– Я – мученик во имя добра, – сказал он, не оглядываясь через плечо, иначе он заметил бы ее румянец, когда она поняла, что сказала.
Омелу перемещали раза три, пока та не очутилась на том месте, которое устраивало Эстель. Это место оказалось не над дверью. По некоторому размышлению она решила, что все смертельно устанут от целования друг друга, а Альма – кузина Алана, которой только семнадцать, со всей взбалмошностью, свойственной ее возрасту, будет весь вечер бегать то в комнату, то из нее. И не над фортепиано – тогда целовались бы только музицирующие.
– Вот так правильно, – сказала она, стоя под последним местом размещения омелы – с одной стороны камина. – Идеально! – она улыбнулась мужу, и он улыбнулся ей в ответ, сцепив руки за спиной. Но он не поцеловал ее.
***
Эстель всегда находила предлог, чтобы видеть Ники каждый день.
– Миссис Эйнсфорд просто отчается сделать из мальчика приличного слугу, – предупредил ее граф за завтраком однажды утром, когда ребенок зашел в комнату, неся ему газету, – если ты будешь продолжать каждый раз, когда он появится, упорно обнимать его за плечи, шептать на ушко и целовать в щечку.
Бедную экономку, наверное, хватил бы удар, если бы она узнала, что ее хозяйка каждую ночь носит кружку шоколада в комнату ребенка, когда тот уже лежит в кровати.
Но он не запрещал ей делать это. По вполне эгоистичным причинам, как признавался он сам себе. Эстель была счастлива оттого, что в доме появился ребенок, и так или иначе ее счастье распространялось и на него тоже, как будто только от него зависело спасение маленького мальчика-трубочиста от жизни, полной тяжелой работы. Она улыбалась ему, и для него сияли ее глаза. Эстель одаривала его нежностью днем, и страстью – ночью.
И, тем не менее, граф Лайл проверил, насколько правдивой оказалась история его нового слуги. Во время беседы с трубочистом он узнал, что Ники, конечно, вовсе не сирота, что у него, по крайней мере, есть мать, а возможно, и отец, и вероятно несколько братьев и сестер болтаются где-нибудь в трущобах Лондона. Трубочист рассказал, что мать мальчика заплатила за его обучение, и пожал плечами, когда граф подверг сомнению сей факт. Мастер предположил, что кто-то, наверное, дал ей денег. Он не знал кто, и почему это должно его заботить?
Мать мальчика не пришла возражать, что у ее сына прервалось обучение.
Вообще никто не пришел. Граф старался не вникать в дальнейшие подробности. Он решил не расспрашивать ребенка, не ставить его перед лицом собственной лжи. Ладно бы, соврал в начале. Но потом?
Неужели Эстель действительно верила, что мальчик искал воду и заблудился? Да, несомненно. Она верила. Она видела перед собой только худого и плачущего сироту, одиноко стоящего в темноте.
Граф все еще ничего не предпринял по этому поводу спустя пять дней после инцидента. Но на пятый день поздним утром, зайдя в свой кабинет, он застал Ники возле своего стола. Мальчик посмотрел на него широко раскрытыми и испуганными глазами.
– Доброе утро, Ники, – сказал граф, закрывая за собой дверь.
– Я принес почту, – пропищал мальчик, указывая на маленькую стопку на столе и продвигаясь бочком к двери.
Лорд Лайл остался на месте, окинув глазами рабочий стол. Его руки, как всегда, были сцеплены за спиной.
– Где она, Ники? – в конце концов, спросил он.
– Что? – невинные глаза ребенка уставились на него.
– Крышка чернильницы, – подсказал граф. – Серебряная крышечка.
Его светлость протянул руку ладонью вверх. Ребенок посмотрел на руку и поднял глаза навстречу спокойному взгляду хозяина. Он медленно поднял кулачок и, разжав его, положил в протянутую ладонь графа, пропавшую крышечку.
– Я только разглядывал ее, – оправдывался мальчик.
– И сжал в кулаке, когда я вошел?
– Я испугался, – ответил ребенок, опустив голову и уткнувшись подбородком в грудь. Он начал всхлипывать.
Лорд Лайл прошел к своему столу и сел.
– Подойди сюда, Ники, – приказал он.
Мальчик подошел и встал перед столом. Его рыдания больно было слышать.
– Сюда, – направлял его граф. – Подойди и встань передо мной.
Ребенок приблизился. Граф протянул ему носовой платок.
– Вытри глаза и высморкайся, – посоветовал он. – И больше никаких слез. Ты понял меня? Мужчины не плачут, кроме исключительных обстоятельств.
Мальчик повиновался.
– А теперь, – сказал граф, беря скомканный носовой платок и положив его на край стола, – посмотри на меня, Ники. Мальчик поднял глаза на лорда. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне правду. Пожалуйста, только правду. Ты хотел взять крышку чернильницы?
– Я думал, что вы не будете по ней скучать, – помолчав, ответил мальчик.
– Ты брал что-то еще, с тех пор как живешь здесь?
– Нет. – Ники умоляюще смотрел на графа и отрицательно мотнул головой. – Я ничегошеньки не брал.
– Но собирался взять несколько дней тому назад? Ночью, когда мы застали тебя в холле.
Глазам его светлости предстала правда. Ники повесил голову.
– Ничегошеньки больше, – повторил он. – Ничего, по чему бы вы скучали.
– Что ты делаешь с тем, что воруешь Ники? – спросил граф.
– Я ничего не крал прежде, – прошептал ребенок.
Граф решительно протянул руку, взял его за подбородок и поднял вверх.
– Что ты делаешь с тем, что воруешь Ники?
Мальчик сглотнул.
– Продаю, – ответил он.
– Тогда у тебя где-нибудь находится куча припрятанных денег, – предположил граф. – Может, в том небольшом свертке?
Ники потряс головой.
– Я не получаю никаких денег, – сказал он.
Граф всмотрелся в испуганные глаза и нахмурился.
– Человек, которому ты продаешь, – продолжил допрос его светлость, – это тот человек, который отдал тебя в ученики к трубочисту?
Ники вытаращил глаза, потом кивнул.