Без стука вошел секретарь посольства Арлет, который был явно чем-то озабочен. Радван встал.
— Да, — сказал Высоконьский, — поговорим об этом в следующий раз, возможно, завтра.
Уже закрывая дверь, Стефан услышал:
— Это ужасно… советская контрразведка…
На следующий день вечером Радван узнал обо всем от Евы, для которой не существовало секретов. Он подозревал даже, что, если Кот проводил в своем кабинете секретную беседу, пани Ева уже на следующий день знала, о чем шла речь. Она дружила с секретаршей шефа, с Данецким… С кем, впрочем, она только не дружила! К ней обращались на «ты», пили с ней водку, но Радван, частенько наведываясь к ней, знал, что она была одинока, что никто не занял в ее сердце места летчика с фотографии. Чаще всего он заставал у нее Данецкого, но Ева бесцеремонно выставляла пана старосту, когда хотела поговорить со Стефаном. Так было и в тот вечер. Когда Данецкий ушел, она приготовила ужин и переоделась по-домашнему.
— Ты не против, если я буду в домашнем халате? Сегодня приготовила блинчики, настоящие, с творогом, в этом деле я специалист, такие блинчики готовила только мужу.
Она появилась в длинном тонком домашнем халате и села рядом со Стефаном, но он думал только об Ане и самому себе казался смешным, когда уплетал за обе щеки блинчики, стараясь не глядеть на Еву.
— Послушай, — сказала она, держа чашку с чаем, — можешь хоть иногда взглянуть на меня, хочу с тобой серьезно поговорить. Обстановка здесь все больше накаляется. Высоконьскому, и не только ему, нужна будет жертва… Вчера НКВД арестовал некоего Пинского. — Она внимательно посмотрела на него. — Ты знаешь этого человека?
Он не отпирался. Еву, впрочем, как и Аню, трудно было обмануть.
— Где ты с ним познакомился? — наступала она.
— Я с ним не знаком. Просто на улице… — И он рассказал про тот случай.
— Против него достаточно улик, в связи с чем у посольства большие неприятности. Этот случай дойдет, по всей вероятности, до Лондона и Сикорского. Я лично подозреваю… — неожиданно взглянула она на Радвана и заколебалась, — подозреваю, — повторила она, — что наши сотрудники атташата, ведущие разведывательную работу, не являются профессионалами в этой области. Кот страшно разозлится, и не только он. А какую роль сыграл при этом Пивский… теперь мы уже не узнаем.
— Болото какое-то! — вырвалось у него.
Она рассмеялась и поцеловала его в губы.
— Парень, это игра, в которой участвуют не благородные рыцари, а такие хладнокровные пройдохи, как Высоконьский, или такие мегеры, как я… Представь себе, что будет, если кто-то скажет, что ты видел, как Пивский разговаривал с Высоконьским…
— Но это случилось буквально перед его арестом.
Ева взглянула на него с явным беспокойством.
— Значит, Высоконьский видел тебя?
— Да.
— Послушай, я еще не знаю, кто такой на самом деле Пивский, но знаю наверняка, что тебя могут ждать большие неприятности как с нашей стороны, так и со стороны коммунистов.
— Это почему же?
— Почему, почему! Неужели ты не понимаешь, что речь идет о компрометации посольства и прежде всего политики Сикорского? А может, и всех тех, кто желал, сам того не понимая, сотрудничать с коммунистами. Не исключено, что речь может идти и о компрометации определенных намерений коммунистов; у них, впрочем, достаточно людей, которым это тоже на руку. Стефан! Одумайся! Порви с ней!
— Что это тебя вдруг беспокоит этот вопрос?
— Зря я сказала тебе об этом. — И вдруг Стефан увидел, что Ева плачет. — Я не хочу, — заговорила она сквозь слезы, — быть умничающей негодяйкой… Неужели ты не понимаешь, что мне уже до чертиков надоело быть мерзкой мегерой…
— Ты совсем не мерзкая. Она улыбнулась сквозь слезы.
— Правда? — Она протянула ему руки. — Останься у меня, я ничего от тебя не хочу, ничего не прошу, я знаю, что ты любишь другую, но прошу, останься…
Он поднялся со стула, поколебавшись, прижал ее к себе; так они молча стояли некоторое время, затем Ева освободилась из его объятий.
— Уходи, — сказала она со смехом, как всегда в своем стиле. — Сматывайся быстрее, парень, пока не передумала, потому что тебя погубит жалость к посольской мегере.
