Тебе надо подумать.
Ничего тебе не надо. Смысла нет. Что ты всю жизнь делал, друг, – вертелся, вертелся и ни хера не задумывался, чем ты занят, ну и довертелся, только и всего. И вообще, Сэмми собирается в Англию. Вот так.
Если напрячь долбаную фантазию и представить, что ему удастся добиться пенсии по болезни, тогда ему не только не придется работать там, где нужны глаза, он еще и получит прибавку к пособию, вроде как компенсацию. Да только никакой гребаной пенсии по дисфункхренациональности тебе не видать, друг, тебе еще повезет, Христос всемогущий, если ты вообще сумеешь пройти дребаную перерегистрацию, а насчет настоящей компенсации так только смеха ради думать и можно. Ни единого шанса. Он сам виноват, что зрение потерял; сам, сам. Это ж очевидно. Если им нужны аргументы, пожалуйста, он их представит. Ни хера Бог надеждой нас не благословил.[28] Алли пытался внушить ему надежду, но ведь никакой же нет. И чего тогда, в жопу, дергаться? Все равно останешься в проигрыше, тебя только поимеют еще раз, и все дела. Просто играй по-честному так долго и так часто, как это нужно тебе. По крайности, передышку получишь. Передышка, вот что получил от него Чарли. Может быть. Кто знает. Но только она и важна. Пусть даже на пару часов. Пара долбаных минут, друг, иногда это и все, что тебе нужно. Успеваешь выскочить в окно и свернуть за угол, а там ищи тебя свищи.
Ладно, кончай дуньдеть, сохраняй спокойствие. Тебе необходимо рассмотреть ситуацию – твою. А это требует времени и усилий; сосредоточенности, внимания к деталям. Вот чем хороша слепота: знаешь, теперь он спит по ночам, как долбаный солдат. Потративший все свои силы на повседневные дела, на поминутное исполнение разных там процедур. На реальную жизнь. Так ведь она-то тебя, на хер, и изматывает, реальная жизнь! Сэмми хмыкает. Вода на ушах; может, затечет вовнутрь, хоть всю серу смоет.
Он знает кое-каких ребят, готовых оказать ему услугу, если, конечно, он захочет ею воспользоваться. Это уж ему решать.
Куда он, черт подери, забрел! ни хрена не понятно. Сэмми останавливается. Нет, серьезно, друг, куда тебя, в фалду, занесло? Он снова хмыкает; какая, блин, разница. Дождь. Это хорошо. Кап-кап-кап. Почему-то малышей вспоминаешь. Маленького Питера, ковыляющего так старательно.
Исусе-христе, ему же хрусты нужны. Х-р-у. Вот тебе и хру, друг, хрю-хрю, на хер. Сэмми смеется – хотя это скорей подвывание, чем смех. Была минута, когда он чуть было не решился воспользоваться помощью Алли. И хорошо, что не решился. Несчастный дрочила. Таких только жалеть и остается. Ну, ничего.
К сожалению, сейчас, вот прямо сейчас, на хер, Сэмми сидит в полной жопе. Забыл, в какую сторону идти. Это его дождь с толку сбил. Он проходит еще немного, но шаги становятся все короче, короче. Потому как все это бессмысленно, все бессмысленно. Он останавливается. Ощупывает стену – стена-то на месте, хоть и не понятно почему, ей полагалось бы кончиться, давно уж. Ладно, не хера по этому поводу песни и пляски устраивать. Все едино проку не будет. Сэмми идет дальше, прикасаясь к стене, пока не добирается до подъезда. Заходит вовнутрь.
Берет. Приснилось это Сэмми или все слепые носят береты? Может, и да, потому как неба же они не видят и понять, тучи там, на хер, собираются или еще чего, все равно не могут; ну и носят, на всякий случай.
Вообще-то, если честно, воровать то да се в магазинах – это у него здорово получалось. Нет, он вовсе не хвастается. Тут весь фокус в психологии. А в психологии он разбирался. Был у него такой тест, сам для себя придумал, зайти в магазин и выйти с украденным беретом.
