Сэмми улыбается, качает головой.
Но ведь так все и было, вы же не станете этого отрицать? Нет? Да бросьте, этого вы отрицать не можете, есть же свидетельские показания.
…
Вам захотелось подраться, потому что вы сознавали, что понесли утрату, очень тяжелую.
Сэмми, поерзав на стуле, весь скручивается – почесать себе снизу подбородок. Жаль, не может он увидеть ублюдка; обоих, они все время разгуливают вокруг него, и он не всегда понимает, откуда доносятся их голоса. Хотелось бы на них полюбоваться, просто посмотреть, на хер. Это было б приятно, друг, ему бы понравилось, точно тебе говорю, это было б неплохо, поглядеть на паршивых гребаных ублюдков, будущих долбаных шишек, на хер. Он напрягается, а это лишнее, напрягаться не следует; его подмывает, знаешь ли, скрестить на груди руки, да только он ни хрена их скрестить не может и расслабиться, на хер, тоже; ладно, эти ублюдки, знаю, о чем говорю, хотелось бы, блин, на них посмотреть, на долбаных шишек, на так называемых привыкших охотиться в стае; тебе хочется рассмеяться, так вот не надо, прекрати. Охота вскочить, на хер, со стула! и этого тоже не надо; это желание ты подави, расслабься; их здесь по крайности трое, если компьютерный педрило все еще не вернулся, с ним будет четверо самое малое; Христос всемогущий, это ж надо! Сэмми улыбается, гасит улыбку, чуть изменяет позу. Прогадиться бы, а пукать он не решается – мало ли что может выпукнуться; ну да ладно, ладно… Ты плечами займись, друг, плечами, он смыкает веки, расправляет плечи, заставляет себя расправить их. Тут чья-то ладонь ложится ему на плечо, он резко выпрямляется; левое плечо, ладонь стискивает его. Это сержант. Произносит спокойным таким голосом:
Я хочу, чтобы ты передал некое сообщение; передал пару слов твоему старому другу. Ты слушаешь, Сэмми? Я хочу, чтобы ты сказал ему: опасайся темноты. Скажи ему это.
По-моему, он вас не слышит, сержант.
Слышит. Так ведь? А? Просто скажи ему: темнота будет отныне опасной. Если сейчас он ее не боится, так у него появились все основания бояться ее впредь. Такое вот сообщение.
…
Ты передашь ему это, Сэмми? А? Это, видишь ли, важно. Ему же во благо. Люди думают, мы тут в игры играем. Меня это всегда поражало. Скажи ему, что игры закончились. Да он так и так староват, чтобы в них играть. Верно? передашь ему это? Если вдруг встретишь?
…
Просто если вдруг встретишь, Сэмми.
Затем они уходят, оставив его в одиночестве. Минут двадцать по меньшей мере он так и сидит на стуле. Потом какие-то другие хмыри отводят его назад в камеру, снимают браслеты. Как только дверь закрывается, он поспешно спускает штаны и плюхается на парашу. Кажется, все вывалил, вместе с потрохами, все гребаное.
В общем, много чего, все. Это лишило его последних сил, и он, полумертвый, повалился на нары; сейчас засну, какое облегчение, он понял это, едва закрыв глаза, так оно и будет, исусе.
Вторая шконка опустела. Куда подевался тот малый, шут его знает, должен быть где-то здесь, в воскресенье под вечер они бы его не выпустили.
Сэмми-то выпустят завтра утром. Скорее всего. Никто ж не знает, что у них на уме.
На этот раз ему кранты. Точно, он это знает. И нечего себя дурить. Ни хрена он тут сделать не может. Ничего.
Остается только принимать происходящее, по мере поступления. А сделать он ничего не может. На этот раз кранты. Ничего не придумаешь. Все в их руках. И они сделают то, что сделают. И конец истории.
А податься некуда. Ты же
Ты же ничего заранее не знаешь. А потом все и происходит. И ни хрена ты поделать не можешь; так что лучше лежи, и все.
