Ничего этого не зная, только слыша треск стрельбы да разрывы снарядов – в отдельных местах города ещё продолжались бои, – Волынский полк, развернувшись в боевые порядки, продвигался по харьковским улицам со стороны слободы Ивановки. Двигались сперва по Большой Панасовской, затем перешли Лопань по мосту в створе Ивановской улицы – это был самый северный из городских мостов, и александровцы не успели его занять.
Шёл Волынский полк, свежий, готовый к бою, решительный и злой, во многом напоминая характером своего командира. Только, в отличие от начдива Нифонтова, упрямо остававшегося на старом посту, волынцы не нуждались в костылях и подпорках.
Сам же Нифонтов упрямо ковылял в первых рядах своих стрелков. Выцветшая форма, петлицы начдива, а на груди – орден Красного Знамени за номером 14.
Стрельба слышалась то впереди, то правее. На левом фланге сохранялась тишина, и понятно почему – там белых не было, полного окружения города ещё не случилось.
– Куда двигаться будем, товарищ комдив?
– Не знаешь, Ефимов? Эх, а ещё комбат. Беляки наскочили, но их мало. А раз их мало, то брать будут самое важное. Телефон, телеграф, склады, штаб фронта. Мосты через Лопань наверняка держат. Вокзал. Артиллерия гремит – слышишь? Тяжёлая. Притащить с собой не могли, значит, бронепоезд пригнали. Значит, на вокзале их главное кубло. Туда и бить станем.
– Так чего ж с эшелона слезли?
– Храбрый ты у меня боец, Ефимов, но глупый. Да не обижайся, я это любя. Северный ход – оттуда они атаки и ждут. Там мы должны были развернуться, оттуда наступать. Ну, а мы их обрадуем, – Нифонтов хрипло рассмеялся. – И город заодно вычистим. Много тут контры быть не может. А держать им мест разных надо изрядно. Следовательно, на каждой точке их едва ли больше пары взводов, а то и меньше. Вот мы и пойдём, их по пути прихлопывая. Опять же, если они на бронепоезде пожаловали, то полевой артиллерии с собой много привести не могли. Улавливаешь, Ефимов?
– Так точно, товарищ начдив!
– Вот и молодца. Мы рассеиваться не будем, кулаком надо сжатым бить, а не пятернёй растопыренной…
Совсем недалеко от них, за тесовыми крышами и садами, где тянулась Сумская улица, тяжело ударили взрывы, стремительной барабанной дробью рассыпалась стрельба.
– Ишь, «фёдоровки», по звуку ясно, – прищурился Нифонтов. – Не простые солдатики тут, Ефимов, не тавричане мобилизованные…
– Офицерский полк, да, товарищ начдив?
– Он самый. Вот только кто? Марковцы, дроздовцы, корниловцы или деникинцы? Впрочем, неважно, всех на штык возьмём. И рядом совсем, хорошо, мне ковылять ближе. Подай-ка, Ефимов, мне карабин. Я-то новомодные штуки эти не люблю…
– Тут Чека харьковское рядом… Может, там и стреляли, товарищ начдив?
– Да наверняка. Молодцы братва, отбиваются, не драпанули, в отличие от остальных… Ну-ка, Ефимов, бери-ка две роты, да пойдём с тобой, поможем товарищам… Остальным батальонам задача поставлена, справятся.
Волынский полк перед началом «событий» содержался по штатам мирного времени, проводимая советской властью мобилизация его численность почти не увеличила, и две роты, наступавшие через окрестности университетского сада, имели, в общем, лишь около двухсот пятидесяти штыков.
Однако стрельбы больше не слышалось, и Нифонтов нахмурился.
– Разведка! Спим?! – рыкнул он.
Очень скоро оттуда, где скрылись его бойцы, вновь донеслись выстрелы.
– Тьфу, пропасть! Обнаружили себя!.. Точно тебе говорю, Ефимов, – офицерский полк тут. И из лучших!..
– Александровцы?
– А пропасть их знает!.. Павлов! Ну, чего там? На кого нарвались?
Боец встал навытяжку; стойка «смирно» перед начальством, пусть даже и революционным, была давно отменена, но старые привычки быстро изжить невозможно.
– Не могу знать, тащ начдив! Как они нас углядели, Бог весть! Мы сторожко пробирались, и вдруг от дома, где Чека, как сказали – давай палить! Иванцова да Семенченку сразу убили, Пирогова ранили, мы сразу назад…
– Откуда стреляли, вы хоть заметили?
– Так точно, тащ начдив. У Чеки-то грузовики стоят, а палили по нам с окон, второй этаж да выше.
– Значит, взяли они Чеку… – Нифонтов зло оскалился.
– Да может, товарищ начдив, наши же товарищи разведку нашу за беляков приняли?
– Не дури, Ефимов. Я беду нутром чую. Нет, на грузовиках подскочили, на испуг взяли. Надеюсь только, что товарищ Бешанов контру в своих подвалах успел к праотцам спровадить… Всё, отставить разговорчики! По группам – разберись! Как учил я вас!..
Прикрывая друг друга, боевые группы волынцев атаковали по всем правилам, резко, внезапно, однако их явно ждали.
Из окон здания ЧК ударили пулемёты – во множестве. И они ловили любого, кто дерзнул высунуться на открытое пространство. А потом оттуда вылетела граната, брошенная с такой силой, как простой боец никогда бы не сумел, и разорвалась прямо в гуще волынцев, уже изготовившихся к броску.