Итак:
что он намерен сделать и почему получается, что ему никак этой хреновины спланировать не удается? Объясняю – потому что его разозлил долбаный тупой лекаришка. Но при всем при том – хрен ли по этому поводу ерзать? На все есть своя тактика, а на этих, она уж, как говорится, сто лет существует, чего ж тогда ловиться на их приемчики. А, ладно, ну их в фалду, иногда с ними даже интересно бывает. Сэмми это так понимает: каждый раз, как ты с ними связываешься, ты сокращаешь их жизни, подпихиваешь их поближе к сердечному приступу, понимаешь, о чем я, ты их доводишь. Ну и прекрасно. Дождь все усиливается; он выходит из подъезда, и вода тут же начинает лупить его по переносице.
Ну, и чего ему теперь делать? Да ладно, чего теперь делать, он знает.
Что до стишков, тут Сэмми медведь ухо отдавил, никак ему не удается толком запомнить слова. Если честно, мозги у него так себе, мыслителем его навряд ли кто назовет. Нет, правда. Он опять останавливается. Надо было в подъезде остаться.
Ступеньки. Привет, говорит он. Никто ему не отвечает. Наверное, это привидение было, они ж разговаривать не умеют.
Сэмми чего собирался – он собирался добраться до аэропорта Глазго, протыриться зайцем на рейс до городка Лакенбах, штат Техас, там Вилли, Уэйлон,[29] другие ребята. Да, друг, без шуток, на хер, ну ее в жопу, Англию, в Лакенбахе лучше.[30]
А кстати, сейчас-то я где?
Где я, кстати сказать, сейчас. Вот и вся долбаная история его жизни. Стоишь и смотришь, как на голову тебе падает кирпич. Между прочим, чистая правда, в фоб ее мать, только валился на нее, как правило, не кирпич, а булыжник. И не сам собой он валился. Трое хмырей держали Сэмми, пригнув к земле, а четвертый стоял над ним, примеривался. Вроде как в кегли играл. А ты, задрав голову, смотрел на эту долбаную булыгу, зазубристую такую. Ну а потом тебе врезали. По переносице. С того дня ты был уж не тот, что прежде. Но это уже другая песня. В жизни песен много. Похоже, господь у нас любит попеть.
Пивом пахнет. Да ну, мерекается. Даже твой нос, и тот с тобой шутки шутит!
Ни одному мудаку доверять нельзя, кроме.
Единственный кому ты можешь верить
да, и кому же? Все только и знают, что языками чесать. Мир битком набит болтунами. Болтунами, шпиками и долбаными стукачами. Такова жизнь, друг, ни одному мудаку верить нельзя. И нет ни единого ублюдка, которому ты мог бы поведать свою скорбную повесть. Так вот и будешь теперь мотаться по городу, въебываясь в стены, фонарные столбы и мирных жителей, вышедших, в лоб иху мать, прогуляться. Старушка Элен, друг
Сэмми даже и не знал, что есть такая песня. Он знал только одно
ни хера он не знал вообще, и этого тоже.
Собственно говоря, выпадают времена, вот вроде этого, когда позарез нужен кореш. Он завязал с корешами лет этак сто назад, но, может, теперь самое время передумать. Друганы, с которыми надираешься, – это не то. У них языки длинные, так что они тебя запросто сдадут. А эти, вроде Ноги, их ведь тоже близкими друзьями не назовешь – нет, Нога вообще-то в порядке, но, по сути, кто он такой, все тот же собутыльник. В ту пятницу, утром, Сэмми в нем совсем не нуждался, он просто оказал парню услугу, дал ему подзаработать. Мудак-то он неплохой. Рисковый. Плюс внешность у него такая, что сразу привлекает внимание. Глянешь на него разок, и сразу захочется еще приглядеться. Вот тебе и дополнительные десять секунд; а с долбарями из охраны лишней ни одна не бывает. Бедный старичок Нога, он так и не понял, кто его сделал, я насчет того, что когда его фараоны сгребли, на хер, в «Глэнсиз», чего только про него не рассказывали. Ну, ничего не попишешь. Если как следует подумать, Сэмми и не помнит, когда он в последний раз с кем-нибудь корешился; вот, может, с Джо Шарки, когда последний раз был в Лондоне. Одно дело, если бы он опять за старое взялся, тогда можно было бы и гайки подтянуть, залечь где-нибудь на дно и лежать себе тихо; можно было бы двинуть на север или на восток. Собственно, и на долбаный юг тоже, и на запад. Да только вне этих мест он ни одного мудилы не знает. Долбаный дикий запад. Он не знает даже, как называются тамошние города – долбаный Дагенэм или как его. Хаунслоу, друг, Саутолл; у них даже имена у всех на особицу, всякие там – эмы, – лоу и – оллы. В Глазго уже тесновато, вот в чем проблема, городок слишком маленький, если правду сказать. Все на одних нарах парились, друг, ясное дело, уже невпродых.
