В штабе Южфронта в ту ночь не гас свет. У входа сбились в кучу автомоторы, уткнувшись друг в друга носами безо всякого порядка. Часовые у входа смотрели хмуро. И хотя никто ничего не знал – а ощущение беды растекалось по городу, словно липкий ядовитый туман, в животах холодело, особенно у советских ответработников.
Горел свет и в Харьковской ЧК.
Сам же товарищ нарком по военным и морским делам склонялся над расстеленной во весь огромный стол картой. Лицо его было хмуро, губы плотно сжаты.
– Что вы предприняли, Рудольф Фердинандович?
– Павел Егоров уже выехал в войска.
– Куда? – поморщился Троцкий. – И зачем, что он там изменит?
– Бывший батальон, а теперь полк Михаила Жадова выдвинут к Купянску. Егоров будет собирать там отходящие части, приводить в порядок и восстанавливать фронт…
Троцкий выпрямился. Холодно блеснуло пенсне.
– А эти «отходящие части» в курсе, что товарищ Егоров будет поджидать их именно в Купянске?
Штаб молчал. Бешанов, стоя за правым плечом Троцкого, обводил краскомов обычным своим взглядом голодного упыря.
Скрипнула дверь, в зал сунулся порученец Сиверса; хотел было спрятаться обратно, но комфронта махнул – заходи, мол.
– Телеграммы, донесения… – сдавленно доложился порученец, совсем молодой парень, явно не из юнкеров и не из прапорщиков.
– Давайте всё сюда, – обернулся Троцкий. – Зачитывайте, товарищ Сиверс.
Бледный, но решительный и злой, комфронта почти вырвал из подрагивающей длани порученца неопрятную пачку телеграфных бланков вкупе с другими бумагами, самыми разными – начиная от аккуратных листков полевых блокнотов и заканчивая обрывками обоев.
– Телеграммы открытым текстом слали, – проницательно заметил Лев Давидович при виде старых бланков с ещё императорским орлом. Заменить их не дошли руки ещё ни у одной власти. – Впрочем, сейчас уже не до секретности, скорость куда важнее.
– Начдив-7, Романов, сообщает, что они отрезаны… надо же, повезло вестовому, пробрался… Докладывает, что пятая и восьмая стрелковые дивизии в окружении северо-западнее Миллерово, это всё, что ему известно. Из трёх полков его седьмой дивизии один, из только что мобилизованных, разбежался… Будет прорываться на запад, навстречу нашим.
– Что ещё? – отрывисто бросил Троцкий.
– Телеграммы… белые окружили 1-ю ударную пролетарскую дивизию под Зосимовым…
– А где Ямпольский и Щорс?
– Почему-то оставили позиции и двинулись на юго-восток.
– Обоих начдивов расстрелять, если только выберутся живыми. – Троцкий обернулся к хищно ухмыльнувшемуся Бешанову.
– Ямпольский – опытный командир, военспец, едва ли он сорвал бы дивизию без весомой причины, – возразил Сиверс.
– Какой причины?! – вскипел нарком. – Приказ ему какой был отдан?!
– Во взаимодействии с дивизией Щорса и 1-й ударной пролетарской овладеть Зосимовым и, если обстановка позволит, преследовать врага вдоль воронежского тракта.
– Приказ имеется?
– Разумеется. У Шульц всё подшито. Немецкая аккуратность… – Сиверс махнул рукой, кто-то из краскомов услужливо раскрыл перед Троцким пухлую папку.
– Вот, пожалуйста. Наши с Егоровым визы… ваша роспись, Лев Давидович…
– Действительно… А где сама Шульц, кстати?
– Послали уже за ней, – встрял Якир. – Автомотор на квартиру погнали.
– Хм, странно. Замначальника оперативного отдела штаба, а почему-то не на месте…
– Так она «зам», – вдруг сказал Сиверс. – А вот начальника оного отдела мы и вовсе тут никогда не видели. Только в Губчека и сидел.
– Не ваше дело, – отрезал Троцкий. – Где надо, там и сидел. Тем более что эта ваша Шульц ведь справлялась с обязанностями?
– Справляться-то она справлялась…
– Но? Чувствую в голосе вашем некое сомнение, товарищ Сиверс.
– Но вот мы со временно отсутствующим товарищем Егоровым, Павлом Васильевичем, постоянно настаивали на взятии Зосимова, а Шульц как раз советовала ограничиться там просто заслоном, все силы двигать на юго-восток, на острие нашего прорыва. Дескать, как только замкнётся кольцо окружения, так и Зосимов неважен станет.
Карта г. Харькова, 1913 г. (фрагмент).
– Помню, помню, – досадливо отмахнулся Троцкий. – Надо признать, в этих словах имелся определённый смысл… Однако…
– Она ввела нас в заблуждение! – с пылом подхватил Сиверс. – Пыталась отвлечь наше внимание от стратегически важного пункта!..
– Не заговаривайте мне зубы, товарищ краском, – Троцкий раздражённо поморщился. – Фронтом командуете вы, а не Шульц. Она могла что-то вам советовать, но решения принимали вы.
Сиверсу, похоже, очень хотелось ответить чем-то вроде «но последней-то инстанцией оставались вы, товарищ нарком…» – однако он бросил взгляд на Йоську Бешанова и лишь молча склонил голову. Молчали и Иона Якир, и другие краскомы.
– Однако так или иначе, а штурмы Зосимова провалились, – подвёл итог Троцкий. – Белые нанесли контрудар, опрокинули наши ослабленные бесплодными атаками части под этим проклятым городишкой, одновременно перешли в наступление с юга и замкнули кольцо. Юго-Восточный фронт товарища Александра Егорова угодил в такую же западню. Его ударную группировку отрезали от остальных сил и окружили восточнее речи Чир.
Лев Давидович повторял всем известное. Белые армии действительно перешли во внезапное контрнаступление, в окопах под Воронежем остались считаные единицы солдат, надо сказать, довольно мастерски изображавшие присутствие полнокровных частей.
– Разведка прошляпила, – после краткого молчания бросил Троцкий. – Следили за воинскими эшелонами, за погрузкой беляков на станциях… а они, видать, пешим порядком, да ночами, да просёлочными дорогами… уж не знаю как, а основные силы они из-под Воронежа вывели. Пока мы готовили им Канны, они успели устроить нам свои. В двух экземплярах. Что намерены предпринять, товарищи?
К этому вопросу Сиверс был готов. Он заговорил, чётко, уверенно, водя указкой по карте и перечисляя соединения, которые смогут «не только закрыть брешь, но и опрокинуть обнаглевших беляков».
– Чушь! – вдруг вспыхнул Троцкий. – Кого вы хотите бросить туда? Красных курсантов из Рязанского пехотного училища? А вы в курсе, что их всех оттуда уже забрали? 28-я, 29-я и 30-я стрелковые дивизии существуют только на бумаге, приказ об их формировании был отдан мною заблаговременно, но изменники на местах из числа вонспецов саботировали мои распоряжения!.. И я узнал об этом буквально только что!
– Красное казачество… – сдавленно проговорил Сиверс.
Но нарком только рукой махнул:
– Мигом обернётся белым, если только те им предложат землицы, оружия да не вмешиваться совсем в их хуторские дела. А царь-то сейчас пообещает всё что угодно. Небось ведь и Егоров с Юго-Восточным фронтом застряли на Чире не просто так. Ну так что, товарищ Сиверс, кроме частей, кои ещё сформировать нужно, ничего у вас под рукой нет?
– Постойте, товарищ нарком, но как же «ничего нет»? Мы задействовали далеко не все полки старой армии!
– Которые не задействовали, разбросаны от Архангельска и до Владивостока. К тому же все самые надёжные части уже здесь, на фронте. Нет, товарищ Сиверс, неверно вы понимаете текущий момент!.. Сейчас, Рудольф Фердинандович, надо не квадратики на картах рисовать!.. Впору задуматься, по плечу ли вам руководство фронтом в столь напряжённой обстановке!.. – Троцкий несколько картинно отбросил карандаш. – Немедля – я подчёркиваю, немедля! – разверните самую бешеную, самую яростную работу по мобилизации всего харьковского пролетариата. Всего! – вам это понятно? И вообще по всей территории, находящейся под вашей ответственностью: в Курске, Белгороде, Орле, Воронеже, Брянске!.. Егоров начнёт то же самое в Тамбове, Саратове, Пензе, Самаре, Царицыне!.. Я немедля обращусь в ЦК – подобную же мобилизацию рабочих объявим в Москве и Петербурге, на Урале, в Сибири. Но Сибирь – это дело не одного дня, а вот московско-петроградский пролетариат нам может очень помочь. И кампания нам нужна тоже совершенно бешеная! «Все на борьбу с бывшим царём!», «Революция в опасности!». Актив партии тоже должен отправиться на фронт – в истребительных батальонах. Если надо, поставим их позади старых полков, пусть расстреливают бегущих. Военспецов лишний раз предупредить – расстрел всей семьи за измену. Да, и показательно расстрелять десятка два-три, с широким распубликованием.
– Но никто из военспецов не изменял…
– Это вам так кажется, товарищ Сиверс. Непременно изменял! В этом и заключается причина временных, сугубо временных успехов нашего классового врага! Так мы и объявим. Вот Ямпольский этот – очень даже можно расстрелять. Зосимов не взял – потому что не смог или потому что не хотел?..
– Комдив Ямпольский сейчас в окружении, и уж скорее белые его сами расстреляют…
– Тем лучше! А мы расстреляем его семью. Расстреляем одну – а тысячи других военспецов даже и мыслить забудут об измене!
Троцкий даже не говорил – он вещал, словно с трибуны. Он излучал сейчас абсолютную уверенность в победе, в том, что все эти расстрелы совершенно оправданны и необходимы. «Цель оправдывает средства, если цель эта – спасение души», ну, или мировой революции.
– Отведите все войска, какие возможно, пока они сами не оказались в окружении. Снимайте со спокойных участков фронта всё, вплоть до отдельных рот. Но самое главное – новые части! Пусть беляки сейчас радуются, занимая пустоту. Не сомневаюсь, что до Харькова они дойдут, – и тут вы их должны встретить поистине железокаменной обороной! Пусть обломают о неё зубы!
– Вы думаете, товарищ нарком, они пойдут именно на Харьков? Не на север?
– Сперва на Харьков. Наверняка попытаются окружить и разгромить правый фланг нашего фронта, что примыкает к Днепру, пользуясь пассивностью германцев и гетманцев. Ну, с последними-то дело ясно – «мій будинок з краю», – а вот с немцами… хм… надо обдумать. Итак, вам всё ясно, товарищ Сиверс? Приказ о немедленной и всеобщей мобилизации – мне на подпись, сейчас, не откладывая ни на минуту! И кстати, где эта ваша Шульц?!
– Здесь эта наша Шульц, – раздался спокойный голос от дверей.
Троцкий замер. Брови его изумлённо дрогнули, даже ему, железному трибуну революции, понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.
Наконец он обернулся – и столкнулся со спокойным, даже чуть отрешённым взглядом Ирины Ивановны. Она была в гражданском, одетая, словно учительница, строго, в тёмное.
– Где вы пропадали, Шульц? Почему не на месте?
– Командующий фронтом Сиверс перестал мне доверять, – пожала она плечами. – Всё, что возможно, всё, что было в моих силах, я сделала. И отправилась на квартиру, простите, вымыться. И наконец-то постирать форму. Извините за столь интимные подробности, но похоже, от меня скоро будут требовать отчёты о походах в кабинет задумчивости.
Рудольф Сиверс казался совершенно растерянным. Иона Якир хлопал глазами. Даже Бешанов вылупился на Ирину Ивановну абсолютно непонимающим взглядом.
– А-а, товарищи, – мягко сказала товарищ Шульц, подходя к карте. – Всё ясно. Решили, что я шпионка белых, что попытаюсь скрыться и всё такое? А я никуда не скрывалась, мирно пребывала на своей квартире, когда шум-гром, треск, тревога!.. Устроили невесть что ваши посыльные, Рудольф Фердинандович.
– У нас к вам вопросы, Шульц! – Троцкий опомнился первым. – Очень много вопросов!