Стреляли из окон так плотно и так метко, что Нифонтов, скрипнув зубами, велел отходить.
Велеть-то он велел, да поздно.
Стрельба вспыхнула у волынских рот за спинами, из-за углов полосовали ручным пулемёты, и казалось, что ими, пулемётами, вооружён вообще каждый из беляков и патронов у них с собой бесконечный запас.
– Обходят, черти, – яростно захрипел Нифонтов. – Назад давай! Все назад!
Боевые группы отступили от Сумской, но от противника не оторвались. Беляки повисли на плечах, они не жалели патронов и, похоже, пытались взять две роты волынцев в кольцо, те отстреливались, как могли, но вот тут-то и сказалось преимущество «фёдоровок», особенно когда они в должном порядке, вычищены, смазаны, ухоженны и каждый боец благословляет тот момент, когда начальство приказало брать с собой тройную норму патронов.
Волынцы несли потери, но не рассеивались, держались вместе, упрямо пробиваясь на запад, к главным силам полка. Нифонтов отходил с последними.
…Фёдор Солонов сменил магазин в «фёдоровке». Предпоследний. «Выбирай цель как следует, Ѳеодоръ Алексѣевичъ», – словно наяву, услыхал он голос отца.
Он сменил позицию, припал на одно колено – его скрывала густая сирень, – и в прорези прицела вдруг возникли несколько фигур в красноармейской форме, а среди них – явно командир, с алой каплей их ордена на груди. Rara avis, как сказали бы мудрые римляне.
А спустя ещё мгновение Фёдор Солонов узнал этого командира.
Павел Нифонтов, отец Костьки Нифонтова, хлопотами его, Фёдора, отца переведённый из кронштадских казематов в гвардии Волынский полк и потом взбунтовавший этот самый полк, изменив присяге.
Прапорщик Солонов, александровец досрочного выпуска 1914 года, не думал сейчас о том, что перед ним – отец его однокашника, с которым Фёдор пережил самое невероятное, самое замечательное приключение; что перед ним герой-маньчжурец, что сражался рядом с Алексеем Евлампьевичем Солоновым, что честно проливал тогда кровь за Отчизну; нет, сейчас перед ним был просто неприятельский офицер, командир, кого надлежит выбивать в первую очередь из сугубо практических военных соображений, а не из какой-то там «мести» или чего-то подобного.
Он просто нажал на спуск. И сразу же – вторично.
Нифонтов с проклятием упал, к нему кинулись его бойцы и сами оказались под огнём.
– Уходите! – услыхал Фёдор отчаянное: Нифонтов гнал своих прочь.
Ранен, только ранен. Не убит, как так? Он, Солонов, «стрелок-отличник», промахнулся?!..
Красные, остававшиеся с Нифонтовым, лежали вокруг него неподвижные – никто даже не стонал.
Сам же Павел Нифонтов с чёрной подсердечной бранью пытался вытащить завязший в кобуре наган.
Врага надо убить, а не мучить.
Фёдор Солонов вновь прицелился.
И тут…
– Слон! Ты чего?! Это ж батька Костькин!
Огромный Севка Воротников вдруг бросился прямо к лежавшему краскому.
– Севка-а!
А это уже Петя Ниткин. Совсем все с ума спятили!..
Воротников в два прыжка оказался возле Нифонтова-старшего, зубами рванул индпакет.
– Пал Николаич! Сейчас перевяжу!.. Не узнали? Это ж я, Сева! Воротников! Мы с Костей дружками в корпусе были!.. Не-не, не надо стреляться!.. Пал Николаич, всё хорошо будет, сейчас я вас перевяжу!..
Александровцы погнали растерявшихся волынцев; те, оставшись без командира, беспорядочно отхлынули прочь, за университетский сад.
Со стороны вокзала вдруг резко усилилась стрельба, без передыха била артиллерия.
Этого не знали ни Фёдор Солонов, ни даже всеведущий Пётр Ниткин, но следом за бронепоездами александровцев от Купянска на Харьков шли и шли эшелоны Добровольческой армии. Даже Келлер, «последний рыцарь Империи», и тот согласился посадить одну свою дивизию в вагоны.
Но их опередили корниловцы. Дивизия Лавра Георгиевича Корнилова, 1-я пехотная офицерская, уже заслужившая прозвище «Стальной», была переброшена поездами сразу же за александровцами и, едва успев разгрузиться, вступила в бой с продвигавшимися к вокзалу застрельщиками волынцев.
Это был уже не передовой полк, рассеявшийся широким охватом по Харькову; это была целая дивизия, хоть и понёсшая потери, но более чем боеспособная.
Волынцам ничего не оставалось, как отходить в пока ещё свободном северном направлении.
Своего командира они лишились.
Нифонтов-старший по-прежнему пытался вытащить наган, и Севка Воротников осторожно, но твёрдо забрал оружие.
– Не надо, Пал Николаич. Христом Богом вас молю, не надо! О семействе подумайте, о супружнице вашей, о Марии Владиславовне! Что она без вас делать станет? А дочка, Софья Пална, она-то как?.. Нет, незачем стреляться! А мы вас перевяжем, в госпиталь свезём…
– Севка, это же красный. Красный командир, начдив, петлицы не видишь, что ли?
– Кха, кха, кхы! – заходился в кашле Нифонтов. – Воротников… ну, контра… ну, погоди…
– Погожу, погожу, Пал Николаич, и вы погодите. Вот поправитесь, тогда мне всё и выскажете. Даже на дуэль вызвать сможете. На пистолетах. «Стволы Лепажа роковые», помните?