Если бы удалось выручить пару фунтов за те рубашки. Потому как больше ему толкнуть нечего. Хоть какие-то хрусты ему вот так необходимы, для начала. А за рубашки их выручить можно. Если, конечно, фараоны, ублюдки немытые, их не потырили. Опять же и Тэму теперь лучше за своим носом следить. Фараоны наверняка его уже навестили. Хотя, возможно, Тэм так и так стукач. И Нога тоже. Собственно, все они сраные стукачи. Даже добрый старый Чарли, уж он-то, мать его, стукач очевидный.
Але, э-э, не скажете, далеко отсюда до жилого квартала?
…
Да нет, Чарли не стукачок, это было бы слишком уж глупо. Может, позвонить ему. Скорее всего, его прослушивают, но это не важно. Можно еще послать мальчишку Сэмми с запиской, пусть передаст ее супружнице Чарли. Правда, тогда он будет знать насчет Сэмми – мальчишка то есть будет знать, что Сэмми ослеп. Ну и что? Какого хрена, им все можно говорить, малышне-то, и нужно, все, всю правду.
Он поднял ворот куртки, прикрыл уши. Беда в том…
А, вот и добрый самаритянин. Нет, ни фига он не добрый. Обман воображения.
Опять же, рано или поздно из военного лагеря домохозяев явится тяжело вооруженный отряд, чтобы вытурить его из квартиры. Что ж, если явится, Сэмми возведет баррикаду.
Он подвигается вперед. Ветер вроде знакомый. Шотландский такой ветерок. Шотландские ветра, мать их. Только уши продувают. А тут еще твои несчастные клепаные копыта, друг, ноги твои, так и скользят; да и запястья почему-то ноют и ноют. Это все гребаные браслеты, друг, сучары сраные, кретины; главное, зачем они, на хер, их надевали-то. Сэмми срывается с тротуара, так, тут у нас скрещенье дорог. И при этом тихо, как в могиле. Мимо пролетают, разбрызгивая ногами воду, детишки. Сэмми пережидает минуту; все спокойно. Идет дальше, прижав руки к бокам, как на параде. Парад и есть; только неторопливый. На последних нескольких шагах он совсем замедляет ход, пытается нащупать ногой бордюр; поднимается на тротуар, какой прекрасный запах. Еда какая-то. Похоже на булочную. Все теплое, вкуснятина. Бобы и булки. Хлеб с маслом, а к ним еще чайник с чаем. Стало быть, это не пешеходная дорожка, потому как на ней никаких булочных нет.
Выходит, еще куда-то забрел. Нога вступает во что-то мягкое. Собачье дерьмо. Или человеческое. И, похоже, какой-то подъем начинается, господи-боже, подъем-то откуда взялся. Какого хрена, это что, холм? Хлебаный холм, бляха-муха! Тут еще и рука промахивает по чему-то мягкому, мокрому, вроде листвы. Изгородь.
Сэмми свешивает голову, горбится. Такая ходьба способна испортить осанку. Ссутулить человека. Ему тридцать восемь. А когда он до дому доберется, будет уже сорок один, с половиной. И что произойдет после того, как ты влезешь на этот долбаный холм и спустишься с другой его стороны! В кого ты, на хер, превратился, в гребаного шалтая-болтая.