– Какие ж тут могут быть вопросы, товарищ нарком? Всё произошло, как я и предупреждала. Три дивизии застряли под никому не нужным городком, из-за этого наша ударная группировка в свою очередь была остановлена под Миллерово, замкнуть кольцо вокруг белых не удалось. А двинь мы все силы вперёд – уже праздновали бы в Новочеркасске. В бессмысленных штурмах Зосимова мы понесли крупные потери, войска были измотаны, боевой дух упал. Вместо того чтобы подготовиться там к обороне, комдивы Ямпольский, Щорс и Вострецов штурмовали город в лоб, положили массу народа, растратили огнеприпас. Когда началась контратака белых, отражать её было уже нечем.
– Погодите, Шульц, не заговаривайте мне зубы! Почему дивизии Ямпольского и Щорса пошли вперёд?! Их же не было под Зосимовым?
– В самом деле? – Ирина Ивановна слегка подняла бровь. – В таком случае ничем не могу помочь. Все приказы, проходившие через оперативный отдел, имеются в наличии. Только если…
– Что «только»?!
– Только если Ямпольский сам не понял, что зря теряет время под Зосимовым, и не принял решение, как старший воинский начальник, двигаться на юго-восток самостоятельно, к нашим главным силам. Или, – Ирина Ивановна вдруг прищурилась, – кто-то из штабных начальников Южфронта не отдал Ямпольскому со Щорсом иной приказ, так сказать, «не проводя через инстанции» и без вашей визы, товарищ нарком.
– Вздор! Бред! Чепуха! – взорвался вдруг Сиверс. – Этого не может быть, потому что не может быть никогда!
– А что же вы так нервничаете, Рудольф Фердинандович? – усмехнулась товарищ Шульц. – Печать штаба фронта у вас. У вас одного. Ни у меня, ни у отсутствующего Павла Васильевича Егорова, ни у присутствующего Ионы Эммануиловича Якира доступа к ней не было и нет, она у вас в сейфе, как и положено. Она ведь у вас в сейфе, не так ли?
У Сиверса на висках внезапно выступил пот, он замигал, рот его приоткрылся.
– М-м-м, – констатировала Ирина Ивановна. – Неужели вы, товарищ комфронта, проигнорировали мои советы по должному ведению секретной документации и хранению относящихся к ней предметов, в том числе – печати штаба, вещи, за которую беляки отдали бы золота в сто раз больше, чем она весит? Где сейчас печать?
– Нет-нет, всем оставаться на местах! – рявкнул Троцкий, едва Сиверс сделал движение к дверям. – Иосиф, сходите и доложите.
– Товарищ нарком! – возопил Сиверс, пошатнувшись и пытаясь опереться о столешницу. – Я, я… печать… она у меня на столе!.. Я, я… забыл… да, забыл, со всеми этими делами!..
– Иосиф! С каких пор вам надо повторять мои распоряжения? – ласково осведомился Лев Давидович, и замершего было Бешанова как ветром сдуло.
– И как часто вы «забывали» печать где ни попадя, Рудольф Фердинандович? – сладким голосом вопросила Ирина Ивановна. – И не говорите, что я вам не напоминала! Вот и товарищ Якир свидетель, и другие. И пропускная система в штабе так и не была толком налажена. Скажите спасибо, что машинисток я проверила!.. Насколько могла, конечно же. А только они всё равно шастали, и какие-то кавалеры их в форме тут шатались; а мои служебные записки никто не читал, судя по всему!..
Меж тем вернулся Бешанов; молча положил перед Львом Давидовичем злосчастную печать.
– Ага! – Троцкий потёр руки. – Значит, таки бросали где ни попадя, а, товарищ Сиверс?
– Нет! Только у себя в кабинете! – взвыл несчастный Сиверс. – Туда никто не заходил!.. Кроме лишь ответработников штаба!..
– А также одной машинистки Клавочки, другой машинистки Машеньки и ещё третьей, буфетчицы Анастасии, – Ирина Ивановна разила без промаха.
– Так-так-так! Ещё, значит, и моральное разложение! – Троцкий усмехался. – Не сомневайтесь, Сиверс, в этом мы разберёмся. Пока что у нас имеются более насущные проблемы. Значит, Шульц, вы не знаете, как и почему дивизии Ямпольского и Щорса начали движение от Зосимова и оголили фронт?
– Никак нет, – твёрдо ответила Ирина Ивановна. – Могу лишь предполагать. С моими предположениями вы, товарищ нарком, ознакомлены. Разве что добавить, что последнее время командующий Южфронтом Сиверс не доверял мне, брал на себя оформление приказов. Я за них не отвечаю. Только за те, что давала вам на подпись, товарищ нарком.
– Это навет! Поклёп! – Сиверс не сдавался. – Это она, это Шульц!.. Она постоянно говорила, что надо, дескать, вперёд идти! А мы-то как раз были все за то, чтобы Зосимов брать, и вы тоже, товарищ нарком!
Карта г. Харькова, 1913 г. (фрагмент).
Ирина Ивановна скрестила руки на груди.
– Она, она всё подстроила! Через неё все приказы проходили! Она и ваш приказ подделать могла!..
– И чего только не выдумают, чтобы отвести подозрения, – покачала головой товарищ Шульц. – Лев Давидович, ну вы сами посудите – была бы я, не знаю, шпионкой или изменившим военспецом, хотя формально я и не «военспец», так неужто спала бы себе спокойно в своей постели, а до этого, как говорят в народе, устраивала бы постирушки? Да меня бы давным-давно и след простыл!
Троцкий молчал, переводя взгляд с Сиверса на Ирину Ивановну и обратно. А потом вдруг резко бросил:
– Арестовать. Обоих. Бешанов, головой ответишь, чтобы ни один волос с них не упал бы!..
Бешанов резко схватился за кобуру.
Сиверс закричал вдруг, тоненько, словно заяц, настигнутый хищником. Ирина Ивановна лишь пожала плечами.
– Воля ваша, товарищ нарком…
– Воля моя, а в ЧК разберётся, – оборвал её Троцкий. – Увести! Якир!
– Я!
– Принимайте фронт. Вызывайте Егорова, нечего ему в Купянске делать. И как я сказал, готовьте приказы о самой полной, самой всеобщей, тотальной мобилизации пролетариата!.. А я займусь посланием в ЦК…
Владимир Ильич Ульянов, занимавший должность Председателя Совета Народных Комиссаров (первый заместитель и нарком по военным и морским делам – тов. Троцкий), терпеть не мог запаха табака.
И собравшиеся вокруг длинного стола люди – ЦК партии большевиков, попутно почти в полном составе являвшиеся и народными комиссарами того или иного, – не притрагивались к портсигарам, даже Иосиф Виссарионович Джугашвили, сунувший в рот по привычке чубук пустой трубки.
– Положение, товагищи, агхисложное. Скажу без обиняков, никогда ещё наша геволюция не оказывалась перед лицом такой опасности, и товагищ Тгоцкий спгаведливо на это указывает. Тут мы с ним согласны. – Владимир Ильич не сидел, он быстро вышагивал вдоль стены, где висела огромная карта южных областей России. – Положение и впгямь кгитическое. Белым удалось отгезать и окгужить большие наши силы – Юго-Восточного фгонта у геки Чиг и Южного – в гайоне Миллегово. Цагские войска воспользовались этим и удагили в пустоту, наступают на Хагьков, Цагицын, Вогонеж, Тамбов, Сагатов… Что вы хотите сказать, Алексей Алексеевич?
Брусилов, бывший генерал, а ныне – формальный главковерх Красной армии, осторожно откашлялся.
– Товарищ Ульянов… Владимир Ильич… Белые просто не могут наступать разом по всем названным направлениям, у них нет для этого сил. Самое большее – могут двинуться на Харьков и на Курск – Орёл, даже Царицын весьма сомнителен, ну, а Тамбов с Саратовом – совершенно невозможно.
– Вот командование ваше тоже думало, что контгудаг белых – «совегшенно невозможно»! И оказалось агхинепгаво!.. Товагищ Тгоцкий сообщает о шигокой измене в штабе Южфгонта, что подозгеваемые уже агестованы. Это, конечно, хогошо, но положение так пгосто не изменит. Лев Давидович пгедложил всеобщую мобилизацию пагтии и пголетагиата. Вегно, но тоже недостаточно.
Председатель СНК сделал эффектную паузу. Всё-таки привычки помощника присяжного поверенного – они очень въедливы.
– Мобилизация, товагищи, бесспогно, необходима. Однако наш догогой нагкомвоенмог смотгит на вопгос чегесчуг узко. Совегшенно игногигует междунагодный аспект.
– Мировая революция несколько запаздывает, – подал голос бледный Дзержинский, сидевший с карандашом и большим блокнотом.
– Надо использовать наши связи с немцами, товагищи. Они очень боятся сейчас Антанты, Англия и Фганция, как известно, с большим подозгением смотгят на усиление гегманского гейха. Нам надо использовать пготивогечия между импегиалистическими хищниками. Пгедложить Гегмании больше, чем она имеет сейчас, напгимег, всю Укгаину с Кгымом, – пусть они нанесут удаг во фланг белым. Кайзег дегжит на Днепге сколько дивизий, Алексей Алексеевич?
– Пять армейских корпусов, товарищ Ульянов. Десять пехотных дивизий, пять кавбригад и столько же артиллерийских. Двести тысяч человек, не считая тыловых частей.
– Вот видите, товагищи! Это оггомная сила. А сколько у белых на Днепге?
– Очень немного, фактически – только части завесы. Не больше десяти-пятнадцати тысяч, тыловые соединения, куда включают и выздоравливающих раненых…
– Quod egat demonstgandum. Посулим немцам всю теггитогию вплоть до Донбасса, и пусть они…
– Постойте, постойте, товарищ Ульянов! Это как же так – отдать всю Украину?!
– Да вот так, товагищ Коллонтай, и сядьте, пожалуйста. Не забывайте, что мы все идём к миговой геволюции, где гганицы будут совегшенно неважны. Мы и так успешно ведем агитацию сгеди немецких солдат, если они втянутся ещё глубже, да ещё как наши союзники, – мы получим великолепную платфогму для пгопаганды наших идей! А Укгаина к нам вегнётся. Как говогят поэты, в земшагную геспублику Советов.
ЦК зашумел. Вскочившая Коллонтай – элегантная женщина, красивая женщина – возмущённо ударила кулаком:
– Нет! С мировым капиталом надо вести беспощадную революционную войну, а не отдавать им наши земли!
– Пока что, Александга Михайловна, мы не можем выиггать геволюционной войны даже пготив бывшего царя. Какая жалость, что не успели его гасстрелять вместе со всей семейкой!..
– Кое-кого успели, – вставил Дзержинский.
– Успели, да не тех! Главные улизнули! Впгочем, сейчас гечь не о них. Ставлю на голосование, товагищи, вопгос – создать гедакционную комиссию и в течение двенадцати часов пгогаботать обгащение к гегманскому пгавительству. Обещайте им всё что угодно, всё гавно миговая геволюция, как я уже сказал, отменит все и всяческие гганицы!
Собрание зашумело.
Бухарин морщил лоб и качал головой.
– Нельзя так, Владимир Ильич. Мы, конечно, всегда были против военных авантюр царского правительства, агитировали за его поражение и в японской войне, и во время балканского кризиса, но всё-таки передача Германии целой Украины, огромных, неописуемых богатств… Мы уже отдали Польшу и Финляндию, и…
– И ничего, никому не было до этого дела!.. – запальчиво перебил Ленин. – Кгоме владельцев летних дачек в Тегиоки да в Куоккале. И тут будет то же самое, уж вы мне повегьте!
– Но это же позор! – вспылил Дзержинский. – Как мы можем агитировать пролетариат за мировую революцию, если идём на поклон к империалистической Германии, не в силах сами справиться с горсткой бывшего офицерья да казаков-нагаечников?!
– «Позог» и «не позог», Феликс Эдмундович, есть категогии могальные, а следовательно, не опгеделяемые. В гамках замшелой бугжуазной этики – возможно, а в гамках этики новой, геволюционной, пголетагской – никакого «позога» в этом нет, а есть лишь осознанная необходимость, некотогый маневг на пути к победе миговой геволюции!
Сталин хмурился, посасывал пустую трубку, но в дискуссии не вступал.
…Спорили долго.
Зиновьев с Каменевым выступали за «обещания» немцам, пусть, дескать, «произведут демонстрации», а за это мы сделаем им уступки в Лифляндии и Эстляндии. Украину им отдавать было явно жалко, и веры в мировую революцию как-то у них не ощущалось, на что не преминула указать ядовитая Коллонтай. Зиновьев не остался в долгу, в свою очередь указав на дворянское происхождение уважаемой Александры Михайловны; в ссору вмешался Бухарин, Рыков принялся всех мирить, а меж тем, совершенно всеми забытый, поднял руку товарищ Сталин.