Говоря всё это, Севка на самом деле сноровисто и ловко перебинтовал раненого. Встал, оглянулся на друзей.
– В госпиталь его надо. К нам, в «Единую Россiю», там же была операционная…
– А что по этому поводу Две Мишени скажет? Противник уже разгромлен, бой закончен? – хмуро бросил Фёдор.
– Две Мишени скажет, – раздалось вдруг, – что прапорщик Воротников совершенно прав. Раз уж Господь отвел пулю, пусть судьбу пленного государь решает.
Фёдор прикусил язык. Вот же нечистый под руку толкнул, точно!..
Константин Сергеевич Аристов приближался к ним, поддерживаемый госпожой Шульц, китель надет внаброску, рана перевязана.
– У нас, господа, целая коллекция уже, – бледно усмехнулся командир александровцев. – Товарищ Шубников в карцере сидит, грустит. Ну, а этот…
– Господин полковник, это же Костьки Нифонтова батька!.. – всплеснул руками Воротников. – Ну как же не спасти-то его?!
Две Мишени вдруг остро и проницательно взглянул на Фёдора.
«Понял, кто стрелял», – мелькнуло у Солонова.
– Ты его спасешь, Ворот, а он тебя при первой возможности к стенке, – пожал плечами Бобровский.
– Отставить споры! – Две Мишени сделал движение, слишком резкое при его ране, и поморщился. Ирина Ивановна тревожно взглянула на него, обхватила плотнее. – Господин Солонов, возглавьте разведчиков. Господин Бобровский, установите связь с главными силами, Лавр Георгиевич должен сейчас как раз разворачиваться в районе вокзала. Господин Ниткин, возьмите на себя наведение порядка в этом вертепе. – Аристов махнул себе за спину, где оставалось здание ЧК. – Нам ещё вести следствие о содеянном ими…
– А вы, Константин Сергеевич, проследуете со мной, дабы врач осмотрел бы и вас, вместе с пленным, – прервала его Ирина Ивановна. – Всеволод, не могли бы вы мне помочь?
– Так точно, госпожа препо… то есть…
Госпожа «препо…» улыбнулась.
– Вы, господа прапорщики, ещё не закончили как следует курса русской словесности, не забывайте об этом.
…К утру Харьков был полностью в руках Добровольческой армии. Бои стихли. «Рабочие дивизии» частично разбежались, частично попали в плен; регулярные части красных отошли от города на север, но в относительном порядке отходил только «полк комиссара Жадова», как его называли. Волынцы, лишившись командира и начальников батальонов, хаотично двигались вдоль тракта на Курск, их преследовала конница графа Фёдора Келлера. С вокзала ушли серо-зелёные туши бронепоездов, по их следам катились воинские эшелоны – вперёд, только вперёд, на север!
Александровскому полку дали два дня отдыха. Хотя, конечно, что это был за отдых!.. Не на перинах нежились, а наводили порядок.
А ещё – встречали гостей.
Разместился полк в университетских аудиториях, дело было привычное – побросали шинели на пол, вот и постель готова.
– Так только в молодые годы и можно, – ворчал полковник Чернявин, начальник штаба. Впрочем, сам он, едва голова коснулась вещмешка, захрапел, да так, что стёкла тряслись.
Вечером следующего дня, когда полк строился на поверку, когда появился перед ними Две Мишени (встреченный яростным и радостным «ура!» – рана командира оказалась небольшой), со стороны Сумской улицы вдруг мелькнуло светлое девичье платье, нарядное, праздничное – словно весенний цветок, распустившийся на поле серых солдатских шинелей да чёрной, словно свежая зябь[5], формы александровцев.
– Пропустите! Пропустите, мне нужно!.. – раздалось звонкое.
Множество стриженых голов повернулось в ту сторону.
Девушка выбежала на свободное пространство, и в неё разом впились сотни и сотни глаз; каждому хотелось, чтобы это его нашли, чтобы к нему бежали опрометью, едва не потеряв платок.
Мотнулась длинная, роскошная, толстая коса.
– Вы куда, красавица? – загородил девушке дорогу Семен Ильич Яковлев, командовавший вторым батальоном александровцев.
– Господин полковник! Господин полковник, мне мой суженый нужен! – без тени смущения объявила девица.
– Суженый? Ну, у нас есть из кого выбрать! – Полковник подкрутил ус, но красавица даже не взглянула на бравого офицера.
– Есть у меня он уже! – звонко раздалось над импровизированным плацем.
– Это кто же? – осведомился Яковлев.
Девушка окинула быстрым взглядом ряды полка.
– А во-он стоит! На правом фланге! Первого батальона первой роты!..
Все так и повернулись.
А там, на правом фланге, навытяжку застыл красный, словно спелый крымский помидор, Всеволод Воротников – это к нему лёгкой летящей походкой шла через плац мимо строя александровцев та самая поповна Ксения из славного града Зосимова.
Кто-то первым крикнул «ура!», и клич подхватили, да так, что миг спустя от этого «ура» содрогался весь Харьков.
Ксения сама залилась краской, но шла гордо, прямая, никого не боящаяся и не стесняющаяся.
– Господин прапорщик! Выйти из строя! – Чернявин старался, чтобы это прозвучало строго, но получилось не очень. – Господин прапорщик, что же вы красну девицу заставили за собой гоняться?..
