Сэмми берет пепельницу, стряхивает в нее пепел. Боб любит потрепаться, ну и спасибо, на хер. Говорит, говорит. Покончив с покраской, он предлагает еще и долбаную кисть отмыть, но Сэмми говорит: Нет, честно, с этим я сам справлюсь.
Уверен?
Ага.
Потому как мне же не трудно.
Нет, Боб, честно, мне пора привыкать управляться самому.
Ну, верно… да, я тебя понимаю.
Я ж не совсем калека! Сэмми улыбается. А за покраску спасибо.
Да брось, господи!
Нет, серьезно, ты мне здорово помог.
Да ты и сам сделал бы то же.
Конечно, но…
Брось!
Сэмми доходит с ним до двери. Нет, Бобу он доверяет, он ему доверяет. Просто…
Христос всемогущий. Вот же херня. Не важно, просто тебе нельзя рисковать, нельзя рисковать. Вот и все, и говорить не о чем. Сэмми возвращается в гостиную, выключает кассетник, потом открывает окно, чтобы выветрить запах краски, ветер чуть не вырывает створку из его руки, приходится поднатужиться, чтобы ее закрепить. Исусе. Он облокачивается о подоконник, чувствуя, как сквозняк овевает лицо. Сколько еще возни предстоит; нужно свыкнуться с мыслью, что
Господи, как он любил эту песню. Такая охеренно грустная. Старый долбаный Вилли.
Он уселся в кресло, нащупал кисет. Вообще-то кружка пива ему бы не помешала. Вот уж неделя прошла, целая неделя, как он ни в одном глазу. Что не так уж и плохо, хоть деньги в кармане водятся. Не помешало бы и поговорить с каким-нибудь мудаком, откровенно; с кем-то, кому можно верить. Просто разобраться во всем. В той же начисто выпавшей из памяти субботе. Ты все гадаешь, чего же тогда было. Смысла ноль, но ты все равно гадаешь. Вот и перемолвился бы с Ногой, разобрался бы что к чему. Беда только в том, что если у Сэмми она выпала, то и у Ноги, скорее всего, тоже. Хотя, если повезет. Если повезет.
Неохота ему никуда тащиться. Надо было сунуться в блеваду, взять полбутылки да пару банок, посидел бы здесь, музыку послушал – плюс попытался бы во всем разобраться, идея-то в чем состояла, во всем разобраться. А тащиться куда-нибудь неохота. Усилия делать. Жить. Вот потому-то и нужно тянуть лямку. Управлять тем, чем можешь управлять. Если можешь, чем бы оно ни было. А если не можешь, то и хрен с ним, друг, какой, в жопу, смысл, нет никакого, с таким же успехом можно просто-напросто плюнуть на все, попросту плюнуть. Понимаешь, о чем я, если не можешь чем-то управлять, так и плюнь на него, забудь, блин.
Долбаная песня, друг. Встречаются такие. Занятно все же, как… Опять живот подвело. Сраный живот, друг, он то и дело, на хер, то и дело… Вот прихватило, так прихватило.
Спустя какое-то время Сэмми решает принять ванну. Когда-то ж надо. Потому как он небось весь провонял, на хер, ты шутишь, – десять дней вообще не мылся! Это ж охереть можно.
Плюс все болит. А от горячей воды организму одна только польза. Да и губкой по телу пройтись тоже невредно, кожа, небось, уже шелушиться начала. Так и прыщами зарасти недолго. Природа берет свое – если ей позволяешь.
Он оставляет приемник включенным, чтобы следить за временем. С десяти до полуночи передают хорошую программу, вот он и решил полежать, помокнуть, послушать радио. Долбаная борода, друг, щетина, если за ней не следить, она скоро в волос пойдет, тогда с ней возни не оберешься. В прежние времена кожа на шее у него была нежная. Мальчишкой он и побриться-то не мог без того, чтобы всему не изрезаться, не покрыться сыпью. А тут еще старик его долдонил, чтобы Сэмми пользовался этими древними хреновинами с вставными лезвиями, а их если не закрепишь как следует, то и ходишь потом, будто какой-нибудь козел из убойного отдела, точно тебе говорю, друг, вся харя в кровище. Братцу-то Сэмми с ними возиться не пришлось, потому как это Сэмми сражался в битвах, а братец только плоды его побед подбирал, да и к тому времени, как он начал бриться, старик уже и бороться устал, так что братец мог спокойно пользоваться одноразовыми лезвиями.
Сколько же он собачился со стариком. Позорище, если подумать.
А как еще детей-то подымешь. Взять хоть сынишку Сэмми. Да, мать твою, жизнь – сложная штука. А время идет. Глядь, а уже для всего и поздно.