Туманная весна мало чем отличалась от лондонской зимы. Иногда Рашеньскому грезились настоящий снег и настоящее солнце на удивительно голубом, морозном небе. Настоящая жизнь! Его все еще не покидало чувство театральности, нереальности пребывания поляков в Лондоне, как будто все, в чем он участвовал, происходило на сцене, в присутствии весьма небольшого числа зрителей. Здесь находились правительство, министры, политические партии, оппозиция, даже разведка и контрразведка, но все это было похоже на препарированный живой организм, помещенный в опытную пробирку и существующий сам по себе… «Известная болезнь эмигрантов, — объяснял ему генерал Вензляк, — но мы — эмиграция необычная, и поэтому твое восприятие является необоснованным».
Венэляк был, собственно, единственным человеком в Лондоне, с кем Рашеньский дружил. Офицер штаба Верховного, все время ожидавший, как он говорил, «большого назначения», был кузеном отца Марты и поэтому был привязан к Рашеньскому, выводил его в лондонский свет. Все сводилось к длинным ночным бдениям в комнате генерала. Вензляк, один из самых способных генералов до сентябрьских событий, был страшно честолюбив, удостоен милости Сикорского, опубликовал в тридцатых годах работу, посвященную действиям Пятой армии в 1920 году. Знал он много и был для Рашеньского фактически неисчерпаемым источником информации, которую журналист не мог, впрочем, использовать ни в «Белом орле», в котором работал, ни в «Ведомостях», в которых иногда печатал свои статьи.
После возвращения из Соединенных Штатов его опубликованные в «Ведомостях» репортажи никому не понравились: ни сторонникам генерала за их недостаточный энтузиазм, ни скептически настроенным политиканам из местных польских эмигрантов, поскольку выжимали слезу при воспоминании о санации, ни его противникам, поскольку в них много говорилось о договоре и вкладе русских в дело борьбы союзников. Анджей сам считал репортажи пустыми. Он хотел писать о чем-то другом, постоянно думал о событиях в России, считая их самыми важными, искал причины неизбежности кризиса в польско-советских отношениях. «Твои статьи чересчур взвешены, — говорил Вензляк, — надо отображать чьи-то одни интересы, а не приводить аргументы обеих сторон». «Я не согласен, — спорил он, — надо сначала узнать и понять, а потом уж осторожно наводить мосты, а разве это возможно?»
Он задавал себе вопросы, на которые не находил ответа. Да, идеи некоторых коллег Вензляка (не самого Вензляка, поскольку он относился к нему по-другому) были смешны из-за их анахронизма, а неприязнь к политике Сикорского, ненависть к любой попытке примирения с Россией — налицо. А действительно ли русские хотели примирения? Были ли они готовы заплатить за первую в истории возможность соглашения между обоими народами? А может, любая цена казалась им слишком высокой?
Рашеньскому удалось переговорить с послом Котом во время пребывания профессора в Лондоне. Тот говорил о мафии из кругов санации, затрудняющей деятельность генерала, а на вопросы, касающиеся России, отвечал скупыми фразами. О чем действительно думает Сикорский? Неужели он совершил ошибку, не обсудив со Сталиным вопрос о границах в наиболее подходящей обстановке? А вопрос эвакуации армии? Разве для русских это не самое выгодное решение (хотя они и отрицают это)?
Будучи человеком достаточно дотошным и используя популярность от своих первых репортажей из России, Рашеньский добивался встреч с министрами, беседовал с Миколайчиком, Сейдой, Строньским. «Как вам, пан министр, представляется будущее? Речь идет не о чести, неуступчивости, исторических интересах, а о возможности предвидеть развитие событий? Не свидетельствует ли битва под Москвой о стойкости русского солдата?» — спрашивал он. У тех не было никакого предвидения. Только Вензляк обладал этим даром, но был явно лишен шанса стать Пилсудским или даже Сикорским… Самого маленького шанса… Как он говорил сам о себе: «один из очередных наследников трона». Он пытался даже подсчитать, какой по счету…
Тем временем в России польские дивизии стали дислоцироваться в новых районах — в Киргизии, Казахстане, Узбекистане. Вензляк говорил, что поступающие оттуда сведения весьма неутешительны. В приволжских степях морозы доходили до пятидесяти двух градусов, в закаспийских районах климат совсем другой, но тоже нездоровый, и трудно его выдержать, а санитарные условия… лучше не говорить. Экзотика, да к тому же еще огромные расстояния между частями, достигающие иногда девяноста километров… Повсюду недовольство и подозрение: нарочно нас туда заслали.
Рашеньский любил вечерами бродить по темному Лондону, заходить в кафе — среднего класса забегаловки — и ловить на себе доброжелательные взгляды, когда был в мундире или в гражданском костюме, сшитом не по заказу, а купленном в дешевом магазинчике. Завидовал англичанам, говорил об этом Марте.