– А он не заставлял! – бойко выпалила Ксения. – Я сама! Батюшка благословил! Вижу, сказал, что он и есть твой суженый, Господом посланный! Иди, сказал, дочь, и передай ему, что благословляю я вас!..
– Что ответите, господин прапорщик?
Воротников чётко, как на параде, вышел из строя, отбивая шаг.
Ксения, по-прежнему отчаянно краснея, встала перед ним – и Фёдору показалось, что вот-вот развернутся у неё за спиной белые крылья и что взлетит она, аки ангелы Господни.
Вот только что сам Две Мишени признавался в любви Ирине Ивановне Шульц, но то было в мрачном расстрельном подвале, а тут – тёплым и ясным русским вечером, когда вдруг стихла на миг война и отчаянный сердцеед Севка, по которому вздыхали, а может, и плакали десятки красавиц от Гатчино и до Елисаветинска, стоит перед Ксенией, которую и встретил-то буквально только что, и все видят, что да, он – для неё, и она – для него.
Севка был не мастак на громкие слова перед всем миром. Поэтому он просто сгрёб Ксению в охапку, подбросил легко, словно куколку, и вновь поймал.
А потом поцеловал.
– Идёмте, господа.
Две Мишени внял-таки просьбам Ирины Ивановны и обзавёлся костылём. Но в госпиталь отправляться решительно отказался – рана, мол, пустяковая.
Нифонтова-старшего Севка Воротников до врачей-таки дотащил, и того прооперировали – удачно. В харьковских лазаретах открылось немало раненых красных бойцов, с ними тоже надо было что-то делать.
Но сейчас они шли в бывшее здание Харьковской ЧК, шли во главе с полковником Аристовым.
Правда, не все. Севку Воротникова полковник не взял, просто приказал остаться.
– К тебе невеста приехала, Всеволод. Вот и побудь с ней.
Севка отчаянно засмущался.
– Господин полковник… Константин Сергеевич…
– Ну что «Константин Сергеевич»? Вам обвенчаться надо, отец Корнилий всё уже готовит, я за посажённого отца буду, а Ирина Ивановна вот – за мать. Так что радуйся, господин прапорщик, а мы другие дела, грешные, делать пошли.
Севка казался донельзя несчастным, но тут, на удачу, пожаловала сама Ксения, улыбнулась – да так светло, счастливо и радостно, что рот у Всеволода сам разъехался до ушей.
– А я как раз с отцом Корнилием и поговорила, – объявила она. – Пойдём, любезный мой, он тебя тоже видеть хотел…
И Севка, как зачарованный глядя на Ксению, без споров пошёл следом.
– Вот и хорошо, – проворчал Две Мишени, глядя им вслед. – Нечего им за нами ходить. Незачем.
– А… а куда мы идём-то, Константин Сергеевич? – наивно спросил Петя Ниткин.
Лев Бобровский закатил глаза.
– Святая ты простота, господин прапорщик.
– Чего это я «святая»? – обиделся Петя. – Куда мы собрались-то?
– В гости, – сухо сказал Две Мишени. – В гости к товарищу Бешанову.
– Ой…
Петя разом всё понял. И побелел.
Ирина Ивановна сжала ему локоть.
– Тебе необязательно там быть, Пётр.
– Нет… нет! – Петя даже ногой топнул. – Я понял… то есть сперва не понял, а теперь понял, простите! Я буду, обязательно! Идёмте, хватит тянуть!
…У здания бывшей ЧК стоял внушительный караул; в вестибюле они столкнулись с парой очень озабоченных офицеров-алексеевцев – белые фуражки со светло-синим околышем, – тащивших куда-то целые вороха бумаг.
– Господин полковник!..
– Здравия желаю, господа. Что это у вас?..
– Михаил Васильевич вот назначил в комиссию по расследованию деятельности ЧК, – пожаловался один из офицеров с погонами капитана и бело-синим крестом Алексеевского полка на груди. – Честное слово, господин полковник, я подпоручиком безусым с япошками дрался, думал, всё уже повидал… А вот это читать начал – верите ли, господин полковник, замутило, точно институтку. Меня!..
– Ничуть не удивлён, господа, – строго сказал Две Мишени. – Протоколируйте всё, и как можно подробнее!.. Освобождённых узников опросили?
– Так точно.
– Хорошо, исполняйте. А мы тут должны повидать кое-кого…
Офицеры проводили их, спускавшихся в подвал, подозрительными взглядами, но промолчали.
Здесь, в подвале, тоже стоял караул, но немногочисленный. Охранять было особо некого – персонал ЧК в большинстве успел разбежаться, кто-то сгинул в уличных боях, расстрельную команду коменданта Фукса перехватили корниловцы. Фукс сдаваться отказался, отстреливался до последнего патрона, а последний потратил на себя. Его люди попытались было прорваться – и все полегли под очередями «гочкисов».
Начальником караула оказался совсем юный алексеевец с погонами вольноопределяющегося, с чёрно-жёлто-белым «царским» шнуром по контуру – гимназист или реалист, имеющий, в силу образовательного ценза, право в дальнейшем держать экзамен на офицерский чин. Перед раненым полковником, с грудью в орденах и окружавшими его александровцами, в их известной всему фронту чёрной форме с белыми кантами карманов он явно робел.
– Заключённый Бешанов?..
– Камера номер два, ваше высокоблагородие!
– «Господина полковника» будет вполне достаточно. Это вам на будущее, господин вольноопределяющийся. Идёмте, господа прапорщики.
