Сняв их и близоруко щурясь, тревожно спросил лежавшего Флори: «Что с вами, мой друг? Вы ранены?». Но подойдя ближе, увидел и резко выдохнул:
– Как же, ахх, как же это?
Доктор упал на колени, раздернул рубашку Флори, ухом прижался к его груди. Обезумев от горя, обнял тело, потряс, будто надеясь оживить. Одна рука Флори откинулась, повисла; доктор стал снова укладывать ее вдоль тела и, припав к мертвой руке, разрыдался. Ко Сла стоял в ногах кровати, смуглое лицо набрякло складками морщин. Доктор поднялся, хотел заговорить, но не выдержал, обхватил столбик москитной сетки и опять навзрыд, во весь голос зарыдал, хлюпая носом, комично и жутковато дрожа пухлыми плечиками. Наконец он пришел в себя и обернулся:
– Что тут произошло?
– Мы слышали два выстрела. Он сам себя. Из-за чего, не знаю.
– Почему ты уверен, что сам? Почему не несчастный случай?
Вместо ответа Ко Сла молча показал на труп собаки. Доктор задумчиво нахмурился, потом бережно натянул простыню, прикрыв и тело, и лицо. Вместе с жизнью с лица сразу почти исчезла и отметина, превратившись в легкую серую тень.
– Собаку немедленно зарыть. Я сообщу мистеру Макгрегору, что это был несчастный случай при чистке револьвера. Только обязательно схороните собаку. Ваш хозяин был моим другом. Нельзя, чтоб на могильной плите упоминалось о самоубийстве.