– Прашу слова, таварыщи.
– Говогите, говогите, товагищ Коба, только по делу и покогоче! Балаган этот пога кончать и ставить вопгос на голосование!
– Таварыщи, побудыть импэриалыстов сражаться за наши интэрэсы – есть прэкрасная идэя. Но этого мало. Таварыщ Лэнын савэршэнно вэрно сказал, что великобританское и французское правитэльства с большим нэдовэрием и опаской смотрят на усилэниэ германского рейха в восточной Европе. Польша всэгда считалась англо-французской вотчиной, они раздували там восстания против царского правитэльства…
– Каковые восстания пготив гнилого самодегжавия поддегживало всё миговое сообщество, всё пгоггессивное человечество!.. Гегцен!..
– Савэршэнно вэрно, Владимир Ильич. А сэйчас Германия создала себе карманную Польшу, поставив прогерманское правитэльство. В Париже и Лондоне этим очэнь нэдовольны…
– Товагищ Коба! Я же пгосил – покогоче!
– Я ужэ заканчиваю. Так вот, надо обратиться нэ только в германское посольство, то также в великобританское и французское. Сказать им, что у нас нэт иного выхода и что мы, конэчно же, нэ пошли бы на такой шаг – а можэм и нэ пойти! – если Англия и Франция окажут нам более сущэствэнную помощь. Напрымэр – если они, обладая сильнейшим флотом, высадятся в Севастополе и в Новороссийске, овладэют Крымом и Таманью, ударят бэлым в тыл. Они вэдь признали наше правитэльство, все мольбы бывшэго царя к ним остались бэз отвэта. Таким образом, если Англия и Франция не захотят чрэзмэрного усиления Германии, они вполне могут нам помочь… или же, что более вэроятно, побудить Германию к более активным действиям. А нам много нэ надо.
– Дезгко. Агхидегзко, товагищ Сталин. Но в нашем положении нужны именно агхидегзкие шаги. Вы закончили?.. Нет-нет, Феликс Эдмундович, довольно спогов. Ставлю на голосование пгедложения: обгатиться только к гегманцам или же и к ним, и к Лондону с Пагижем. Пгошу, товагищи, кто за пегвое?..
Камеры харьковское ЧК оборудовало наспех, прямо в подвале того дома, что занимало. Поэтому не было неистребимого тюремного запаха, не успел скопиться. Пахло тут обычным подвалом. Ну и немного кошками.
Проёмы между массивными опорами подвала на скорую руку заложили кирпичом, поставили двери – деревянные, но добротные. Разумеется, в распоряжении чекистов была и настоящая харьковская тюрьма, но, видать, особо важных узников решили держать, так сказать, поближе к сердцу.
В самой камере, как и положено, имелся только деревянный топчан да ведро-параша. От неожиданно старомодной стыдливости его поставили за ширму – явно конфискованную в каком-то богатом доме: китайскую, шёлковую, шитую золотом.
Ирина Ивановна сидела на топчане, сложив руки на коленях и полуприкрыв глаза. Губы её чуть заметно шевелились, и надзиратель, заглянув в окошечко, подумал – молится, что ль?
Но размышлять на эту тему ему было некогда. Арестованную велено было доставить на допрос, и он привычно отодвинул засов двери.
Кабинет, куда привели Ирину Ивановну, отличался даже не купеческой, а прямо-таки торгашеской роскошью нуворишей. Купеческое – оно на Руси всегда было солидным, добротным, основательным, на века, с запасом. Оклад золотой к иконе, или храм, или странноприимный дом, или богадельня, или больница для бедных – тут русские купцы всегда преуспевали. А особняки если и украшал кто-то особенно кричаще – так считаные единицы.
Сюда же хозяин кабинета, товарищ Бешанов, сволок, похоже, всё яркое и блестящее, до чего смог дотянуться, словно сорока-воровка. Мебели было столько, что едва пройдёшь: козетки, канапе, оттоманки словно так и норовили растолкать конкуренток плечами; на стенах – картины в золочёных рамах, на комодах и секретерах – золочёные же часы; иные, как заметила Ирина Ивановна, стояли, не ходили, и служили, очевидно, лишь для украшения. Пол застелен коврами, некогда богатыми и красивыми, персидскими, а теперь – грязными и затоптанными. На гигантском, под зелёным сукном столе, подле роскошного письменного прибора с крылатыми ангелами красовалась неряшливая пепельница, до краёв забитая окурками. На иных – следы яркой, очень яркой, губной помады.
В сторонке, у стены, на единственном более-менее расчищенном месте стоял демонстративно-скромный дубовый стол с простыми чернильницей и подставкой для перьев. Жёсткий стул за ним пустовал.
Бешанов, восседавший за «главным» столом, перехватил её взгляд.
– Костька Нифонтов там сидит обычно. Да подранила ты его, сучка белогвардейская, по госпиталям так и мается. Ступай, товарищ, – махнул он надзирателю. – Да дверь поплотнее прикрой.
Ирина Ивановна не дрогнула. Стояла, глядя прямо в лицо Бешанову, смотрела спокойно и словно бы даже отрешённо, точно пребывая уже на самом пороге совсем иного мира.
– Чего пялишься, сучка? – губы Бешанова кривились, в глазах закипал гнев. – Моя теперь очередь радоваться, на моей теперь улице праздник!
Ирина Ивановна молчала.
– Отвечай, тварь!
Молчание.
Бешанов резко вскочил, едва не опрокинув роскошное венское кресло.
– Я тебя!..
– Спокойнее, товарищ Бешанов. Спокойнее. Революционер направляет праведную ярость свою на нужды пролетарской революции, а не чтобы сводить старые счёты. Коль вы так уж негодуете, так лучше б вы геройствовали на фронте. Белые, боюсь, очень скоро будут и в Купянске, и в Воронеже, и одни Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом ведают где ещё. А вы тут из меня шпионку сделать пытаетесь. Справиться с развалом фронта это, увы, не поможет, хоть пересажай вы и перестреляй весь штаб во главе с Сиверсом.
– Сиверс за свою измену сам ответит! А ты, ты ведь не изменяла, ты контра изначальная, коренная! Думаешь, забыл я, как ты меня с хахалем своим фараонам сдала?.. Думаешь, забыл, как по твоей милости по пересылкам мотался да на сахалинской каторге в кандалах мыкался?
– А не надо было гоп-стопом заниматься. – Ирина Ивановна по-прежнему стояла, глядя Бешанову прямо в глаза.
– Да я уже тогда богатеев тряс!.. Зубами их грыз, сволочей, за весь трудовой народ!..
– Чем вы тогда, товарищ Бешанов, занимались – дело прошлое. Но вниманием своим не обделяли вы не только лишь богатых. Разбойничали и грабили всех, кто под руку подвернется.
– Заткнись! – Бешанов подскочил к ней, замахнулся. Ирина Ивановна ловко уклонилась, Йоська потерял равновесие, чуть не упал.
– Осторожнее, товарищ, не споткнитесь. Лучше сядьте где сидели.
Голос её звучал просто нечеловечески ровно и спокойно.
– Сядьте и, поскольку вы сейчас за секретаря, записывайте мои показания.
Бешанов опешил. Недоумённо уставился на Ирину Ивановну.
– Вам что-то непонятно, товарищ? – вежливо осведомилась она. – Садитесь, перо возьмите, да получше, чтобы бумагу не рвало. – Ирина Ивановна словно пыталась втолковать какие-то элементарные вещи нерадивому ученику. – Пишите, а я вам расскажу всё, что знаю, о подпольной белогвардейской организации в штабе Южного фронта.
Йоська только и мог, что хлопать глазами.
– Так признаешься, значит, контра? – наконец выдавил он, но вышло это совсем без того напора, что нужно.
– В чём? – удивилась Ирина Ивановна.
– Не нудись тут! Признаешься, что на беляков работала?
– Разумеется, нет, – холодно сказала товарищ Шульц. – Вы меня плохо слушаете, товарищ Иосиф. Волнуюсь, что вы неправильно запишете мои показания, могущие иметь критическое значение для спасения ситуации на фронте!
Бешанов, похоже, так растерялся, что и в самом деле послушно взял бланк допроса с колонтитулом «Харьковская ГубЧК» и обмакнул перо.
– Пишите. – Ирина Ивановна, благо не была связана, прошлась взад-вперёд перед столом. – Протокол допроса свидетельницы Шульц Ирины Ивановны, заместителя начальника оперативного отдела штаба Южного фронта, по делу о контрреволюционной шпионской организации в вышеупомянутом штабе… Написали? Да не торопитесь, кляксу посадите. Да, и без «ятей» пишите, и без «еров», согласно революционному правописанию. С новой строки: будучи опрошена… да-да, именно «опрошена», комполка Шульц сообщила следующее…
Она говорила размеренно и чётко, словно диктуя своим кадетам. И Бешанов, похоже, настолько оторопел, что какое-то время послушно записывал всё, что ему говорили, молча и старательно скрипя пером.
– Бывший командующий фронтом Сиверс, проводя двурушническую политику, разваливал работу штаба, игнорировал требования правил секретного делопроизводства, заводил любовниц из числа вспомогательного персонала. Развал работы штаба выразился в следующем: работа с донесениями не велась, подаваемые командующему фронтом сводки оставались не прочитаны…
– Это почему? – искренне удивился Бешанов.
– Потому что каждый ответработник штаба, получив от меня секретную сводку, обязан был расписаться на ней, после чего вернуть в архив. Мои слова очень легко проверить, достаточно поднять подшитые мной документы. На них есть подписи товарищей Егорова, Якира, других; но подписей Сиверса вы там найдёте очень мало. Из чего следует, что Рудольф Сиверс сводки если и читал, то крайне нерегулярно.
– Ну, он же мог просто не расписываться, – как-то не слишком уверенно возразил Бешанов.
– Не могу знать, товарищ. А только правила ведения подобной документации писаны кровью, как и боевые уставы. Есть подпись – значит, ответработник с разосланным документом ознакомлен. Нет подписи – значит, нет. Сиверсу эти правила были прекрасно известны.
– Но зачем ему это? – продолжал недоумевать Бешанов. Он и не заметил, что дал себя втянуть в эту странную игру. – Зачем нужно было не читать… ну, или не подписывать сводки?
– Командующий фронтом, – внушительно сказала товарищ Шульц, – задаёт правила работы штаба. Если работа организована чётко, то столь же чётко принимаются и решения. И другие краскомы в штабе тянутся за командующим, подражают ему. Если он – деловит, собран, требует исполнительской дисциплины – то штаб работает как хорошие часы. А если нет – то и командиры расслабляются. Тут недочитал, там недосмотрел, здесь оставил на завтра, а завтра вообще позвал к себе смазливую машинисточку и двери кабинета надолго запер. Девушек я не виню – времена тяжёлые, иная и за пару фильдеперсовых чулок согласится.
– Так, значит, Сиверс разваливал работу штаба, не читая сводки? Или читая, но не подписываясь?
– Я просто привела пример. Развал работы выражался также в постоянных задержках документации, всё происходило крайне медленно, командиры лишены были инициативы, все решения принимал только и исключительно Сиверс, который, гм-гм, частенько бывал очень занят диктовкой, как я только что вам рассказала. Человеку невоенному это может показаться пустяками, но на войне пустяков не бывает. Так, комфронта санкционировал отправку боевых частей в район станицы Вёшенской для проведения хлебозаготовок. Я лично была свидетелем того, как Сиверс грозился всех «нагаечников» отправить «в Дон, раков кормить».
– Ну и что же тут не так?
– А то, товарищ Бешанов, что тем самым Сиверс сознательно спровоцировал колеблющие массы середняческого казачества на бунт, на мятеж, на то, чтобы ударить нам в тыл. Беляки были за это ему более чем благодарны. В результате этой предательской деятельности Сиверс получил прекрасный предлог оттянуть с фронта ещё больше опытных, обстрелянных частей, чем, разумеется, лишь облегчил белым прорыв нашей обороны.
– Но-но! Я сам там был, директиву о расказачивании выполнял! – вскинулся Бешанов. – Хлеб собирал!