Самое поганое, что было у первой жены Сэмми, это ее папочка с мамочкой. Мамочка говорит то, мамочка говорит это, а папочка вообще только и делает, что говорит. Верно, красивая была девчонка, если не обращать внимание на ее выпяченную губу. Такая нижняя губа, друг, кажется хрен знает какой сексуальной, а потом ты обнаруживаешь, что она означает: забалованную сучку.
Да ладно, просто она была молодой, на хер, что уж теперь, человеку и молодым побыть нельзя, мать-перемать, и я был молод, все мы были охеренно молодыми.
Ну его к черту, это бритье, лучше он бороду отрастит. Сколько уж лет бороды не носил. Плюс ему вовсе не хочется нос себе отчекрыжить. Пока наполняется ванна, Сэмми делает себе чашку кофе, сворачивает две сигареты, затаскивает в ванную комнату стул и пристраивает на него все это плюс чистую одежду. Вода чересчур горячая. Придется малость обождать.
Да ни хрена не придется, друг, можно же холодную пустить! И снова долбаный старик, исусе-христе, почему он то и дело вдруг вспоминает старика? эти его способы экономии, среди которых был и такой – не лить холодную воду в горячую, мы же платим за тепло. Сэммина мама просто на стену лезла. Полчаса сидишь и ждешь, пока вода остынет. Какая тут экономия! Просто старик терпеть не мог хоть что-то отдавать неведомым мудакам, особенно долбаным капиталистам. Платишь за горячую воду, говорил он, вот и получай горячую, и не хер из нее холодную делать. Нечего их баловать-то, гребаных жирных ублюдков.
Хотя нет, так он не говорил, он вообще не сквернословил. То есть сквернословил, конечно, но не при детях, разве когда совсем уж из себя выходил.
Сэмми включает холодную воду, раздевается. Забирается в ванну, держась обеими руками за край, представляя, как он сейчас зацепится за что-нибудь ногой и рюхнется. По радио передают десятичасовые новости. Обычное дерьмо. Плюс вода все еще обалденно горячая, приходится добавить еще холодной, прежде чем опуститься на колени. Яйца окунаются в воду. Первыми. Чего ж удивляться, что у человека в конце концов вены лопаются.
Сэмми понемногу погружается в воду, пока не принимает, наконец, положения, в котором, даже если кто-нибудь начнет ломиться в долбаную дверь, он этого все равно ни хера не услышит. Да если бы и услышал, отвечать все равно бы не стал. Хотя может, конечно, и Элен появиться. Так у нее же свои долбаные ключи есть. Ну, а если она их где-то забыла, подождет, ничего страшного. Разве что ей захотелось бы раздеться и поплескаться с ним вместе. Тогда можно было бы и подумать. При условии, что она к его телу прикасаться не станет. Прекрати, Элен, хватит, на хер, щекотаться, малыш, мне нужно отмокнуть, блин, понимаешь, о чем я, о чистоте, дурында, о чистоте! Сэмми смеется. Скоро он весь уходит под воду, соскальзывая пониже, пока ступни не упираются в дальний край ванны. Наконец-то в безопасности. Он лежит в тепле и покое, мир отступил далеко, со всеми его злоключениями и невзгодами, оставив Сэмми посреди огромного, бескрайнего океана, – крошечный островок, который лежит себе здесь, а мимо медленно проплывает кит, музыка увлекает за собою сознание, вроде чего-то христианское, исусе-христе, вот в чем гребаная проблема с этой страной, друг, ты словно в армии спасения состоишь и тебе даже на треханые полчаса не дают позабыть о боге, – слушаешь классные скрипки и банджо, а потом выясняется, что это тебя грузили на тему исус-меня-любит.
Ничего, не обращай внимания; пусть играет, и брось ты, на хер, брось…
А-а-ах – единственная проблема в том, что ты сейчас такой беззащитный, такой расслабленный, самое время какому-нибудь мудаку достать тебя – нет ничего проще, идеальное время, идеальное место, а у тебя и оружия никакого нет под рукой; ну никакого. Ты даже дверь в ванную не запер. Больше того, и входную на задвижку не закрыл. Да и хрен с ней, друг, нашел о чем волноваться. Хотя ты, бывало, совершал в жизни неверные шаги. Этого отрицать невозможно. А с другой стороны, никто тут не виноват, временами ты ощущал в себе силу, бросался в бой, делал то да се. И оно тебе же боком и выходило. Ты оказывался вовсе не таким сильным, как думал. Сколько раз это случалось. Так что будь настороже. Потому что иначе размякнешь; в апатию впадешь, понимаешь, станешь все принимать на веру. А это гребаная глупость. Во всей истории с потерей зрения есть хотя бы одна хорошая сторона – это урок, охеренный жестокий урок. Когда зрение восстановится, все будет иначе. Вот этим ему и следует заняться. Она была не права в их споре. Ну, том, в пятницу утром: не стоило ей говорить, что он не способен ничего заработать. Ладно, была у нее работа, приносившая несколько фунтов. А у него никакой не было. Все охеренно просто, друг, понимаешь, о чем я, основы экономики. Она была в дурном настроении. Не стоило ей затевать этот спор. Жалкое пособие раз в две недели. Разве на него проживешь, ни хрена. Она-то говорила, что это нормально, потому как у нее свои доходы имеются, но какого хрена, друг, нельзя же спать с женщиной и позволять ей, на хер, платить за все; он же не шмаровоз какой-нибудь, и не был им никогда, да, друг, это во-первых, он не из этих ублюдков.