Фёдор вновь шёл подвальным коридором, только теперь это уже был просто подвал. Впечатлительный Петя Ниткин, судя по его виду, наверняка ощущал сейчас и «запах смерти», и тому подобное, что отлично бы смотрелось на страницах «Приключений «Кракена», – но сейчас для Фёдора это был обыкновенный подвал. Сырой, полутёмный. Но просто подвал.
Он запретил себе думать о тех, кого здесь расстреляли, кто встретил тут свой конец.
Цифра «2» была кое-как выведена белой краской на двери камеры. Александровцы остановились.
– Я отвечаю за всё, господа прапорщики, что бы ни случилось. – Две Мишени отодвинул засов.
Иосиф Бешанов сидел на грубо сколоченном топчане, откинувшись и привалившись к стене. Лицо его сделалось совершенно белым, глаза запали; он глядел прямо перед собой странным, отсутствующим взглядом.
– Заключённый Бешанов, встаньте.
Тот не пошевелился, даже головы не повернул.
Две Мишени, похоже, его молчанию ничуть не удивился.
– Можно и здесь, – сказал спокойно, извлекая с некоторым трудом массивный «маузер» из кобуры. – Исповедаться, покаяться и причаститься не предлагаю. Другим бы предложил, но не вам.
Только теперь Бешанов соизволил повернуть голову.
– Убивать явились, да?.. – Губы его кривились, вздрагивали.
– Казнить, – с прежним спокойствием ответил полковник.
Взгляд Бешанова метнулся к Ирине Ивановне, глаза сощурились.
– А, небось порассказывала обо мне всякого… она ж, как и я, в Чека работала… у Благоева… в военно-политическом… с хахалем своим, Жадовым…
Две Мишени не дрогнул.
– Нам известны ваши преступления, Бешанов. Вплоть до самых последних.
– Да? А где ж тогда ваш суд, а, полковник?.. Даже когда ты меня вот с нею – пока она с тобой была, потом-то с Мишкой Жадовым валялась-миловалась, – когда ты меня фараонам сдал, и суд был, и присяжные. А теперь что же?..
– Судить тебя – слишком много чести, – голос Константина Сергеевича оставался ровен, но Фёдор знал, во что обходится полковнику это спокойствие. – К тому же один раз уже пробовали. Ничего хорошего не вышло.
– Так это баба жадовская меня под расстрел подвести хочет, – прохрипел Бешанов. – Она-то красным служила не за страх, за совесть, сам Троцкий её хвалил! Мне не веришь – у Костьки Нифонтова спросите, он в госпитале здесь валяться должен, если только вы его уже к стенке не поставили…
– Нифонтов? Костя? – вырвалось у Ниткина. – Так он здесь?
Бешанов криво ухмыльнулся:
– Здесь он, здесь. Вот она, – он ткнул пальцем в сторону Ирины Ивановны, застывшей, словно мраморная статуя, – его и подстрелила. Мне-то Костька заливал, что, дескать, ни за что ни про что, но я-то думаю, что врёт. Руки небось распустил, вот и получил пулю. Оно и верно, куда мозгляку этому до Жадова. Тот-то здоровенный, и высокий, и плечистый…
Фёдора скрутило тугой и горячей ненавистью. Да что он себе позволяет, этот Йоська?!
– Костю Нифонтова надо отыскать. Особенно если отец его всё-таки выживет, – негромко сказал Две Мишени, почему-то – Бобровскому.
Левка торопливо кивнул.
– Но об этом позже. – Полковник поднял «маузер». – Молись, Бешанов, если хоть одну молитву знаешь.
– Знаю, знаю… – пробормотал Бешанов, сползая с топчана. – Погоди, полковник, дай и впрямь помолиться… я ж отсюда никуда не денусь…
В следующий миг он рванулся вперёд.
Если бы не рана Константина Сергеевича, Бешанова тут же бы и встретила пуля; но Две Мишени чуть-чуть промедлил, самую малость, и Йоське этого хватило.
Нырнул, с ловкостью хорька кинулся между александровцами, выстрел Аристова пропал даром; однако на пути у Бешанова вырос Фёдор Солонов.
Давным-давно они встретились почти вот так же, «на кулаках», а теперь круг завершался.
Йоську встретил хорошо нацеленный удар – прямо в подбородок, и второй – апперкот, когда первый Бешанову удалось отвести. Что-то хрустнуло, и Йоська с глухим стуком повалился на серый цементный пол камеры.
…Фёдора не «трясло», его не «заливала ненависть». Он встретил врага и ударил, словно машина, спокойно, без лишних эмоций. И не думал о «замкнувшемся круге», и ни о каких «символах» со «знаками» не думал также. Просто сшиб Йоську с ног хорошо поставленным ударом, и всё.
Ирина Ивановна уже хлопотала вокруг скривившегося от боли Константина Сергеевича, дёрнулась было к Фёдору, но тот лишь рукой махнул – сами, мол, справимся.
Йоська заворочался и застонал. Фёдор с Лёвкой Бобровским вздёрнули его на ноги, для верности заломив руки за спину. Толкая, повели вперёд – в тот самый дальний угол обширного подвала, где чекистов заблокировали изначально.
Бешанов, похоже, приходил в себя. Живуч, однако. И когда его прислонили к стене, не связывая руки, захрипел, попытался снова прыгнуть.
Не получилось.
– Именем России!..
Фёдор Солонов выстрелил.