– Вы выполняли приказы, отданные заговорщиками! – отчеканила Ирина Ивановна. – Ибо нити заговора тянутся куда выше, в сам Петербург! Посмотрите сами, товарищ Иосиф, – хлеб вы собрали, да. Жёсткими мерами, но собрали. А теперь все места эти – под белыми, и казаки, что могли бы все воевать на нашей стороне, влились в ряды Добровольческой армии. Кому от этого стало хорошо? Нам? На всю огромную Россию хлеба, собранного вашим отрядом, не хватит. И тот факт, что приказы вы эти получили не от Сиверса, говорит о том…
– Я их получил от самого товарища Троцкого!
– Товарищ Троцкий, бесспорно, действовал из самых лучших, революционных побуждений. Но разве он вам сам подробно рассказал, как надлежит действовать? Он ведь вас отправил выполнять директиву о расказачивании, так?
– Так…
– А смысл директивы был искажён на местах. Искажён агентами царской охранки. Им был просто необходим мятеж в нашем непосредственном тылу, жизненно важен! Без Вёшенского мятежа не случилось бы прорыва фронта, и белые не продвинулись бы так далеко на север.
Бешанов помолчал, растерянно крутя перо в пальцах. Заметил, что выпачкал их чернилами, раздражённо бросил.
– Это всё разговоры какие-то, – сказал он как бы со злобой, но вышло чуть ли не жалобно. – А мне факты нужны. Факты по белогвардейской организации. Пока что у нас одни лишь неподписанные сводки…
– Будут и факты, – пообещала Ирина Ивановна. – Вы готовы записывать, товарищ Бешанов?..
Александровцы шли почти строго на закат, и на кратких, очень кратких привалах Петя Ниткин исполнял очень нравившуюся бывшим кадетам странную песню со словами «нынче по небу солнце нормально идёт, потому что мы рвёмся на запад!»[3], на вопрос, чьи это стихи, – отговаривался, что сам это услышал «на станции».
И они действительно рвались на запад.
В Купянске красные пытались организовать оборону, собрать рассеявшиеся и беспорядочно отходящие (если не сказать бегущие) части, но Две Мишени с александровцами на трёх бронепоездах прорвался от Валуек (которые красные оставили без боя) и занял город. Обмелевший Оскол александровцы перешли севернее Купянска, атаковали молча, без «ура» и выстрелов. И прямо у них на глазах попытались выскользнуть из захлопывающегося капкана три броневика. Удалось это двум, один подбили огнём захваченной трёхдюймовки, уже подготовленной к стрельбе, – номера её предпочли поднять руки после того, как их старший сбежал.
Из покалеченной, завалившейся набок машины вытащили троих – водителя и двух явно командиров, у одного на руке красовалась неспоротая комиссарская звезда.
Вытаскивали «новые» александровцы, из добровольцев, присоединившихся к отряду за последний месяц, но, стоило подбежать Фёдору с Лёвкой Бобровским и неразлучными с некоторых пор Пете Ниткину и Севке Воротникову, стоило взглянуть на второго командира, с одним ромбом в петлице, как они, все четверо, так и замерли.
Потому что краскомом, «комбригом», как это у них называлось, оказался не кто иной, как бывший капитан Шубников, заменявший в своё время Илью Андреевича Положинцева и едва не выгнавший Севку Воротникова из корпуса.
Шубников ушёл от александровцев, наверное, первым – на станции Пудость, ещё до большевицкого переворота, до спасения Государя, до… до всего. Ушёл, когда в Таврическом дворце ещё сидело Временное собрание, о котором теперь вообще никто не вспоминает. А деятели его, Гучковы-Милюковы, маются как неприкаянные по заграницам, ибо их не принимают ни Государь, ни, само собой, большевики…
И вот, значит, встретились.
– Вы чего, господа прапорщики? – спросил один из державших Шубникова новобранцев, вчерашний гимназист, казавшийся Феде Солонову совершеннейшим дитём и даже молокососом.
– Знакомца встретили, господин вольноопределяющийся, – в тон ответил Фёдор. – Вы ступайте, ступайте, вот комиссара не упустите, а с этим пленным мы сами разберёмся.
Они вчетвером обступили Шубникова. Тот стоял бледный, но злой, глаз не опускал, смотрел прямо. При виде Воротникова губы его скривились:
– Надо же… в такую орясину, да ни разу и не попали за всю войну…
– Не отлита ещё пуля моя, – ответил Севка обядовой фразой. Он хотел сказать что-то ещё, но тут подошёл Две Мишени, мрачно посмотрел на пленных. Глаза его сузились – Шубникова он, конечно же, тоже узнал сразу, но ничего не сказал, только отвернулся молча.
Комиссар со звездой на рукаве глядел затравленным зверем. Две Мишени и его проигнорировал, обратившись к третьему пленному, в солдатской форме, уже немолодому:
– Ну, рассказывай, братец. Какой дивизии, какого полка, кто командиры?..
Водитель – явно старый кадровик, сверхсрочник – мигом вспомнил соответствующее обращение:
– Я, вашбродь, тут случайно. Нас Троцкий расстрелять грозился, всю автоброневую роту, коль воевать откажемся…
– Врёшь, трус! – зарычал на солдата комиссар. – Вы все добровольно пошли! Все как один!
– Это неважно, – оборвал его Аристов и для верности сунул комиссару под нос ещё неостывший «маузер». – В лагере для военнопленных будете разбираться. Что за части тут были, кто командовал?
– Да каких тут частей только не было… считай, все дивизии перемешались, когда утекали, кто смог. А за старшого Егоров тут был, – с готовностью сказал механик. – Егоров Павел Васильевич. Они со штабом утекли, в тех двух броневиках были.
– Эка жалость… ну, ничего, с этими, что остались, разберёмся. А ты, солдат, коль тебя силком на фронт отправили, посиди, подумай – глядишь, и надумаешь к законному государю в Добровольческую армию записаться. Жалованье у нас регулярно платят, а купюры на золотые империалы по-прежнему поменять можно. И в механиках у нас недостача. Фельдфебелем станешь!
– Хреново ж дело твоё, контра, коль пленного империалами соблазнять приходится, – прошипел сквозь зубы комиссар. – У нас-то за идею дерутся!
– Драться за идею – это хорошо, – невозмутимо сказал Аристов. – Но голодный солдат воевать не сможет вообще. Так, с вами, комиссар, мы разберёмся после. А вот с вами… – он обернулся к Шубникову, – с вами у нас особый разговор выйдет.
– Не сомневаюсь, Аристов, – Шубников сглотнул, но гордого вида не утратил. – Что, расстрелять велишь своим головорезам?
– Если я приму решение, что кто-то заслуживает расстрела, то приведу приговор в исполнение сам, – ровно сказал Две Мишени. – Нечего ребятам о вас руки марать. Ну, отвечайте, Иван Михайлович, как вы дошли до жизни такой. Облегчите душу. Так сказать, напоследок. Исповедуйтесь, хотя я и не лицо духовного звания.
И было в голосе Константина Сергеевича Аристова нечто такое, что лицо Шубникова мгновенно залила та самая «смертельная бледность».
– Отвечайте, как вы, офицер и дворянин, из столбовых, как я понимаю, стали служить даже не Временному собранию, нет! – те-то хотя бы были гласными Государственной Думы, легитимного парламента нашего, – но красным, которые, как ни посмотри, есть просто узурпаторы? Или вы тоже внезапно прониклись марксовыми идеалами борьбы за счастье трудового народа?
– Мы об этом станем толковать на улице? У полковника Аристова нет более важных дел?
– Вы правы, Иван Михайлович. Дел у меня действительно много. Сева! Будь так добр, братец, отыщи надёжное место, куда товарища красного комбрига пока что спрячем. Хотя… нам в Купянске задерживаться резона нет, имей в виду.
Воротников быстро кивнул и безо всяких церемоний потащил слабо упиравшегося Шубникова куда-то прочь.
– Как бы не прикончил Сева его, по старой-то памяти! – встревожился Петя Ниткин.
– Не прикончит. Всеволод наш буен, только когда знает, что можно, – усмехнулся Две Мишени. – Так, комиссара – к пленным, а ты, братец… – полковник повернулся к водителю.
– А чего думать, вашбродь, – с готовностью ответил тот. – Я тут постоял, покумекал, покуда вы здесь балакали. Не надо меня в лагерь, ваше высокоблагородие, господин полковник! Готов служить. Вот только на чём? Броневик-то мой того, покорёжен!
– Как звать тебя, солдат?
– Пахом, ваше высокоблагородие, Пахом, Смирнов сын.
Две Мишени что-то быстро написал в полевом блокноте, вырвал листок, протянул механику.
– Вот, держи, фельдфебель Пахом Смирнов. Собери своё и ступай на станцию. Там головным бронепоезд, «Единая Россiя». Старшего на нём найдёшь, штабс-капитана Котляревского. Ему записку мою отдашь, он тебе место определит. А насчёт броневика не печалься, новый отыщем. Ну, ступай, братец. И вот тебе, чтобы было на что махорки прикупить. – Аристов полез в карман, вытащил несколько банкнот, протянул солдату; и, пока тот глазел на деньги, сверху приложил золотой кругляш государева империала.
– Чтобы не думал, что врёт тебе полковник этот, – усмехнулся на прощание.
– Премного благодарен, ваше высокоблагородие!.. А комиссара этого вы… того, к стенке поставьте. Много народу он смутил.
– Разберёмся, – чуть холоднее сказал Аристов. – Не стоит расстрельными приговорами этак легко разбрасываться, братец.
– Виноват, вашбродь! Это я так… с переполоха…
– Ступай, ступай, братец. Да Котляревского найди, не мешкай. Мы тут не задержимся.
Пленных в Купянске взяли много. И, наверное, впервые за всю войну немало красноармейцев сдались сами, как-то буднично и без особых переживаний. Кричали из окон – эй, вашбродь, не стреляйте! Мы выходим! Штыки в землю!
Их разоружали, однако многих, особенно мобилизованных крестьян, попросту отпускали на все четыре стороны. Задерживали рабочих, само собой – балтийских матросов. С востока подходили новые части добровольцев, а Две Мишени, дождавшись, когда бронепоезда наберут воду и загрузятся углём, приказал выступать.
От Купянска до Харькова чуть больше сотни вёрст по железной дороге; александровцы готовились к очередному рывку.
Подошедший «номерной» полк 3-й пехотной дивизии добровольцев принял Купянск и несколько тысяч пленных, александровцы шли дальше.
«Единая Россiя» уже была готова, когда Фёдор, вися на подножке перед самым закрытием броневой двери, вдруг заметил у самого вокзала какую-то суматоху.
– Да куда прёшь, баба глупая?!
– Куда надо, туда и пру! А ну, лапы убрал свои!..
В окружении нескольких солдат 3-й дивизии скандалила, размахивая руками, какая-то женщина в простой крестьянской одежде, в тёмном платке, ни дать ни взять – богомолка из недалёкой Святогорской лавры.
Фёдор вгляделся – да так и обмер, узнавая.
– Матрёна!!!
Баба в тёмном платке подняла голову:
– Федя! Ой, простите…
Но Федя Солонов уже крикнул в глубь штабного броневагона: «Стоп, машина!» – и соскочил наземь.
– Пропустите её! Пропустите! Я её знаю!
Прапорщик-александровец с полковым знаком на груди – солдаты и впрямь расступились.
– Вот, вашбродь, рвётся, ну чисто оглашенная!
– Всё в порядке, молодец, хвалю за бдительность! Матрёна Ильинична, скорее сюда давайте!..
Матрёна не заставила просить себя дважды.
Дверь захлопнулась, вкусно чмокнул хорошо смазанный замок.
– Ох, Феденька!.. То есть, простите, господин прапорщик! – расчувствовавшаяся Матрёна по-матерински обняла Федю, прижала к себе. – Ох, велик же Господь над нами в милости своей! Сподобил-таки!..
– Да что же, что ж случилось, Матрёна Ильинична? Откуда вы здесь?
– Долго рассказывать, Феденька. Веди-ка ты меня к барину, к самому Костянтину Сергеевичу! Он же тут где-то, неподалёку?
– Конечно, он же полком нашим командует! Сейчас проведу. Но как же…
– Ох, Федя! И сказать не могу, и не сказать тоже. Беда с барышней моей, с Ириной Ивановной!..
– Да что же случилось?! Где, как?!. Мы ж про неё ничего и не знали!.. Только что пропала она, у красных оказалась!..
– Потом, Феденька, всё потом! Ох, прости меня, бабу глупую, господин прапорщик, не по вежеству обращаюсь, всё по старой памяти Феденькой кличу, а какой уж вы теперь Феденька!..