Встречался с ней редко, когда ей удавалось вырваться из своей стоявшей под Лондоном части, чтобы провести с ним несколько часов или ночь, которая заканчивалась слишком быстро, в каком-то полусне, когда слышишь постоянное тиканье будильника. Сначала им нравилось рассуждать о будущем, как они устроятся в Варшаве, в квартире на Саской Кемпе, с террасой на солнечной стороне: «Ведь у нас столько солнца по сравнению с этим туманным Лондоном», потом вдруг разговор обрывался — конец войны удалялся, как звезда, которая вначале хорошо видна, а затем исчезает в темноте неба. «Мы не знаем, что для нас означает конец войны», — думал Рашеньский. «Завидую англичанам, — объяснял он Марте, — их вере в реализм и прочность своей государственности. И это не наша вина, что у нас нет такой веры, подумать только, насколько мы разобщены и перессорены в самую трудную минуту нашей истории, насколько патетичны и немногословны, когда речь заходит о чести и неприкосновенности прав, и недружелюбны, когда дело касается компромиссов и неизбежных уступок, исходя из реальной ситуации».
Марта не любила такие дискуссии, она предпочитала рассказывать о своих летчиках, о воздушных боях или после ужина пойти с Анджеем в кино. «Мы иногда создаем иллюзию мира и нормального состояния дел», — говорила она.
В то же самое время журналист из «Тайме» Стэнли Бэйзил, с которым он познакомился на одной пресс-конференции авиационного командования, проявлял повышенный интерес к польским делам. Рашеньский, правда, подозревал, что делается это небескорыстно, но с удовольствием принимал приглашения на обеды (весьма скромные) в клубе Бэйзила на Питт-стрит.
Журналист, высокий мужчина среднего возраста, державшийся несколько официально, передвигался медленно из-за болезни ног, о которой, кстати, никогда не рассказывал. Рашеньский считал его типичным англичанином; его отличали замкнутость, отсутствие откровенности. По мнению Рашеньского, эти черты характера не мешало бы иметь полякам, любящим изливать душу, особенно после стаканчика виски. После обеда они рассаживались по глубоким креслам и, попивая кофе и просматривая газеты, вели неторопливую и скучную беседу. Свой английский Рашеньский совершенствовал в основном благодаря этим беседам.
Бэйзил занимался в «Тайме» вопросами Польши, Чехословакии, балтийских стран, но редко говорил об этом. Беседы носили теоретический характер (в последующем он несколько изменился); начинал их обычно англичанин, отложив в сторону газету и предложив Рашеньскому сигарету.
— Объясните мне, господин Рашеньский, — сказал он как-то в один из весенних дней, — почему генерал Сикорский не может, хотя бы для вида, потребовать от поляков придерживаться единой позиции по вопросу границ с Россией. Мы, англичане, понимаем: оппозиция. Но сейчас — военное время, и возникают вопросы, касающиеся важнейших интересов государства, а польская эмиграция не настолько многочисленна, чтобы представлять такое количество различных взглядов. Разведывательная служба, услугами которой мы пользуемся, — продолжал он, уставший от длинной тирады, — располагает информацией, которую, с вашего позволения, я назвал бы не иначе как странной. Например, съезд в Эдинбурге… — Рашеньский знал, что речь шла о съезде представителей Вильнюса, Львова и Волыни. — А в соответствии с принятыми на нем решениями границы даже по Рижскому договору значительно отодвинуты на запад, не говоря уж о предоставлении свободы Латвии, Литве, Эстонии… А заявление вашей Рады Народовой, подтверждающее твердые принципы неизменности границ?
— Вы хотите писать на эту тему?
Бэйзил не ответил.
— Ведь Сикорский хочет договориться с Россией? — спросил он.
— Разве стремление договориться означает уступить? — ответил Рашеньский. — У меня такое впечатление, что Черчилль уже согласился на линию Керзона.
Бэйзил долго молчал.
— Не понимаю, — сказал он. — Можно предвидеть, и премьер, наверное, так и предполагает, — он всегда называл Черчилля премьером, — два варианта: либо Россия рухнет, и тогда все сегодняшние договоренности не имеют силы, либо мы победим совместно, и тогда русские будут к вам ближе всего. Поэтому трудно представить себе, чтобы вам не пришлось уступить, а если так, то лучше, по-моему, договориться об этом сейчас, когда они в трудном положении и над ними нависла опасность…
— Англичанам легко отказываться от Вильнюса и Львова.