И, в отличие от раненого Аристова, не промахнулся.
– Прапорщик! – раздалось за спиной гневное. – Господин прапорщик, что вы себе позволяете?!
– Не только вам приговоры исполнять, Константин Сергеевич, – услыхал Фёдор свой собственный голос.
– Вот именно! – поддержал его Бобровский. – Не всё вам на себя брать, господин генерал-майор!
Лёвка нарочно поименовал Две Мишени присвоенным генеральским чином, несмотря на то что погоны тот носил по-прежнему полковничьи.
Аристов, поддерживаемый под руки Ириной Ивановной и Петей Ниткиным, только головой покачал.
– Эх, ребятки… чего грех на душу-то…
– Выросли они, Константин Сергеевич, – негромко сказала Ирина Ивановна. – Выросли, всё. – Склонилась над неподвижным Бешановым, закрыла ему глаза. – Берём, мальчики. Он заслужил смерть, но похороним всё равно по обычаю – мы люди, не звери.
Венчание Севки Воротникова с Ксенией собрало весь славный Александровский полк. Всем полком же приводили в порядок Севкин мундир – кроме как в нём, жениться оказалось не в чем. И родителей его в храме не было; какие уж тут родители, когда столько месяцев от них никакой весточки, и вообще, кто знает, живы ли?..
Был Константин Сергеевич Аристов посажённым отцом, хотя и не по чину выходило – сам-то он не женат. И Ирина Ивановна Шульц за посажённую мать, и дружно подхватывали все «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» и всё прочее.
И даже командиры дивизий, случившихся в Харькове, заглянули на огонёк.
А вот отпуска молодым не вышло, совсем. Только одна всего ночка.
Потому что утром уже Александровский полк, погрузившись в эшелоны, мчал на север, помогать наступавшим частям.
Михаил Жадов невидящими глазами глядел в строчки текста – тёмные буквы на желтоватой бумаге расплывались отвратительными насекомыми. Но это была «Правда», это было обращение ЦК партии, и не верить ему большевик до мозга костей Михаил Жадов просто не мог.
«Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции. Защитники эксплуататоров, помещиков и капиталистов, русские и иностранные, делают отчаянную попытку восстановить власть грабителей народного труда, помещиков и эксплуататоров в России, чтобы укрепить падающую их власть во всём мире.
Наступление царских армий принесло им некоторые успехи. Не признавать этого – значит прятать голову в песок, а такие «прячущиеся» есть сейчас злейшие враги партии и молодой Советской республики. Нет, мы, большевики, всегда говорили и будем говорить трудовому народу правду, как бы горька она ни была, ибо честность – единственный путь к победе.
После упорных и кровопролитных боёв нашими войсками оставлен Харьков. Враг овладел Воронежем. На захваченных территориях установлен жесточайший режим репрессий: расстрел десятков тысяч рабочих. Расстрел даже меньшевиков и эсеров. Порка крестьян целыми уездами. Публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца. Такова правда о наших врагах. Такая судьба ждёт каждого рабочего, каждого крестьянина, что вновь окажется под царской властью. Именно это мы, большевики, должны донести сейчас до всякого, не обходя колеблющихся, напротив, сосредоточив там наши главные усилия[6].
Партия объявила всеобщую мобилизацию. Каждый большевик должен найти сейчас своё место на фронте. Долой тыловую самоуспокоенность! Долой никчёмные заседания, бесчисленные «комиссии по вопросу» и так далее. Вопрос сейчас может быть только один – мы или они, третьего не дано.
К оружию! Вступайте в ряды доблестной Рабоче-Крестьянской Красной армии! Победа близка, а за нашей победой последует и мировая революция!..»
Комиссар вздохнул, аккуратно сложил газету.
Его дело здесь, в столице, было выполнено. Пополнение набрано. Можно было выступать обратно на фронт, но…
Но тут началось наступление беляков, и всё смешалось. Запасы, вооружение, обмундирование, провиант приходилось выбивать с боем, а таких вот «снабженцев с «маузерами» в столице оказалось сейчас с преизлихом.
И сейчас Жадов тоже сидел и ждал. Ждал директивы – потому что набранные им роты, как говорится, «с белой ручки не стряхнёшь да за пояс не заткнёшь» и на своих двоих к фронту не отправишься. Выбивай теперь ещё и вагоны, выбивай очередь на отправку!..
Сидел комиссар в просторном коридоре бывшего штаба столичного военного округа, где теперь устроился наркомат по военным и морским делам. Плавал табачный дым, трещали пишущие машинки, бегали озабоченные военные, а Михаил Жадов ждал. Должен был его принять замнаркома, причём сам комиссар понять не мог зачем: не велика важность – два батальона отправить, тут бы и куда менее значимый воинский начальник справился, но чтобы сам замнаркома?!.
Что-то здесь крылось не то. Совсем не то.
– Жадов? Чего сидишь, надулся, как мышь на крупу?
– Тимофей Степаныч! Боков!
Замнаркома был хоть и «старым большевиком», но таким же, как и Жадов, кадровым питерским рабочим. По эмиграциям не отсиживался, на женевских да лондонских съездах глотку не рвал. Если агитировал – то в цехах. При этом был мастером, хорошо зарабатывал, имел свой дом; Жадов его знал ещё по девятьсот пятому году.
– Вот не ведал, что ты, Тимофей Степаныч, ныне таким важным заделался! Глянь, кабинет-то каков! Всё думал, куда ж ты запропал?