– Зовите, Матрена Ильинична, дорогая, как хотите!.. За мной, за мной давайте!..
В центральном салоне штабного вагона на них все так и уставились – господа офицеры, бывшие командиры рот в корпусе, теперь возглавлявшие батальоны Александровского государя Александра Третьего собственного полка.
– Матрёна?! – узнал её полковник Чернявин.
А Две Мишени, едва её завидев, так просто кинулся к ним.
– Что?!.
– В Чека она, – выдохнула Матрёна, глядя прямо в глаза полковнику. – Забрали давеча; я, как прознала, сразу и кинулась… на последнем эшелоне, что с Харькова уходил, сюда… знала, где вы пойдёте!..
«Как Матрёна могла знать, где мы пойдём?!» – мелькнуло у Фёдора. И видать, недоумение это явственно отразилось у него на лице, потому что Две Мишени вдруг цепко на него глянул, взял Матрёну под локоть.
– Идёмте, Матрёна Ильинична, потолкуем.
– Да уж потолкуем, барин Костянтин Сергеевич!..
И они скрылись – в узком пенале служебного купе командира.
А Фёдор остался, оказавшись разом под шквалом вопросов других офицеров.
– Откуда она здесь?!
– Это ж Матрёна, кухарка у Шульц!.. Значит, и Ирина Ивановна где-то рядом!..
– Не знаю, господа, ничего не знаю! – отбивался несчастный Фёдор. – Сам только её заметил, на вокзале, охрана остановила, а я узнал!..
Бронепоезд тем временем набирал ход, колёса простучали по стрелкам. Пошли по главному харьковскому ходу, оставляя позади купянские огороды и выгоны. Растянувшись ниткой, разгонялись эшелоны.
Конечно, лететь вот так, в неизвестность, когда красные запросто могут пустить навстречу паровоз с взрывчаткой – с точки зрения строгой военной науки не очень-то разумное мероприятие; а уж Николаевская академия небось в полном составе бы в обморок пала, аки женское епархиальное училище при виде обнажённой мужской натуры, – но сейчас всё решала скорость, и Фёдор понимал, почему Две Мишени идёт на такой риск.
Харьков – штаб Южного фронта красных. Крупный город, множество заводов, «революционный пролетариат». Узел железных дорог. Захвати его – и в полукольце окажется весь правый фланг красных, примыкающий к Днепру. Дроздовцы меж тем загибали фронт, устремляясь прямо на север, к Воронежу и дальше.
…Перед бронепоездом александровцев старательно пыхтел старенький «О», «овечка», толкая четыре вагона с балластом. Так себе защита, но хоть что-то.
Разумеется, и Фёдор, и Петя Ниткин просто сгорали от нетерпения – что случилось с Ириной Ивановной? О ней ведь они ничего не слышали с самого переворота – с самого первого переворота, когда власть взяли «временные» и началась германская интервенция. Две Мишени оставался нем, аки камень, об Ирине Ивановне не вспоминал, так что циничный Лев Бобровский предположил, что они-де «просто поссорились», потому что предложения полковник так и не сделал; они оба по-прежнему оставались бобылями, и Константин Сергеевич, и Ирина Ивановна. Потом только узнали, что госпожа Шульц – красным служит…
И вот вдруг нате вам – Матрёна в Купянске! Да ещё, дескать, «знала, где вы пойдёте»! Помилуй Господь, да как же такое возможно?!
А потом Две Мишени вдруг появился рядом. Прямой, строгий, суровый.
– Фёдор, пойдем, ты мне нужен. Возьми своих.
«Своих» – это, конечно, хитроумного Петю Ниткина, силача Севку Воротникова, ловкого Лёву Бобровского. И смешно теперь вспоминать, с чего всё у них начиналось в корпусе почти десять лет назад.
– Друзья, – негромко сказал Две Мишени, когда они все четверо набились к нему в крохотное купе. Матрёна скромно пристроилась в самом уголке. – Друзья, у нас – у меня – к вам просьба. Ирина Ивановна Шульц попала в беду. В большую беду. Её схватило харьковское Чека красных. И теперь вы должны выслушать меня очень, очень внимательно…
Штаб Южфронта напоминал сейчас развороченный муравейник. Мчались верховые и автомоторы, вбегали и выбегали вооружённые военные, а вокруг расстеленных карт застыли люди, до рези в глазах вглядывавшиеся в небрежно проведённые алые и синие линии. Небрежно, неаккуратно проведённые – никакого сравнения с тем, как было поставлено дело при Шульц, которую не то уже расстреляли, не то собираются вот-вот расстрелять.
Сам товарищ наркомвоенмор, хмурясь, глядел на этот первозданный хаос.
– То есть, товарищ Якир, никаких надёжных известий, где находится противник и каково состояние наших войск, вы не имеете?
Иона Якир был смелым и бесшабашным человеком, но перед Троцким робел даже он.
– Егоров ничего не сообщает из Купянска, значит, городок этот ещё за нами. Валуйки потеряны, беляки прут вдоль желдороги Валуйки – Касторная на север. Войск, чтобы остановить их, у нас под рукой нет.
– Это я и сам знаю, – высокомерно бросил нарком. – Скажите лучше, что вы предприняли? Выполнено ли моё указание о немедленной и всеобщей мобилизации пролетариата?
– Так точно. Весь пролетариат харьковских заводов сведен в четыре ударные дивизии. Сейчас идёт выдача оружия. К сожалению, плохо с орудиями и пулемётами… Мы послали запрос на центральные склады за вашей подписью, товарищ Троцкий, но пока что…
– Пока их подвезут с центральных складов, белые будут уже в Воронеже, – Лев Давидович выпрямился, окинул краскомов тяжёлым взглядом. – Что ещё? Строительство оборонительных рубежей вокруг Харькова ведётся? Я ведь и это приказывал!
– Ведётся, товарищ нарком. Мобилизован весь эксплуататорский элемент. С утра до ночи лопатами шуруют, – Якир позволил себе слегка улыбнуться. – Да, и саботажников мы расстреливаем, показательно, перед строем. Хотя какой там строй, не умеют эти буржуи в строю стоять! Значит, копаем здесь, здесь и здесь… – Карандаш скользил по карте. – К тому же на подмогу нам прибывает Волынский полк. Он хоть из старой армии, а один из первых перешёл на нашу сторону.
– Волынский полк? А, это там, где начдив Павел Нифонтов командует? – Лев Давидович явил отличную память. – Отец Константина Нифонтова?
– Да, товарищ нарком. Уже и начдива ему присвоили, а он всё с полка уходить отказывается. Дескать, тут моё место, с моим полком буржуев бил и бью, а на дивизию пусть кого получше ставят.
– Скромность – украшение командира, – усмехнулся Троцкий. – Но дисциплина пролетарской армии прежде всего. Хватит толковому командиру сидеть на полку. Пусть уж наконец возглавит дивизию, тем более при наших печальных делах…
За дверями возник какой-то шум, Лев Давидович недовольно поднял взгляд. Бешанова с ним не было.
Высоченные двустворчатые двери распахнулись, ввалился военный в перемазанной машинной смазкой форме и с кое-как перевязанной головой. Бинты давным-давно требовалось сменить, по ним расплывалось бурое пятно. Волосы растрёпаны, глаза красны и сильно ввалились.
– Товарищ Егоров! – Якир аж разинул рот. – Павел Васильевич, вы же должны…
– Беляки взяли Купянск, – хрипло проговорил Егоров. Тяжело ступая, подошёл к карте, ткнул в неё грязным пальцем, хотя все и так знали, где находится этот городок. – Мы насилу вырвались… из трёх броневиков один подбили сразу, другой сломался по дороге… кое-как добрались!..
– Успокойтесь, Егоров! Вы не забеременевшая институтка! – голос Троцкого ударил словно хлыст. – Возьмите себя в руки, вы большевик или кто?! Эй, кто-нибудь, дайте ему воды!
Егоров пил жадно, проливая на грудь. Троцкий наблюдал с известной брезгливостью, скрестив руки.
– И позовите кто-нибудь врача. Так что, товарищ Егоров, Купянск, значит, потерян? Но ведь фронт проходил там совсем недалеко, почему же город не был заранее подготовлен к обороне?
– Он… был… – прохрипел Егоров. Поставил стакан со стуком – словно камень о крышку гроба. – Но эти беляки… отборная их мразь пришла… александровцы, это сволочи почище дроздовцев… Атаковали по железной дороге, и реку перешли… А в городе уже был хаос, все бежали, советские органы власти, товарищ нарком, драпанули первыми. Я успел расстрелять двоих, но тут нас окружили…
– Понятно, – прервал излияния Егорова нарком. – Вы ни в чём не виноваты, и вы ничего не могли сделать. Я правильно вас понял?
Егоров низко опустил голову.
– Я готов отвечать… перед партией… Но должен сказать – железную дорогу на Харьков никто не прикрывает. Тыловые части просто разбежались.
– Так белые прямо на Харьков и двинут? – заметил Якир.
– Очень проницательно! – фыркнул Троцкий. – Провалили всё что возможно, развели в штабе фронта измену, а теперь бежите ко мне, наркому, чтобы товарищ Лев Давидович достал бы из рукава пяток свежих дивизий, прикрыть ваш позор? Но у Льва Давидовича нет пяти свежих дивизий. Только те, что вы, Иона Эммануилович, должны были создать здесь, в Харькове. И те, что, по вашему докладу, уже получают оружие. Немедленно прикажите им занять оборону. Пошлите навстречу белым, если они наступают с использованием бронепоездов, пару встречных паровозов со взрывчаткой. Предупредите по телеграфу все станции, ещё остающиеся под нашим контролем, чтобы пропускали такие паровозы, чтобы расчистили им путь. А белым, чтобы, напротив, портили бы стрелки – впрочем, вам виднее, что там нужно испортить!..
– Товарищ нарком… – простонал Егоров. – Мы тащились на броневике по просёлкам, ломались, чинились, заправлялись… а беляки по железке… они уже вот-вот будут здесь!
– Вот-вот будут здесь… – медленно повторил Троцкий. – Вот с этого и надо было начинать. Немедленно отправить все силы к железной дороге! Разобрать пути, ведущие к Купянску! Товарищам штабным командирам – возглавить части рабочих дивизий, хватит стрелочки на картах рисовать. Харьков удерживать любой ценой! Разрешаю начать отвод войск от Днепра. С гетманцами разберёмся после, если украинский пролетариат не свернёт им шеи прежде. Вы, граждане красные командиры, головой отвечаете за сохранность Харькова. Вы уже просмотрели измену у себя под носом, у вас тут орудовали двурушники Сиверс и Шульц…
– А они уже сознались? – вдруг перебил товарища наркома Якир – и аж присел, сам испугавшись собственной смелости.
– Достаточно того, что первый дал показания на другую, а другая – на первого, – отмахнулся Троцкий. – Их обоих расстрелять. Я же не могу тут более оставаться – кроме вашего рушится ещё и Юго-Восточный фронт. У другого Егорова дела не лучше. Так что до скорой встречи, товарищи командиры. До встречи в советском, пролетарском, свободном от белой нечисти Харькове!
И сказав сии исторические слова, товарищ нарком по военным и морским делам, резко развернувшись, почти выбежал из кабинета.
Штабные проводили его совершенно мёртвыми взглядами.
Кортеж Льва Давидовича отъезжал от штаба Южфронта торжественно и с помпой, сам товарищ нарком важно восседал на заднем сиденье открытого «руссо-балта». Броневик впереди, затем грузовик с охраной, затем ещё один открытый автомотор со свитой, и только потом уже следовала машина самого Троцкого. Замыкали процессию второй грузовик со стрелками и ещё один грузовик – с припасами, кои товарищ нарком почитал необходимыми возить с собой, в том числе неприкосновенный запас тщательно запечатанных ящиков с консервами и бутылками минеральной воды.
Однако стоило машинам отъехать, как Лев Давидович резко толкнул шофёра. Тот кивнул, не оборачиваясь, и нажал клаксон. Колонна начала ускоряться.
У здания Харьковской ЧК притормозили. Троцкий спрыгнул на тротуар, вбежал в двери, охрана и свита – следом.
– Иосиф! Хватит тут возиться, мы уезжаем.
– Есть, Лев Давидович! – Бешанов поспешно вскочил из-за стола.
– Архивы сжечь.
– Да как же, товарищ Троцкий, там же на контру столько всего!..
– Не беда, Иосиф, новую контру себе наловишь.