Сэмми натянул одеяло налицо, подобрал колени, свернулся калачиком. Ты умираешь. Им хотелось, чтобы ты умер, вот ты и умираешь; сердце останавливается; какое это имеет значение; вся эта хренация, никакого. Жизнь продолжается – у других то есть людей, другие так и живут; ты думаешь о них, как о живых, наблюдаешь за ними, за муравьишками, жучками, они снуют взад-вперед; да и хрен с ними, с долбаными дерьмюками; тебе ни хера и не хочется, не хочется наблюдать за ними, ты просто
тебе хочется пуститься в путь; убраться куда подальше; кому это нужно, смотреть на них; подумай сам, будь ты слепым с самого начала, от рождения, ты даже не знал бы, как они выглядят, не видел бы их, ничего бы не знал, только свой собственный мир; ты просто хочешь уйти, если получится, выйти на дорогу и вперед
Сэмми ощущает удушье. И не может выпростать голову; нет сил. Воздух не поступает в нос, Сэмми не удается втянуть его. С трудом выпутывает голову из одеял, натужно дышит.
Попозже приносят ужин. Он, надо полагать, закемарил. Колбасный фарш, картофельное пюре, ломоть хлеба, чашка чая. Сэмми не так уж и голоден, но подъедает все подчистую и, допив чай, снова ложится. Поворачивается на живот. Может, и не стоило есть, теперь вон в брюхе какой-то твердый комок. Пожалуй, лучше всего встать и походить немного; да неохота, вообще неохота двигаться. Вот еще проблема – штаны, они так и валяются на полу, а это ж его лучшие. Глупо, напялил их вместо джинсов. Просто не подумал. Теперь небось все измялись, на хер. Но вставать, складывать их тоже желания нет.
По крайности, на животе полежать можно. Руки спрятаны под подушку, голова отвернута; совсем неплохо, удобно, и спина отдыхает. Ладно, просто-напросто в будущем придется быть поосторожнее, в обозримом будущем то есть; надо следить за собой, стараться по мере сил. Может, попозже он встанет, сделает пару упражнений. Даже походить туда-сюда по камере, и то лучше, чем ни хрена. Нет, упражнения это вещь, это главное. Усваиваешь ритм, и тот становится второй твоей натурой. Он будет их делать, пока не выдохнется, а после завалится спать. Ну, а если заснуть не удастся, другое упражнение сделает; подрочит, к примеру. А утром проснется, кукурузных хлопьев похавает и общий привет. То есть это если его выпустят. Да выпустят, куда они денутся; сами же так и сказали, более-менее. Вот как он до дому доберется. Вот это кошмар. Добираться до дому, друг, это будет полный кошмар. Потому как палки нет, никакой сраной собаки тоже, и в кармане ни хера, как обычно. Даже где он сейчас, и того не знает. Христос всемогущий. Скорее всего, на Харди-стрит, но, может, и еще где. Охереть можно.
Если он завтра до дому допрется, надо будет под вечер выйти, тяпнуть пару кружек. В «Глэнсиз». Да и поговорить нужно; потрепаться с каким-нибудь мудилой; с кем-то знакомым. А если он в итоге налижется, так и ладно, поедет домой на такси. Вот чем хороша кутузка, башли экономятся. Так что ладно, ничего.