– А никуда я, Миша, не пропадал. Просто об иных делах наших болтать много не следовало. Льву Давидычу вот помогал. А он меня раз – и в «заместители»! Мол, у меня говорунов и так хватает, а вот чтобы дело делать – так нет. Вот я и делаю. Снабжение, вооружение, всё такое. Тебе вот пособить успел с батальонами немного.
– Так это ты, Тимофей Степаныч, нам «гочкисов» выделил?
– Я. Только, Миша, не затем я тебя сюда звал, чтобы ты мне поклоны бил, ровно перед иконой чудотворной.
Жадов подобрался.
– Да уж понимаю, Тимофей Степаныч. «Правду» вот прочитал – волком выть захотелось, честное слово. Харьков сдали, как так?! Что там с моим полком – никто не ведает… Где штаб Южфронта, где Сиверс, где Егоров, где…
Он осёкся.
Боков, усатый, массивный, с круглыми щеками и разбегающейся от глаз сетью морщин, только вздохнул. Был он в военной форме, с тремя ромбами в петлице, но, как человек сугубо гражданский, носить мундир не умел.
– Где Шульц Ирина Ивановна, ты хотел сказать, Миша? Плохо там дело с этой Шульц…
– Что с ней?! – Жадов подался вперёд, сжал пудовые кулаки. – Что о ней слышно? Жива?
– Лев Давидович, когда вернулся, – понизил голос Боков, – доклад подал. Я его читал, Миша. Штаб Южфронта обвиняют в измене. Сиверса и Шульц арестовали, уже перед самым… ну, за сутки или двое до того, как белякам город-то достался.
Жадов сидел ни жив ни мёртв.
– Лев Давидович лично приказали их, как врагов революции, в Чека забрать… Погоди, Миша, вижу, как побелел ты весь. Небось знать хочешь, чего я тебе всё это рассказываю?..
– Да чего ж тут знать… – глухо проговорил комиссар, не глядя на замнаркома. – Донесли небось уже… по команде…
– Не «донесли», а «проявили партийную бдительность», – вздохнул Боков. – «Донесли» – то в царской охранке было.
– Разница-то какая? – буркнул Жадов. Стиснул подлокотники венского кресла – дерево жалобно заскрипело.
– Люба она тебе? – вдруг в упор спросил Тимофей Степанович. Спросил совершенно по-отечески, словно непутёвого сына.
Жадов вместо ответа поднялся, встал по стойке «смирно».
– Товарищ заместитель наркома, разрешите идти?
– Куда?
– На вокзал. Я так понимаю, мне…
– Миша! – встал и Боков. – Меня послушай прежде. Что там в Харькове было – бог весть. Полк твой товарищ Апфельберг вывел. Без потерь.
– То есть как? – опешил Жадов. – Харьков же… после упорных и кровопролитных боёв… так «Правда» пишет!
Боков только отмахнулся.
– Какие там «кровопролитные бои»! Некому оказалось кровь проливать. Ударные дивизии наши в окружение попали. Заслон под Купянском – рассеялся. Только Волынский полк и попытался город отстоять да харьковские рабочие отряды… но волынцы опоздали, а пролетариат, конечно, герои, да только там против них отборное офицерьё оказалось, не сдюжили. Полк твой вывели, всё верно сделали. Одним поленом избу зимой не нагреешь, только спалишь зря. Вязанку собрать надо! И волынцев незачем бросать в бой было. Им бы отойти, собрать всех рассеявшихся, оборону занять толком… ну, отступили бы до Белгорода или даже Курска, всё равно. Зато беляков бы стена встретила!.. А так… волынцы кровью умылись, командира потеряли. Жаль Нифонтова, хоть и из офицеров, а дельный был комполка. И вот вам, пожалуйте бриться, – и Харьков не удержали, и Курск отдали, и дай нам бог за Орёл уцепиться. Беляки-то прут, бронепоезда гонят, конницу, где дыру нащупают – туда всей силой! – Боков схватил графин, плеснул воды в стакан, жадно выпил. – Беда, в общем, Миша. Армии нет. Какие части есть – отступают.
А вот из штаба Южфронта вышли только Якир с Егоровым, ну и командиры помельче. Что с Сиверсом, что с Шульц – никто не знает, кроме лишь того, что арестовала их ЧК. Товарищ Троцкий пишет, что за измену. Так что, Миша, готовься к худшему.
– К худшему…
– Да. Лев Давидович с собой Бешанова брал, начальника секретно-исполнительного отдела.
– Знаком мне этот гад… – скрипнул зубами Жадов. – Позорят революцию нашу такие!
– Верно. Позорят. Я товарищу Троцкому это в лицо говорил, ты ж меня знаешь. С фактами.
– Говорил? А он что?
– Рассмеялся да по плечу похлопал. Мол, не боишься ты, товарищ Боков, критиковать в открытую, честно, по-большевистски. Нам такие люди нужны. Но и такие, как Бешанов, нужны тоже. Революция, дескать, это не только новый мир строить, это ещё и труп старого… пре-па-ри-ро-вать, – закончил он по слогам, с недовольной гримасой. – Препараторы, эх…
– Давай уж покороче, Тимофей Степаныч. Ты ныне в чинах больших. Понимаю, заслужил. Да только не томи уж, а?
– Прости, Миша, старика. В общем, уезжай-ка ты отсюда поскорее.
– Я и так собирался…
– Сняли тебя с полка.
– Как это «сняли»?!