Вот чего он никогда больше сделать не сможет, пробежаться. Долбаный ад, даже если за ним сразу все мудаки погонятся. Придется от них палкой отбиваться. Вертеть ею над головой, со страшной силой. Чтобы они и близко не подошли. Видишь палку! Больше он без нее из дому не выйдет. Да никогда. Даже если его гребаные фараоны загребут; он им просто-напросто скажет, друг, ни хера не выйдет, без палки не пойду, ни в какую вашу сраную крытку, только с палкой. Палка это его продолжение. То же и лекаришка сказал. Вот вам доказательство, на хер, представлено настоящим врачом, настоящим, стопроцентным гребаным сучьим козлом, из самого что ни на есть высшего общества.
А вот интересно, если предположить, что он не перекинется, чем он будет заниматься ровно через год? Может, все устаканится, все будет под контролем; прочие чувства обострятся до крайности, он начнет выступать по ящику, показывать, как ему все слышно сквозь стены; думай о хорошем, друг. Кто-то прется с ним рядом. Сэмми резко останавливается. Все тихо. Идет дальше. Все-таки рядом кто-то есть. Он опять останавливается, и опять резко. Этот кто-то останавливается тоже. Сэмми шмыгает носом. Он собирается сказать кое-что, но не говорит, потому как здесь же может никакого мудака и не быть. А если и есть, он все равно ни хрена не ответит. Хорошо бы задержать дыхание, прислушаться, но он слишком запыхался из-за подъема. Курить надо бросать, вот что. Провел же два дня без курева, чем не начало. Плохо, правда, что дома табак лежит. Кабы не это, Сэмми точно бы бросил. Ни хера не проблема. А так ничего не поделаешь, вот выберется он из Глазго, так в тот же день и бросит, в тот же миг, как только автобус отойдет от станции на Бьюканан-стрит, тут же и выкинет последнюю цигарку в окошко. Хрен тебе.
Элен никогда в Англии не была. Трудно поверить, чтобы такой взрослый человек ни разу не побывал в Англии, даже на экскурсии. Что делать, друг, такая уж тебе досталась долбаная Элен. Долбаная индивидуалистка, и всегда такой была. Говорила, мне и до Дамфриса черт знает сколько тащиться.
Не паникуй, это без толку.
Нет, серьезно, тут ему не подфартило, надо смываться; и чем быстрее, тем лучше. Дождись темноты. Фараоны передали Чарли предупреждение, да только предназначалось оно не Чарли, Сэмми оно предназначалось. Делай со мной, что хочешь, друг, но это было предложение, от которого он не смог отказаться. Да и вообще, чего ему тут делать-то. Фартить перестало еще до кошмара, случившегося на прошлой неделе. Он просто не хотел в этом признаться. Себе. Чего ж удивительного, что она разозлилась. Исусе-христе, друг, ничего, удивляться тут, на хер, решительно нечему.
Неплохо было б такси поймать, такси бы все упростило. Ты, знаешь что, ты давай избавляйся от этой дерьмовой гребаной херни, от всяких там не-могли-бы-вы-мне-помочь. Сэмми хочет исчезнуть. Исусе-христе, он хочет исчезнуть, действительно хочет. Он как-то читал рассказ об одном малом, так тот взял и исчез. Правда, Сэмми прочитанному не поверил. Так что и хрен с ним.
Нет, если бы он захотел, то мог бы слинять. Кто бы его остановил? Вернулся бы домой, уложил вещички и в путь. Слепой человек направляется в Лондон. Мог бы сойти на Виктории. Каждый раз, слезая с автобуса, там чувствуешь себя просто роскошно. Весь шотландский акцент испаряется. Как только сходишь на землю, все встает по местам, и никто на тебя не пялится. Становишься безликим, неотличимым от прочих. Это ж, на фиг, отлично, друг, точно тебе говорю, стать безликим, в этом-то вся и штука, ты становишься, блин, безликим и ни один дрочила к тебе не вяжется.