Англия, ну да. Вот о чем он подумывает. Когда и если. Если и когда.
Если и когда. В том-то и вся разница. Не важно, что ты то и дело возвращаешься к этому, это ты, твоя задача, только твоя. Да та же ванна, правильная вещь, шаг в правильном направлении. Может, все же побриться. Ногти постричь на ногах. Те же гребаные глаза, друг, чем больше ты о них думаешь, существуют же шансы, что все это временно. Может, нерв какой в позвоночнике перекрутился; тогда требуется только раскрутить его обратно. А когда он раскрутится. Сэмми об этом и раньше с Элен говорил; Англия, Элен не возражала; вот только малыши, она не хотела уезжать от них слишком далеко. Пока они не подрастут. Нет, представляешь, потерять детей! Я о том, что это значит для женщины. Конечно, Сэмми тоже своего потерял, но тут дело другое. Плюс он все-таки с Питером время от времени видится. А она нет. Старушка Элен, друг, просто позор. Чего ж удивляться, что она подавлена. Хотя всякое даяние – благо. То есть если как следует вдуматься. Опять же, мальчишка сейчас в таком возрасте; сплошные неприятности; главное дело – к дури не пристрастился бы; Сэмми видел слишком много таких мудаков. Мальчишка вроде в порядке, но ведь ты ж наверняка-то не знаешь. Вообще-то, если б он знал, что Сэмми ослеп, то пришел бы его проведать. Это уж точно. Только Сэмми не хочет, чтобы он приходил. Не хочет, чтобы он даже, на хер, прознал об этом. Не сейчас. Вот когда он со всем разберется. Когда он со всем разберется, тогда другое дело.
Он уходит под воду с головой, вслушиваясь в ревущий гул, который нарастает под черепушкой. Что-то он начал задумываться о вещах, о которых ему думать совсем не хочется. Жизнь у него была трудная. Более чем трудная. Приходилось идти на риск. Еще как приходилось. Так уж сложилась жизнь. Даже мальчишкой, когда в карты играл; чего он только не вытворял. Неудивительно, что старик психовал. Стоит задуматься об этом, и отлично его понимаешь. Если бы можно было начать сначала. Правда, временами тебе только и оставалось, что улыбаться; ну так ты и улыбался. Не потому что тебе было весело. Фактически совсем, на хер, наоборот, веселого было мало. Просто у Сэмми нервы, похоже, устроены не так, как у прочих людей. Ну вроде как
херня, друг, херня. Он поднимает голову над водой. Музыка лупит вовсю. Одно из немногих кантри-шоу, какие можно поймать по радио, ты всегда с нетерпением ждал его, там нередко песни «изгоев»[21] крутят, он, бывало, записывал их, если находил долбаную пустую кассету, а когда Элен возвращалась домой, давал ей послушать. После работы она никогда не ложилась спать сразу, всегда была малость под кайфом, хотела сперва расслабиться, ну, может, рассказать о том, какие наглые засранцы поналезли в паб этой ночью, посидеть, сбросив туфли, у камина, и чтобы Сэмми помассировал ей плечи. А иногда он врубал музыку, негромко, и готовил омлет с тостами. Не то чтобы она так уж любила кантри, ей больше по душе был соул. Так ведь кое-что из кантри это и есть чистый долбаный соул. Теперь-то она начала это понимать, но на это ушло время. Плюс, если его не было дома, она никогда кантри не слушала. Только баб, распевающих соул. Все они, когда поют, то вроде как разговаривают. Вот чего Сэмми в них не любил. Ну пели бы свои сраные песни и пели, друг, так ведь нет же, все у них сводится к одному: Девочки, вы все знаете песню, которую я вам спою, и если сердце у вас разбито на части, услышьте меня, и будет вам счастье:
Гребаная говенная пропаганда, друг. Вот кантри, это для взрослых. Во всяком случае, частично. Потому его и по радио хрен поймаешь, не нравится им, гадам, что ты его слушаешь, этим вот, сильным-мира-сего, точно тебе говорю, взрослая музыка, оттого им и не нравится, что ты ее слушаешь. Да и в этой программе, на которую настроился Сэмми, у мудака, ихнего диджея, дурацкая привычка чесать языком во время вступления, я к тому, что когда они классику передают, то ни хера себе этого не позволяют, никакому хмырю и в голову бы не пришло трепаться под начальные такты или там первую тему, да если б они хоть раз попробовали, эти их задроченные члены парламента тут же подняли бы галдеж, в палате лордов или где там, они бы революцию, на хер, устроили, друг, заодно со своими избирателями.