– А с теми, что уже сидят? Сиверс уже признался, что занимался вредительством!..
– А Шульц?
– Шульц его и припёрла к стенке. На очной ставке. Её показания полностью изобличили предательскую деятельность…
Губы Троцкого недоверчиво скривились.
– Вот, у меня как раз тут её бумаги…
Нарком взял пачку листов, бегло пробежался взглядом; точнее, это могло показаться, что бегло, на самом же деле Троцкий, обладая феноменальной зрительной памятью и скоростью чтения, успевал за минуты усвоить содержимое сложных и запутанных документов.
– Эх, Иосиф… – покачал он головой. – Ну, её счастье, что некогда нам с ней как следует поработать. Наплела она тебе с три короба, а ты и поверил. Измену из пальца высосала. «Не расписывался на сводках», ха-ха. Это у нас Коба очень любит, чтобы на его рассылках из наркомата национальностей все закорючку бы поставили, а я так внимания не обращаю. Чепуху она плела, эта Шульц.
– Так как же… – сбивчиво забормотал Бешанов. – Тогда Сиверс что же, не виноват, что ли?
– Ещё как виноват, и расстрелять его надо непременно. Фронт разгромлен, бежит, белые не сегодня завтра будут в Харькове, а мы что же, Рудольфа Сиверса к ордену Красного знамени должны за это представить? Расстрелять, обязательно расстрелять! С непременным распубликованием, как Старик наш любит говаривать.
– А Шульц?
– Её тоже расстрелять. Сильно подозреваю, она не та, за кого себя выдаёт… но времени вести следствие у нас нет, да и неважно это. Контра она или не контра, но отвечать за провал тоже должна. Вместе с Сиверсом. Не тяни, Иосиф, вызывай команду и списывай их всех. Мы – на вокзал. Не медли, как закончишь – немедленно выезжай. Долго ждать не будем, предупреждаю прямо.
– Ну, мы с ней разберемся тогда, с Шульц этой… – лицо Бешанова наливалось тёмной кровью.
– Отставить! – поморщился Троцкий. – Всё-таки интеллигентная дама. Давай-ка, Иосиф, без этих твоих фокусов. Просто расстрелять не мудрствуя лукаво. Имей в виду, правду я всё равно узнаю, так что не советую хитрить.
– Слушаюсь, – понурился Бешанов.
– Ладно тебе. Наловишь ещё себе контры, говорю же! Всё, Иосиф, исполняй. Да смотри, задержишься, опоздаешь – пешком до Москвы добираться станешь.
Чуть больше ста вёрст от Купянска до Харькова. Чуть больше ста. В былые времена проскочили бы их и даже не заметили, а теперь… Эвон, пыхтит впереди поезд, «на закланье предназначенный», как пафосно выразился Петя Ниткин. «Единая Россiя» – следом, и не летят они, но тащатся. Хорошо, если вёрст пятнадцать в час выходит…
Их встречали брошенные красными станции и полустанки. И – словно вновь пробираются они через всю Россию из охваченной мятежом столицы на юг – проверяй все стрелки, следи, не разобраны ли пути, нет ли ещё какой пакости. На месте красных Федя Солонов постарался бы взорвать хоть самый мелкий мост – тут бы всё и встало.
Но Господь миловал, а может, уже и некому было у красных сейчас что-то минировать. Части их, перемешавшись, некоторые – побросав оружие, в беспорядке отходили кто куда. Иные так и вовсе не отходили, а попросту расходились – по домам.
Никогда ещё Фёдор не видел Две Мишени таким бледным. И никогда не видел его молящимся при других. Молитву Константин Сергеевич всегда вершил сам, вдали от чужих глаз; сейчас же – молился вслух, никого не стесняясь.
И никто не задал ему никаких вопросов. Какие уж тут вопросы…
Чугуев они прошли уже вечером. Пришлось замедлить ход, двинуть вперёд целую роту александровцев – но никто не попытался преградить им путь, и сам городок замер, застыл, вымер: обыватели попрятались, двери крепко заперты, ставни захлопнуты, на вокзале – ни души.
– Чёрт с ними, – сквозь зубы бросил Две Мишени непонятно в чей адрес. Врага рода человеческого он старался не поминать вслух, но, видать, сейчас и впрямь край наступил. – Слушайте меня, братцы-александровцы, господа прапорщики. У нас приказ государя и главнокомандующего Добровольческой армией – взять Харьков. Харьков мы, конечно, возьмём. Но по-своему.
– Константин Сергеевич! – не выдержал Федя. – Так что же с Ириной Ивановной? Она что, в Харькове была? Зачем, почему?.. И в Чека попала? Так, значит, её выручить надо!
– Именно это, дорогой Фёдор, мы и собираемся предпринять. – Лицо полковника не оставляла жуткая, могильная какая-то бледность. – И чтобы всё получилось, действовать предстоит как шестерёнки в часах, без единого сбоя. Держат её вместе с другими заключёнными в Харьковской ЧК, вот здесь… – Карандаш ткнул в карту города. – Командование полком примет Чернявин, он город брать будет, а мы с вами – если вы, конечно, со мной! – отправимся совсем в иное место. Предупреждаю сразу – я намерен нарушить приказ. Согласно ему, я должен возглавить штурм, но я… – Аристов выдохнул, – не чувствую в себе сил сделать это. Поэтому пусть вся слава пойдёт начальнику штаба. Что скажете, господа прапорщики?
– А чего тут говорить, Константин Сергеевич, куда вы – туда и мы, – решительно сказал Фёдор.
Остальные кивали, кто молча, кто повторял вслед за Фёдором. Первая рота александровских кадетов – вернее, то, что от неё осталось после почти девяти месяцев войны.
– Патроны берите по три нормы, – распорядился полковник. – Тяжело, но ничего не поделаешь.
По старой привычке, ещё четырнадцатого года, александровцы везли с собой на платформах тяжёлые грузовики. Харьков – город немаленький; тогда, по осени, в Питере без машин они бы уж точно никого не спасли. Платформы прицеплены в конце поезда, грузовики съезжают с них своим ходом. И тогда – держитесь, красные!
…Так называемые «ударные пролетарские дивизии» – благодаря кипучей энергии Льва Давидовича Троцкого – и впрямь удалось если не «сформировать» по всем правилам, то, по крайней мере, собрать в них людей и выдать им оружие. Верные как смерть трёхлинейки да подсумок с патронами. Кому-то достались и гранаты, а вот с пулемётами было совсем плохо.
Разбитые же части с фронта, словно понимая, куда будет направлен следующий удар белых, Харькова старательно избегали. Вереницы самых упорных и упрямых по-прежнему пробирались от Купянска к столице советской Украины лесными дорогами, сельскими просёлками, однако они безнадёжно опаздывали…
А рабочие дивизии выдвигались к окраинам Харькова. Дело шло уже совсем к вечеру, когда на ведущей с юга к центральному вокзалу ветке возник, словно призрак, летящий на всех парах поезд.
Паровозы, нагруженные взрывчаткой, ещё только готовили. «В чистом виде» её на складах не оказалось, и локомотивы решили загрузить артиллерийскими снарядами. Пока их подвезли, пока таскали тяжеленные ящики – за окнами депо тяжело ударили морские орудия «Единой Россiи».
Шедший первым поезд-смертник сбросил ход перед харьковским вокзалом; соскочившие с него люди быстро перевели стрелки, и бронепоезда ворвались на главную станцию прямо следом за ним.
Федя Солонов никогда не бывал в Харькове. Он просто крутил баранку грузовика, старательно следуя за головной машиной, что вёл сам Две Мишени. За их спинами дробно рассыпалась стрельба, часто-часто строчили пулемёты, окрестные дома, словно от ужаса, вздрагивали от близких разрывов.
Вокзальную охрану александровцы опрокинули быстро. Так же быстро и сноровисто сгрузили машины. Запрыгнули в кузова, подняли – по старой привычке – красное знамя. «Автомоторный отряд «Заря Свободы», – невольно вспомнил Фёдор.
Промчались по Екатеринославской, что вела от вокзала к центру города. Можно было ждать засады на мосту через Лопань, однако несколько сбившихся там в кучу фигур в гражданском с винтовками наперевес даже не подумали останавливать набитые вооружёнными людьми грузовики под красным стягом. Никто даже не заметил, что на плечах у солдат – погоны…
Миновали Покровский монастырь, духовную семинарию, помчались по Сумской. За их спинами всё шире разворачивался бой, александровцы выпрыгивали из вагонов, широкой дугой штурмовых отрядов двигаясь параллельными улицами к центру. Кто-то из «рабочих дивизий», сообразив, что дело пахнет керосином, тотчас вспоминал, что дома остались какие-то важные дела; другие, однако, занимали позиции, как могли и как умели.
В штабе Южфронта число народа резко поубавилось. Разбежались и попрятались пишбарышни, прочий вольнонаёмный персонал. Куда-то исчезли военспецы, особенно среднего звена, и без того державшиеся тише воды ниже травы.
Телефоны штаба внезапно перестали работать, и Иона Якир, медленно положив на рычаг умерший слуховой раструб, повернулся к Павлу Егорову:
– Они взяли телефонную станцию.
– Значит, скоро будут здесь. – Егоров сидел возле стола, заваленного картами, разом ставшими и бесполезными, и ненужными, и курил, отрешённо глядя перед собой.
– Вставай, Пал Васильич. Уходить пора, дорогой.
– Уходи, Иона, коль хочешь. А я не побегу. От Купянска бежал, страха натерпелся… всё, больше никуда. Здесь останусь.
– Не дури! – обозлился Якир. – Беляков мы ещё расколошматим. Соберёмся с силами и расколошматим! Пошли, кому говорят?!
– Куда идти-то? И зачем? – бесцветным голосом сказал Егоров. – Их взяла, Иона… бегут солдатики, не стали насмерть драться за революцию нашу…
– Тьфу, пропасть!
Якир больше не тратил время. Схватил Егорова за рукав, рывком поднял на ноги.
– Застрелиться всегда успеешь. Я тебе свой заветный наган одолжу. С одним патроном. А сейчас пошли!.. Штаб только запалим, и…
– Не надо палить, – вдруг резко бросил Егоров. – Дом красивый, его весь Харьков знает.
– Так бумаги?!.
– Какие бумаги? Шифры я уже уничтожил. Сразу, как из Купянска вернулся и как нарком убыл. Тогда и ясно стало мне, чем дело кончится. Вот и уничтожил. А архив… да кому он нужен? Фамилии командиров беляки и так знают.
– Слишком многое они знают… – Они сбежали по роскошной лестнице на первый этаж. – Прав ты. Чёрт с ними, с бумажками этими. Пусть у Чека об этом голова болит.
– Эти-то небось первыми удрали…
Якир хмыкнул.
– Не любишь ты их, Пал Васильич…
– Не люблю, Иона. Я, как-никак, кадровый офицер. Но в Красную-то армию пошёл по убеждению, а не потому, что семья в заложниках! Я с беляками драться был готов и контру давить, но на фронте, а не в расстрельных подвалах!..
– О, гляди-ка, ожил, – усмехнулся Якир. – А то совсем было на тот свет засобирался. Давай, Пал Васильич, говорю ж тебе – беляков мы ещё расколошматим!.. А пока что надо спасти то, что ещё можно. Жадовский полк от Купянска отступил в полном порядке, надо его теперь из города вывести, так без толку только погибнет. И волынцев завернуть, Харьков они не отобьют. Беляки-то эвон как воевать стали! «Операции на окружение», кто о таком слыхал-то?..
– Такое разве что Суворову удавалось, ну и Кутузову при Рущуке, – заметил Егоров.
– Именно. Ну, раздумал стреляться, Пал Васильич? Вот и ладненько.
– А что товарищу наркому говорить станем, почему не обороняли Харьков «до последней капли крови и до последнего патрона», ты придумал?
– Товарищ Троцкий, в отличие от прочего ЦК, – усмехнулся Якир, – положение понимает. На людях он шуметь будет, лозунги выкрикивать. Иначе-то нельзя. А так-то все ж видят, Пал Васильич, что беляки и впрямь иначе воевать стали.
– На самом-то деле уже то, как они Южармию в Юзовке окружили, должно было насторожить…
– Именно. А Сиверс ушами хлопал, да и Шульц эта его тоже. Так и с Харьковом будет. Окружат, дороги перережут. И тогда поистине только геройски помирать. А я помирать без толку не хочу, Пал Васильич. Я ещё мировую революцию увидеть должен.