Правда, потом придется сделать и следующий шаг. Куда бы ты двинул с Виктории? Ну, сначала дошел бы до подземки. Может, остановился бы – позавтракать, газетку почитать. Будь его воля, он махнул бы на север. На Семь Сестер. Он там раньше жил, ему нравилось. Может, кто-то его еще помнит. А ему этого хочется? Нет. Паддингтон, тоже хорошее место. Можно было б и на Паддингтон пойти. Только там по пути перекресток, друг, долбаная Эджвер-роуд и Прэд-стрит, гиблое место для слепого. Ну его в фалду, Паддингтон-то. Плюс куча мудаков-попрошаек, и каждый норовит тебя выдоить. Если бы ты был похож на Сэмми, друг, ты бы кончил тем, что выставил бы им всем долбаного пива. Дичь. А, и Лондон тоже в фалду. Может, еще куда умотать. В Лакенбах, штат Техас.
Да заткни ты, наконец, свою хлебаную пасть.
Побережье! Какой-нибудь причудливый, старый, сонный английский городок, с длинным широким пляжем, на котором колли шлепают по лужам вместе со своими хозяйками, старухами в клевых коричневых туфлях, длинный променад со скамейками через каждые несколько метров. На нем Сэмми был бы в безопасности. А на песочке в еще большей. В такой, что мог бы даже оставить палку у лестнички с променада, а дальше двигать без нее. Отправляться в долгую прогулку; вдоль прибоя; волны накатывают, сними башмаки, расслабься, носки засунь в карман, штаны закатай и бреди себе по пене, плюх-плюх, чувствуй, как стебли морской травы заплетаются на ступнях вокруг пальцев. Снял бы там комнатушку, все было б путем. Там ведь каждый мудак при деньгах, так что он стал бы достопримечательностью. Они бы для него для одного офис долбаного УСО открыли. Чего нынче изволите, мистер Сэмюэлс? Э-э, тарелка яиц с беконом меня бы устроила, ну, может быть, немного тостов да побольше хлеба и гребаного джема, ты понял, о чем я толкую, недоумок задроченный? И раз уж мы тронули эту тему, как насчет четвероногого друга, гребаной собаки-поводыря.
Знаешь, если как следует подумать, Шотландия ему вообще-то не нравится. Это его родина, ладно, но отсюда ж не следует, что он ее обязан любить. Когда тут дождь идет, так вообще ходишь будто обоссанный, друг, вот в чем все дело. Сэмми здесь никогда не везло. Никогда. А вот там, там, на побережье, на бережку-то…
Смотришь на людей с их колли, на мужчин, на женщин. И первым делом понимаешь, что собака друг человека; ну, когда видишь их вместе, это до тебя сразу доходит.
Опять то же чувство, какой-то хрен тащится с ним бок о бок. А на побережье никто с ним рядом волохаться не будет.
Даже в Маргите. Тот рыбацкий паб, сразу за углом от стройки. Весь в таком рыбацком стиле. Местные к тебе хорошо относились. Плюс жена хозяина, друг, христос всемогущий, та еще была штучка и все говорила тебе, приходи, и ты не знал, верить ли своим глазам, уж больно все, на хер, очевидно было. Та еще штучка. Хотя и опасная. Опасная женщина. Отличный был паб. Если б еще не мальчишка. Муж той бабы, хозяин, съехал, в жопу, на своем мальчишке. И если ты сидел в баре, тебе приходилось любоваться, как этот мелкий мудила боксирует с тенью или там в бильярд играет и все такое, решает свой сраный кроссворд или с игрушками возится, с пришельцами из космоса, в общем, чего бы он ни делал, приходилось смотреть на него и кивать, дескать, большие надежды подает, вот увидите, когда-нибудь станет крупной шишкой, это уж точно, как на бегах. Но, правда, хозяин давал тебе кредит. В английских барах это не редкость. Не то что в гребаном Глазго, друг, тут они сразу из-под стойки секач достают: Чего ты там говорил? Десятку до пятницы?