Шампунь куда-то пропал.
Без всякой на то причины.
И вдруг это чувство, друг, в самом нутре, под хлебаной ложечкой. Он поднял голову, прислушался. Потом ухватился за края ванны, встал в воде. Прошла минута, прежде чем плеск ее стих. И в ухе все еще гудит, это тоже мешает, когда пытаешься вслушаться; плюс радио орет слишком громко – он оставил двери ванной и гостиной открытыми, чтобы слушать его без помех, а долбаная входная дверь-то, друг, он ее даже на задвижку ни хрена не запер, е-мое. Даже на задроченную задвижку! представляешь, так ни хера и не запер! гребаный идиот, друг, ни хрена себе, совсем, на хер, спятил.
Ладно.
Он дышит через нос, расправляет плечи. Конечно, надо было запереть ее на задвижку, чертова глупость, представляешь – забыл. Хотя какой от нее толк, ни хрена никакого, если они захотят войти, друг, если захотят, то и войдут, на хер. И конец истории. Фараоны или долбаные торчки, долбаные взломщики; им это проще простого. Ладно, черт с ним, Сэмми постоял в ванне, держась за край, потом распрямился, вылез наружу. Вытерся. Оделся, стараясь не шуметь, выскользнул в прихожую, пересек ее, вошел в гостиную, захлопнул за собой дверь и спиной припер ее поплотнее. Постоял, не двигаясь. Музыка орет, ничего не слышно. Пошарил рукой справа от себя, ухватился за спинку стула. Хорошо бы радио приглушить, да только не хочется гостиную переходить, еще набросятся, прямо посередке, вдалеке от двери. Ладно. Он облизал губы, думал сказать что-нибудь, погромче, но не стал; вместо этого нащупал за спиной ручку двери, вцепился в нее, повернул, открывая, выскочил наружу и плотно прикрыл дверь. Два достижения сразу: если в прихожей кто есть, он взял их врасплох, а любому долдону, оставшемуся в гостиной, придется либо открыть дверь, либо проползти по стене вниз шесть долбаных этажей. Он закрыл и кухонную дверь. Оружия у него никакого нет, необходимо оружие. Шкаф в прихожей. Сэмми немедля направился к нему, пошарил на полках, где молоток? не нашел, может, Боб куда переложил, поискал еще немного, и тут кто-то громко заколошматил по входной двери, и Сэмми повернулся так резко, что впоролся лобешником в косяк, ну ты и ублюдок, он покачнулся, однако на ногах устоял и бросился в кухню, за лежавшим в буфете хлебным ножом; сунул лезвие в правый карман штанов, обхватил ладонью рукоять, прикрывая ее. Так, хорошо. Вот он и у входной двери. А здорово треснулся, лоб так и гудит, может, на нем и долбаная вмятина осталась; такие штуки, друг, понимаешь, о чем я.
Ладно. Ничего не слыхать. Клятое радио, друг. Он старательно вслушался. Ничего. Глазка на двери нет, да он все едино ни черта бы сквозь него не углядел.
За ушами вода стекает. И спина вся влажная; он пощупал под майкой, мокрая даже, забыл вытереть. Да он ее и потереть ни хера не успел, просто…
Христос всемогущий; ладно; он вздохнул, разжал правую ладонь, расслабил запястье. Может, просто причудилось. Есть тут кто? спросил он, и еще раз, погромче: Есть тут кто?
Одно, на хер, можно сказать наверняка, никому он, друг, долбаную дверь открывать не станет, это уж хрен вам. Либо они уже здесь, либо нет. Скоро узнает. Ладно. Он защелкнул задвижку. Снял с гвоздика ключ, запер на два оборота замок. Постоял, вслушиваясь, потом отвернулся от двери. В общем, один хрен. Сэмми тряхнул головой, прошел, не выпуская нож из руки, в гостиную, нашел приемник, убавил громкость: вот тут кто-то и пошевелился, на другом конце комнаты.
Если звучит, как кантри, значит, кантри и есть… так что ли, Сэмми?
…
Может, отложишь ножик-то? Или как? А?