– Ну, смотри, Иона, – бледно улыбнулся Егоров. – А я вот не знаю. Как бы товарищ нарком нас с тобой к стенке не приказал поставить, «за сдачу пролетарского Харькова».
– Не поставит, – уверенно бросил Якир. – Договоримся и с наркомом…
Егоров пожал плечами, но больше ничего не сказал.
На улице их ждали кони. Отряд в полсотни всадников двинулся не на север, но на восток, избегая сдавливающей город петли добровольческих войск.
Бывший модный столичный репортёр, бывший завотделом печати питерской ЧК, а ныне комиссар полка особого назначения Яков Натанович Апфельберг после отъезда в Петербург начдива Жадова и перевода его заместителя комполка Шульц в штаб Южного фронта вдруг очутился в роли полкового командира.
Нет, он не растерялся. Напротив, в полку улучшилось довольствие, потому что Яша обладал поистине фантастической способностью находить нужных людей и договариваться с ними. Ну, и держать данное слово, что в той среде было особенно важно.
В общем, жил полк и не тужил. Обосновались в отличных казармах Харьковского пехотного училища, кое должно было послужить образцом для возведения иных, и средств на него не пожалели. Правда, ни одного выпуска училище не сделало, а поступившие туда в полном составе оказались в Красной армии.
И имелось у Яши и ещё одно качество, очень помогавшее в его прежней профессии (а начинал он простым криминальным репортером), – острое чутьё на «события», умение оказаться там, где нужно, и не оказаться – где не надо.
Пока развивалось наступление красных на Миллерово, Яша сперва радовался вместе со всеми, отмечая воткнутыми в карту маленькими алыми флажками взятые города и селения; однако державшийся вопреки всему Зосимов, над которым упрямо торчал синий флажок, заставил его впервые нахмуриться, а начавшееся вдруг наступление белых, мгновенно обрушившее фронт красных, отдать приказ полку «собирать манатки».
– Вот не нравится мне это, милая, – изливал он вечером душу той самой «пригожей казачке» Даше Коршуновой, лежа с ней в обнимку на широченной постели. – Потому и приказал. А то накроет, да так, что не успеешь «hilf, hilf!»[4] воскликнуть.
– Умный ты у меня какой, Яшенька! – восхищалась Даша. Яша скромно улыбался.
Так или иначе, но полк был готов. Его двинули было к Купянску – последним эшелоном – однако Яков, совершенно верно оценив обстановку, понял, что там уже ничего не сделаешь, и развернул батальоны обратно. А узнав уже в Харькове, что «рабочие дивизии» получают оружие, а «эксплуататорские классы» срочно выгнаны рыть траншеи, Яша только присвистнул и грустно сказал Даше:
– Вот уж воистину, «ой, гевалт-гевалт, спасайте ваши бебихи!», милая.
– Что ж делать теперь, дорогой мой?
Даша нельзя сказать чтобы сильно испугалась, хотя ей, природной казачке, «спутавшейся с комиссаром», дома пришлось бы несладко, да и белые могли не помиловать.
– С одним полком мы город не удержим, – рассудительно сказал Яша. – И рабочие отряды тоже. Судя по тому, как беляки целые наши дивизии окружили, Харьков они тоже в лоб брать не станут, придумают что похитрее. А потому самое главное, Дашенька, любовь моя, вовремя отсюда убраться. Жадов с Шульц меня по головке не погладят, если полк погублю.
– Вот и верно! – одобрила Даша. – А то и вовсе – ну как белые верх возьмут? Что тогда, дролечка мой?
– Не возьмут, – быстро ответил Яша, но как-то не слишком уверенно.
– Ты вот, Яшенька, мне люб, а дело-то красное какое-то уж оно сильно странное, – вздохнула Даша. – Мануфактуры никакой не укупишь, ни юбки, ни кофты, за ботики столько просят, что страх божий!
– И пиво подают – не пиво, а помои, – согласился Яша. – Эх, далеко нам ещё до мировой революции!
– А может, Яшенька, и не нужна она? – Даша прижалась плотнее, задышала Яше в самое ухо. – Может, как при царе-батюшке-то оно лучше было?
Раньше большевик товарищ Апфельберг, пламенный трибун и оратор, зажигавший своими речами запасные полки ничуть не хуже товарища Троцкого… раньше на подобные слова он ответил бы гневной отповедью, в лучшем случае отмахнулся бы, мол, у бабы волос длинен, а ум короток; а теперь Яков промолчал, во многом и потому, что горячая казачка Даша явно собиралась предаться куда более приятным занятиям, чем дискуссии о мировой революции и текущем моменте.
…Когда же в городе началась стрельба, когда забухали в стороне вокзала тяжёлые орудия, Яков Апфельберг со своей Дашей, как весь его полк, были полностью готовы, и организованно, колонной, двинулись на север.
Приказ комфронта Ионы Якира нагнал их уже за окраиной города.
– Вот и бумажку прислали, – буркнул Яков, подсвечивая себе спичкой. – Отступаем к Белгороду. А там видно будет…
Умный и хитрый Яша Апфельберг не зря начинал криминальным хроникёром. У блатных, как известно, главное – это «успеть вовремя смыться». Поэтому и отходила его часть переулками да огородами, успешно избегнув встреч с александровцами; в отличие от него, Волынский полк двигался в эшелонах от Курска через Клейнмихелево, и начдив Павел Нифонтов отступать отнюдь не собирался.
Звуки канонады донеслись до них, когда головной эшелон уже достиг станции Южный Пост и до центрального вокзала оставалось всего лишь три версты.
– Товарищ начдив, что делать-то будем? Беляки в городе!
– А то не знаешь, Ефимов? – Павел Нифонтов, кряхтя, спускался на землю. – Клюку мою дай!.. Ну, чего пялишься? Командуй, начштаба, разворачивай полк!.. Пойдём Харьков освобождать…
Иосиф Бешанов ни на миг не сомневался, что никто на вокзале его ждать не станет. Не сомневался, что особый литерный поезд наркома (точнее, сразу несколько их, включая бронепоезд охраны) отбудет в тот же миг, как товарищ Троцкий ступит на подножку.
И нельзя сказать, что Йоська Бешеный как-то бы на это обижался. В конце концов, он сам поступил бы точно так же. Когда он выберется из этой мясорубки, когда вернётся в Москву или в Питер – будет служить Льву Давидовичу с прежним рвением. Пахан, он пахан и есть. Пахан всегда думает о себе первым, иначе он не сделался бы паханом. А те, что в благородство играли, – тех давным-давно в землицу зарыли или на каторге камень рубить отправили.
Так устроен мир, что при царе, что при Советах. И не ему, Бешанову, этот мир менять. Можно поменять лишь своё в этом мире положение. К чему Йоська Бешеный по мере сил своих и стремился.
Дурачок Костька Нифонтов всё про какие-то идеалы блекотал, блаженненький. А сам разрыдался, когда ещё в Питере отправил его Йоська командовать расстрельной командой. Как раз тогда гимназисточек наловили, отменная контра была, свеженькая, молоденькая, первый сорт. Себе бы оставил, да вот пожалел Костьку, поделился… а тот в слёзы. Оружие бросил, перед командой опозорился… потом в ногах у него, Иосифа, валялся, умолял простить…
И ведь простил он его, простил непутёвого Костьку! Сладко это было, когда барчук этакий, кадет бывший у него, сироты горемычного, с самого дна поднявшегося, прощения просит, на коленях ползает…
Впрочем, был Нифонтов и полезен. Вещицу оценить мог. На подделки нюх имел. Потому что собирал Йоська Бешеный себе коллекцию небольших, но ценных штучек, что легко на себе унести можно. Камешки, золотишко всякое. Империалы царской чеканки. Потому что, как там с мировой революцией обернётся, ещё никто не знает (а Йоська подозревал, что никак, эвон, немцы на Днепре стоят, в Риге, в Ревеле, поляки в Вильно – и никакой пролетарской солидарностью там и не пахнет) – а золотишко… оно всегда золотишко. Всегда и везде.
И потому Бешанов совершенно никуда не торопился. Беляки взяли Купянск, ну так от Купянска они до Харькова ещё два-три, а то и все четыре дня телепаться станут. Уходить надо тоже умеючи, что нужно взяв, а что нужно – и оставив, спрятав надёжно.
Именно этим и занимался в последние часы товарищ Бешанов, начальник секретно-исполнительного отдела ВЧК, отдела, созданного личным распоряжением тов. Троцкого. Самые важные из заключённых сидели прямо здесь, в подвале здания на Сумской; в городскую тюрьму и на Чайковской, 16, где держали заложников, Иосиф отправил расстрельную команду Фукса, коменданта харьковской Чека, со строгим приказом не церемониться и время даром не тратить.
Сам же Бешанов, тщательно упаковав свою «коллекцию», уложив её частично в ранец, частично – в специальный пояс под кожанку, намеревался спокойно и без помех «разобраться» с теми, кого он считал достойными своего визита.
И прежде всего – с этой сучкой Шульц.
Прежде всего – потому что именно она отправила тогда, много лет назад, совсем ещё юного Иосифа Бешанова сперва в ДПЗ, а потом и на каторгу. И не помогло заступничество влиятельных людей, сам ведь Благоев тогда их всех, большевиков то есть, уверял, что и «в верхах» есть немало таких, кто революции сочувствует, кто хочет изменений, и что за них, простых бойцов, есть кому замолвить словечко, – да только впустую болтал, как выяснилось. И присяжные оказались все как на подбор – звери какие-то, и уловки поверенных ни к чему не привели – влепили Йоське тогда аж двадцать лет сахалинской каторги, не посмотрев на нежный возраст.
Правда, с каторги он сбежал, спасибо тому же Благоеву. Сделали Йоське новый паспорт, приставили к делу… Занимался он «эксами», сиречь вооружённым грабежом, налётами на банки и тому подобное – всё в пользу революции, само собой. С «товарищами» теми сложно выходило – они-то, зараза, идейные, каждую копейку – в партийную кассу.
Не разгуляешься.
Зато теперь, при товарище Троцком, вышло Йоське полное раздолье. Вот уж порадовалась его душенька, за всё он богатеям отплатил. Хотя нет, ещё не до конца. Отплачивает пока ещё только, должок возвращает, и возвращать там ещё ой как мно-о-ого!..
Управившись с делами, Бешанов отдал последние распоряжения немногочисленным остававшимся в здании чекистам. Собрав группу, повёл её в подвалы; работы предстояло много, но работу эту Иосиф любил. Любил, когда его умоляли о пощаде, когда рыдали, когда от ужаса тряслись; но таких было не очень много. Большинство просто молились, и это Йоське не нравилось. Мало радости такого расстрелять, даже если богатей.
– Очистка полная будет, товарищ начальник?
– Полная, полная, – кивнул Бешанов. – Нечего с этой контрой возиться. Сдают красный Харьков белой сволочи, но ничего! Мы ещё вернёмся!..
– А с телами что? Зарыть?
– А ничего, – Иосиф рассмеялся. – Так и оставим. Пусть смотрят, пусть запомнят – пролетарский гнев удержу не знает!
Не лучшая это была команда, но лучшую пришлось с Фуксом отправить, чтобы потом перед товарищем наркомом не краснеть.
Спускались. И Йоське Бешеному, отнюдь не склонному ни к какой мистике, не верящему ни в Бога, ни в нечистую силу, они казались сейчас всемогущими, властелинами жизни и смерти, и превыше этого наслаждения не было для него ничего. Слаще даже визжавших под ним гимназисточек. Хотя, если честно, визжали тоже далеко не все. Иные просто лежали, молча, безучастно, неживыми куклами – с такими он расправлялся быстро и безо всякой жалости. Других, что визжали и плакали, мог и пожалеть. Мог даже и отпустить, выкуп взяв, – когда приходили к нему деловые люди с солидными, хорошими предложениями.
Йоська сам распахнул дверь первой камеры.
– Которые тут контра? Давай, с вещами на выход!
Когда совсем рядом, в подвалах же, загремели выстрелы, когда раздались первые крики, Ирина Ивановна Шульц не зарыдала, не забилась в истерике. Просто опустилась на колени, сложила руки, склонила голову.
– Да воскре́снет Бог, и расточа́тся врази́ Его́, и да бежа́т от лица́ Его́ ненави́дящии Его́. Я́ко исчеза́ет дым, да исче́знут; я́ко та́ет воск от лица́ огня́, та́ко да поги́бнут бе́си от лица́ лю́бящих Бо́га и зна́менующихся кре́стным зна́мением, и в весе́лии глаго́лющих…
Выстрелы, выстрелы в коридорах, гулко разносится эхо. Кричат люди в соседних камерах, они уже всё поняли.