Откуда-то издалека доносится голос. Сэмми прислушивается, но разобрать ничего не может. Голос вроде как ходит по кругу – вверх, потом вниз. Вот занятно, у каждого человека свой голос, у каждого на свете, у всех, кто когда-либо жил. Если бог существовал, он был мужчиной. Ну, на худой конец, женщиной. Сэмми смеется, недолго. Ты здесь? спрашивает – не у бога, просто на случай, если какой-нибудь вертухай услышал смех и решил, что он, может, свихнулся или еще чего; эти ублюдки шастают вдоль камер и на ходу донесения посылают. Господи, когда-то, прямо перед тем как заснуть, у него возникало жуткое чувство, что проснется он сумасшедшим. Это когда он первый срок мотал. Двадцатилетний сопляк, господи-боже, больше ни черта он собой и не представлял. Ты же не знаешь, с какой стороны тебя долбанет. Хлебаный ад, друг, это был полный кошмар. Ты об этом думать не любишь. А надо. Об этом рассказывать надо. Сэмми давно уже так решил, насчет своего мальчишки, надо будет ему рассказать; пусть только подрастет; пока-то рано, слишком молод еще. Ничего от него не утаивать. Все как есть разъяснить. Потому как сумасшедших ты повидал – будь здоровчик. Разговариваешь с ними, все вроде нормально, а потом понимаешь – ни фига. Впрочем, это надо самому испытать, тут тебе никакой мудак ничего объяснить не сможет. Хоть глаза их взять, видел, какие у них глаза, так и бегают туда-сюда, так и шныряют; а бывает, они на тебя и вовсе не смотрят или вдруг им скучно становится, скучно, на хер, и все тут, понимаешь, о чем я, они ни слова твоего не слышат, они, на хер, смотрят прямо тебе в мозги, чтобы понять, что ты на самом-то деле говоришь, как будто слова, которые ты произносишь, это так, прикрытие для чего-то другого. Как будто ты переодетый злой дух или еще кто, а твое тело это только внешняя оболочка. Ситуация – зашибись, точно тебе говорю, каждый второй дрочила, какого ты знаешь, хоть немного, на хер, а рехнутый; с ними и разговаривать-то невозможно, сразу начинают орать на тебя, горло драть, и смотрят на тебя, прямо глазами едят, так, будто отхарить хотят. Это, друг, похуже любого ночного кошмара, потому как это ж все наяву, и куда ни глянь, ничего другого ни хера и не видишь. Куда ни глянь. Исусе-христе, потому тебе и нужны планы выживания. Ты просто обязан их иметь.
Плюс ты же не можешь точно сказать, на что они нацелились, фараоны то есть. Значит, надо быть осмотрительным. Так что ну ее на хер, выпивку, времени на нее нет, нет времени, ему необходимо пребывать в здравом уме и твердой памяти. Какие бы там мозги ему ни достались, друг, придется ими пользоваться. И никакого раздолбайства. Есть вещи, над которыми ты властен, а есть, над которыми нет. Ты, главное, за деталями следи. Чтобы никакого больше грома-с-ясного-неба. Никаких этих случайных неудач, о которых ты вечно не успеваешь подумать. Полная концентрация. И даже не пытайся свидеться с Чарли. Он подумывал встретиться с ним, да только это бессмысленно. Чарли ему помочь не может: и он не может помочь Чарли. Сообщение-то свое сержант Сэмми просил передать. Так оно для Сэмми и предназначалось. Дело ясное. Это хорошо – знать, как себя вести. Если фараоны настолько добры, чтобы дать тебе совет, друг, ты понял?
Плюс ему вовсе не хочется, чтобы Чарли прознал обо всем. Чарли это не касается. Не его долбаное дело. Ну его на хрен. Ну их всех на хрен. И Элен тоже, на хрен и ее, если ей так хочется. Всех скопом, на хрен, идите в жопу.
Ты просто старайся сохранять голову ясной. Если тебе позволят. Этот дурацкий голос понемногу стихает, монотонный, как у комментатора на бегах, искаженный, постепенно замедляющийся, он почему-то заставляет Сэмми вспомнить о его старике; о странностях, которые проступили в том незадолго до смерти. Старик отправлялся по каким-нибудь делам и вдруг ни с того ни с сего возвращался домой. Входил и начинал разговаривать так, словно он снова молод, интересовался, куда подевалась одна из его сестер. А она была в Штатах, друг, вот где, уже тридцать долбаных лет. Бедный старый ублюдок, тебе хотелось быть рядом, чтобы помочь ему, но в то же самое время ты рад был, что тебя там нет. Мама со всем этим толком справиться не могла, так что младшему брату с сестрой пришлось здорово повертеться. А когда Сэмми приехал домой, на похороны, там все уже устаканилось. Это просто бросалось в глаза. И у него не было ни единой причины чувствовать себя лишним. Кроме той, что он таким себя и чувствовал. Там присутствовали и родители Чарли; старик Сэмми дружил с его отцом. Отпевания устраивать не стали, но похороны все равно получились хорошие. Приятно было послушать, как все говорили о нем, вспоминали, каким он был вне дома – среди людей, обычных людей, его друзей и так далее, товарищей. Хотя как-то странно ты себя чувствовал, сознавая, что люди, которые сидят сзади тебя, тоже слушают эти рассказы, почти интимные. Христос всемогущий, все-таки здорово было убраться оттуда. Помнишь, как тот автобус уезжал со станции на Бьюканан-стрит. Такое облегчение! Нехорошо, конечно, так говорить, но, господи ты боже мой. Плюс он еще и разозлился. Уже дома, на поминках. Пришлось кой-кому рот заткнуть. Одному козлу, тот решил, будто разбирается в вещах, в которых ни черта не смыслил. Из тех, у кого в одно ухо влетает, из другого вываливается. Как оно и положено. А ты иногда чересчур заводишься, слишком, на хер… ну и влезаешь в разговор. Вот и тогда – разозлился ни с того ни с сего, сердце заколотилось, захотелось врезать этому ублюдку, долбаному идиоту, разорявшемуся хрен знает о чем, навалившему целую гору долбаного дерьма – о политике так называемой, о чем же еще. Как такое случается? Даже в крытке, лежишь себе, никого не трогаешь; ни с каким мудаком не разговариваешь, да и нет рядом никаких мудаков, ты просто охеренно
и вдруг такая ярость! В твоей долбаной башке! Ты просто чувствуешь, как в ней что-то бухает. Потому они тебе и нужны, друг, эти твои скромные планы выживания, позарез, на хер, нужны; как дышать, как еще чего-нибудь, так что давай, успокойся. Ты должен быть неприметным, тупым, – в одно ухо влетело, из другого вывалилось. И голову держи в порядке, иначе они тебя поимеют. Это уж можешь не сомневаться.
Надо заснуть. Прямо сейчас. Хватит ходить кругами. Он постарался запомнить их, круги-то, чтобы, проснувшись, получить какое ни на есть представление о том, сколько прошло времени, пока он с них не соскочил. Ты эти фокусы уже пытался проделывать, и эти, и другие, всякие. Не работают они. Да ты и узнать-то не можешь, работают или нет, потому как, проснувшись поутру, неизменно о них забываешь. И опять начинаешь думать о всякой ерунде; о бывшей жене, о брате с сестрой, о том, где и когда работал, о ребятах, которых знал. Когда за ним пришли фараоны, ему показалось, что он вообще глаз не сомкнул, хоть и проспал на деле всю ночь напропалую. Они не дали ему времени приготовиться, хотели вытащить его из долбаной постели, голышом, на хер, давай-давай, мы тебя сами, на хер, оденем. Да ладно, приятель, справлюсь, уж как-нибудь, сам. Очень они спешили: пошел ты в жопу с твоим завтраком, нас машина ждет. Ты парень тертый, пробурчал один, так нам, во всяком случае, сказали. А потом говорит: Давай сюда руки.
Иди ты в жопу, отвечает Сэмми, опять эти сучьи браслеты: Что за херовые шутки, приятель.
Заткнись.
Я думал, меня выпускают.
Заткнись. Тебя уже выпускали, так ты опять вернулся.
Исусе-христе.
Да, дружок, ты тут разоспался, а у тебя встреча назначена, мы ж не хотим, чтобы ты ее пропустил.
Разоспался?
Что, не знаешь который час?
К этому времени он уже вышел из камеры и топал по коридору туда, куда они его вели; разговоры прекратились, фараоны, по одному с каждого бока, держали его за плечи и за руки; он спотыкался, старался замедлить шаг; но вот свернули за угол, прошли две двери, начали подниматься по ступенькам, ну, как он и думал, куда-то повезут. По одной за раз, сказал он, господи, помедленнее. Так, поднялись, пошли дальше. Охеренно смешно. Наконец, посадили в воронок. Фараон пихнул его на сиденье, садись. Как только влезли все остальные, мотор заработал, захлопнулась дверь. Все молчали. Он поднял перед собой руки, ткнул при этом локтем одного из них, и все равно ни слова, фараон даже не пикнул. Сэмми извернулся почесать горло, покопаться в щетине. Хотелось ему сказать кой-чего, но воздержался.
Когда воронок остановился, один из фараонов взялся за браслеты, расщелкнул их и снял. А тот, что слева, говорит: Теперь послушай, что я скажу: сейчас пойдешь туда, причем один. Лады? Ты меня слышишь?
Я тебя слышу.
И никакой херни не затевай, потому что мы тебя будем ждать, понял? А?
Я тебя слышу.
Ты меня слышишь. Хорошо. Тогда давай двигай.
Сэмми шмыгнул носом. Где вход-то?
Вон там.
…