– …Ра́дуйся, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день, прогоня́яй бе́сы си́лою на тебе́ пропя́таго Го́спода на́шего Иису́са Христа́, во ад сше́дшаго и попра́вшего си́лу диа́волю, и дарова́вшаго нам тебе́ Крест Свой Честны́й на прогна́ние вся́каго супоста́та…
Опять выстрелы. Ирина Ивановна плотно зажмурилась. Слёзы потекли сами, но губы шевелились, и молитва длилась:
– О, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день! Помога́й ми со Свято́ю Госпоже́ю Де́вою Богоро́дицею и со все́ми святы́ми во ве́ки. Ами́нь.
Докончила. Вздохнула, чуть заметно кивнула, словно прощаясь с кем-то невидимым. Села, расправила юбку, пригладила волосы и стала ждать, когда распахнётся дверь камеры.
Под колёса грузовиков стелилась брусчатка Сумской. Бои растекались подковой, александровцы разом и окружали Харьков, и малыми, но до зубов вооружёнными группами прорывались в центр, занимая ключевые точки – мосты, телеграф, телефонную станцию, окружные армейские склады, арсенал. Рабочие дивизии, лишённые единого командования, кое-где разбежались, а кое-где, наоборот, держались крепко и зло. Их накрывала артиллерия бронепоездов, морские орудия «Единой Россiи» высоко задирали стволы, изрыгая снаряд за снарядом.
Окна в здании Харьковской ЧК были плотно занавешены. У входа – ни души.
Грузовики один за другим затормозили, не доезжая полсотни шагов; особая группа заходила со стороны Мироносицской улицы, куда обращены были зады строения – нового и роскошного, по меркам Харькова, доходного дома Бергера по адресу Сумская, 82.
Тихо. Пусто. Не стоят у подъездов автомоторы, никто не рассылает вестовых с приказами; здание казалось покинутым.
Фёдор Солонов видел, как по лицу Константина Сергеевича прошло нечто, что так и хотелось назвать «тенью смертной тени». Казалось, вся жизнь его вытянулась почти незримой, исчезающе истончившейся струной, и лопни она сейчас – всё, не будет жить полковник Аристов, уйдёт из мира, даже не получив ни вражьей пули, ни осколка: просто перестанет быть.
А потом рванули гранаты. Сразу много – их швырнули к дверям, и к передним, и к задним. Окна нижнего этажа предусмотрительно заложены были мешками с песком, но Севка, размахнувшись, играючи закинул целую связку в окно второго этажа меж белых полуколонн.
Грохот, полетели стёкла, рухнули высокие створки. Кто-то выстрелил сверху, какой-то одиночка, выстрелил – и тотчас спрятался, потому что в то самое окно разом влетело полдюжины пуль. Севка Воротников с верным «гочкисом» наперевес с рёвом первым ворвался в здание, Фёдор – сразу за ним.
Две Мишени вёл спецгруппу с заднего двора.
Внутри было темно и тихо. Охрана благоразумно убралась куда подальше.
Как и было условлено, часть александровцев бросилась вверх по лестнице, осматривать этажи; Фёдор же, Лёвка, Петя, Севка и другие, все уцелевшие, кого с младшего возраста учил и натаскивал Две Мишени, – устремились к подвалам.
Тяжёлые железные двери не заперты. Настежь их! – оттуда, из сырой полутьмы, выстрелы и крики. Боже, Боже милосердный, неужто опоздали?!
Фёдор не помнил, как скатился по ступеням.
Там сейчас палачи выводят людей из камер – значит, штурмовать по всем правилам, забрасывая темноту гранатами, никак нельзя.
И они с Севкой рванулись вперёд, слепо, против всех правил, с «Господи спаси!» на устах. Из глубины коридора кто-то выстрелил, промахнулся, выстрелил снова, пуля вжикнула рядом; и вдруг вспыхнул яркий свет, кто-то повернул выключатель, стало видно всё пространство: высокие опоры фундамента, арки меж ними, грубая кладка перегородок и люди впереди.
Часть в кожанках. Часть в гражданском.
Подвела вас, товарищи чекисты, привязанность к этим шоферским нарядам…
Фёдор выстрелил навскидку, почти не целясь, – но одна из фигур в чёрной коже уронила «маузер» и растянулась на сером полу.
– Падайте, все! – заорал Фёдор. И его поняли.
Гражданские бросились кто куда, падая ничком, откатываясь в стороны; чекисты чуть промедлили – и поплатились. Очередь «фёдоровки», слившись с басом Севкиного «гочкиса», просто смела тех, кто ещё стоял.
– Вперёд!
Фёдор ли сам это крикнул, или Севка, или Петя? А может, Лев Бобровский, с колена всаживавший пулю за пулей туда, где скрывался враг?
Бросок – укрыться за опорой, хорошо, что оставлены выступы колонн, что кирпичная кладка перегородок идёт с отступом! Выстрел, выстрел, кто там шевелится, кто поднимает голову? – пауза – выстрел – вперёд!
Фёдор перепрыгнул через тело в кожанке; кто-то – старик в остатках генеральского мундира – трясущейся рукой указал:
– Там они, господа! Там! Туда расстреливать потащили!
Вот и тупик, вот и последняя дверь – ломай, Севка!
– Эй, контра! А ну, слушай сюда!..
Как будто бы Федя где-то уже слыхал этот голос?..
– Слушай, контра, тебе говорю! У меня тут три десятка ваших, пока ещё не жмуриков! Хочешь их живыми получить – выпустишь нас, понял? И чтоб без фокусов! Может, нас ты и положишь, но и всех своих, которых мы тут набрали, тоже!
– Ах, тварь! – вырвалось у Фёдора. – Гражданскими прикрываешься, гад?! Лучше сдайся, если с мирными людьми что случится…
– Я застрелиться всегда успею, – глумливо ответили из-за двери. – Больше смерти, беляки, всё равно не дадите. А вот контру вашу мы на прощание всю положим. И легко они не умрут, это я тебе, контрик, обещаю.
Фёдор поглядел на Петю Ниткина. И Севка. И Лев Бобровский. Мол, на тебя вся надежда, умник.
И, однако, где же Две Мишени?
Петя Ниткин тоже оглянулся на друзей. За их спинами александровцы уже сбивали замки с камер, выводили заключенных:
– Выходите, господа! Выходите! Всё, мы пришли!
Вскрики, на сей раз уже от радости. Кто-то рыдает, какая-то девушка повисла на шее у Женьки Маслова; Петя откашлялся и очень внушительно сказал, обращаясь к наглухо запертой двери:
– Мы готовы рассмотреть ваше предложение. Только для начала, в качестве знака доброй воли, отпустите хотя бы женщин.
За дверью расхохотались. Очень, очень знакомым смехом.
Не может быть, подумал Фёдор. Не бывает таких совпадений. Разве что Господь сам так судил и пути нам начертал.
– Ну, зачем же вот так сразу, – прежним тоном продолжал Петя. – Ваше положение безнадёжно, с боем вы отсюда не вырветесь. А если вы оставите заложников, мы готовы вас выпустить. Даже с оружием. Но освободите хотя бы женщин, повторяю вам.
Тишина за дверью.
И вдруг – новый голос, тоже до боли знакомый:
– Не слушайте их! Убивайте всех, нас не жалейте! Не дайте им уйти!
– Ирина Ивановна! – охнул Фёдор.
Замятня за дверью – шум, крики, выстрел…
– Гранату!
Однако их опередил иной взрыв, грянувший там, по ту сторону.
Севка рванул запальное кольцо гранаты, александровцы отскочили в стороны, секунда – и подвальную дверь разнесло в щепки.
Фёдор ринулся внутрь, совсем рядом в стену ударила шальная пуля, но – открывшееся зрелище врезалось ему в память, словно снятое на фотографическую пластинку.
Сгрудившиеся в дальнем углу у стены гражданские, мужчины и женщины, все вперемешку. Рядом с ними – фигуры в чёрных кожанках, в руках – наганы и «маузеры». А ещё дальше, в углу, клубится пыль и дым от взрыва; и из этого дыма вырвался Две Мишени, в одной руке «браунинг», в другой – шашка.
За ним рванулись другие александровцы, кого-то из них зацепил вражий выстрел почти в упор, но слишком близко они уже были, и Бешанов – а его Фёдор узнал тотчас, хоть и прошло столько лет, – не успел начать стрелять в заложников.
Две Мишени с ходу выстрелил в одного чекиста, разворачиваясь, полоснул шашкой другого. Он вообще двигался с невероятной, почти нечеловеческой быстротой. Перед ним оказался Бешанов, и…
Фёдор не успел крикнуть. Йоська Бешеный выстрелил, но не с правой руки, к чему Две Мишени должен был быть готов, а с левой, засунутой в карман. Из чего-то не слишком крупного, может, даже дамского «браунинга».
Аристов дёрнулся. Сбился с кошачье-стремительного шага. Выстрелил в ответ и – небывалое дело! – промахнулся.
Что с ним случилось дальше, Фёдор не видел. Потому что глаза застлал алый туман ненависти, и не утонул в нём один только Йоська Бешеный.
И Йоська тоже заметил рванувшегося к нему александровца. На исчезающе краткий миг взгляды их скрестились, и Фёдор мгновенно понял, что его тоже узнали.
Бешанов выстрелил. С обеих рук. Из «маузера» и второго пистолета, вырванного из кармана, но Фёдор уже нырял вправо от противника, стелясь по жёсткому бетону пола, перекатился, оттолкнулся – миллион раз он проделывал это на занятиях с Двумя Мишенями, имевшим своё неортодоксальное мнение, что делать с противником, у которого пистолеты в руках.
Фёдор выпустил «фёдоровку»; его руки сейчас – самое страшное оружие. Это тоже было против всех и всяческих правил; это бы назвали неимоверной глупостью, однако Бешеный нужен был ему живым и только живым.
Он вскочил сбоку от Йоськи и резко, как учили, ударил тому под колено, добавил падающему локтем в голову. К нему уже подоспели Лёвка со Всеволодом, заломили Бешанову руки, и не успел тот и глазом моргнуть, как оказался вздёрнут обратно на ноги, обезоруженный, скрюченный, ослепший от боли в плечах и локтях.
И всё разом стихло.
Хотя нет, не всё.
– Ирина Ивановна…
Две Мишени стоял перед ней, по его боку расплывалось алое пятно.
Ирина Ивановна, такая же бледная, шагнула к нему. Александровцы глазели на неё, как на воскресшую из мёртвых.
– Вы… ранены… Константин Сергеевич…
– Пустяки. Царапина.
Это было не так, Фёдор видел, но…
Уцелевшие чекисты бросили оружие. Их уводили, но недалеко – ясно же, что надо будет снимать допрос. Заложники молчали тоже – в последний миг избавленные от страшной гибели, они смотрели на молодую женщину, застывшую перед высоким и уже не столь юным офицером с чёрно-красными погонами полковника.
– Ирина Ивановна…
Правая рука Аристова нырнула в карман.
– Да, Константин Сергеевич?..
Кажется, они ничего не видели вокруг себя.
– Ирина Ивановна! Милая! Я, я – я вас люблю! Люблю и прошу… – Тут он попытался встать на одно колено, пошатнулся, и Федя Солонов едва успел подхватить его в последний миг. Лицо полковника дрогнуло от боли, но ладонь уже раскрывалась. Тускло блеснул простой золотой ободок кольца. – И прошу стать моей женой!
Все так и замерли. Спасённые заложники, александровцы, Фёдор с друзьями. А потом в тишине кто-то вдруг громко всхлипнул.
Севка Воротников! Силач и покоритель множества девичьих сердец – это он громко всхлипнул и, не стесняясь, рукавом утёр слёзы.
А Ирина Ивановна чуть склонила голову набок, улыбнулась, тоже смахнула слезу и очень спокойно сказала:
– Я согласна. Я тоже вас люблю, милый мой Константин Сергеевич. А теперь, коль мы покончили с объяснениями, позвольте уж мне, как невесте, позаботиться о вашей ране.
Сознательно допущенный автором анахронизм. Владимир Высоцкий написал эту песню – «Мы вращаем землю» – летом 1972 года на съемках фильма «Плохой хороший человек».
Помогите! (идиш)