– За связь с белой агентурой.
– Она не агентура! – Жадов вскочил. – Мы с ней Таврический штурмовали!
– Эх, Миша, душа ты чистая, – вздохнул Боков. – Знаешь, сколько таких, кто Таврический штурмовал, ныне на ту сторону перекинулось?
– Не знаю и знать не хочу! Ир… товарищ Шульц не такая!
– Такая, не такая… Они с Сиверсом ныне ответ иному судии дают, я боюсь. А на тебя приказ вышел. Из Красной армии уволить, но под суд не отдавать. Упросил я Льва Давидовича…
Жадов молчал, растерянно вертя в руках бумагу с приказом.
– Уезжай из Питера, Миша. Куда подальше, хоть на Урал. Постой! По глазам вижу, что делать станешь. В Харьков бросишься, да? Фронта, по сути, нет, до города доберешься, и…
– И. – Комиссар вышел из оцепенения. Аккуратно положил приказ на край неоглядного стола. – Хоть могилку отыщу…
– Ничего ты там не отыщешь. Чека наша учёт захоронениям не вела, расстрелянных закапывала где придётся – контра, чего её жалеть? Говорю тебе, не узнаешь ничего и не отыщешь, только пропадёшь зря. Я ж тебя знаю.
– А что ж мне делать-то тогда, а, Тимофей Степаныч? Если из армии меня погнали, знать, и не начдив я теперь…
– Не начдив, – вздохнул Боков. – Вот, держи. На склады пойдёшь, заберёшь паёк за месяц вперёд. Я подписал.
– Благодарствую, товарищ замнаркома…
– Не за что. Я, чтобы ты знал, Миша, с приказом этим не согласен. Ошибку они допустили, это точно. Но и ты пролетарской бдительности не проявил, согласись. Из Питера, как сказал тебе уже, уезжай. И скажи спасибо, что из партии тебя не вычистили.
– А вот уж чёрта с два им! Я вступал, когда…
– Да знаю я, Миша, всё знаю! – с досадой перебил Боков. – Уезжай, честное слово. В себя приди. На заводе поработай…
– Товарищи мои насмерть с беляками бьются, а я, значит, отсиживаться стану? Вот уж нет! Мобилизация идёт? Идёт! Вот и пойду добровольцем, хоть рядовым, но пойду!
– Уезжай, Жадов! – повысил голос и замнаркома. – Уезжай, пока в тебя Ягода не вцепился! У этого всякая вина виновата, контру изводит – прямо как опричники царя Грозного боярскую крамолу.
Тимофей Степанович был мастером грамотным и начитанным, а больше всего любил он «Князя Серебряного».
– Одну бумагу я тебе справил, видать, и второй не избежать. – Боков принялся рыться в ящиках. – Поедешь в командировку, чин чином. На Ижевский оружейный завод. Ну, чего глазами сверкаешь? Я тебе не царский генерал, не сверкай зря. Бери мандат и иди. И чтобы к вечеру духу твоего в Питере не было!
– Не будет, – мрачно посулил Жадов. – Благодарствую, Тимофей Степаныч. Не забуду твою доброту.
Боков только отмахнулся.
– Я хоть и зам у Льва Давидовича, а только так тебе скажу, Михаил: Благоев-то многое верно говорил. Ой, многое… Ну, прощай. Да как в Ижевск приедешь – телеграмму дай. Служебную. Всё понял?
– Так точно, товарищ Боков, понял.
– Да не вздумай самовольничать! В Харькове беляки, так что…
– Я помню. – Жадов взялся за ручку двери. – Только… я правды всё равно добьюсь!
И шагнул за порог.
Боков лишь печально покивал.
– Добьёшься, добьёшься…
И вернулся к бумагам.
Вечером того же дня на Московском (как именовался с первых дней революции бывший Николаевский вокзал) появился высокий и плечистый рабочий в форменной чёрной тужурке мастера-металлиста казённых заводов, на серо-стальных петлицах – скрещённые молот с резцом. Царский герб уже отковырен, виден только более тёмный его след. Стрелку железнодорожной охраны рабочий этот показал мандат, подписанный замом наркомвоенмора товарищем Боковым, и был беспрепятственно пропущен. Тот же мандат доставил ему билет и плацкарту.
Поезд, правда, был не ижевский, совсем нет.
Михаил Жадов ехал в Москву.
От Харькова прямая и торная дорога ведёт почти строго на север. Хорошее шоссе на Белгород – Курск – Орёл и железнодорожная ветка. Именно к Орлу и подходил эшелон александровцев, сразу за головным бронепоездом «Единая Россiя».
– Орёл, Орёл, Орёл… – бормотал Петя Ниткин, листая страницы «Большого географического справочника» и подсвечивая себе фонариком. Где он ухитрялся добывать книги – все давно и гадать бросили.
– У тех тогда всё там назад и покатилось, – заметил Фёдор полушёпотом.
– Именно. – Петя не отрывался от книги, вертел то так, то сяк, разглядывая схемы. – Но тогда всё было иначе.
– Как «иначе»? Сил у красных и тогда, и сейчас больше десятикратно. И тогда, и сейчас был, считай, один фронт. Колчака-то там, к осени их 19-го, уже разбили. На западе перемирия добились.
– Верно. Потому и у нас один-единственный шанс. Такой же, как тогда. Не останавливаясь, вперёд. И не думая о флангах. Возьмём Москву – всё у большевиков рухнет. А не возьмём – увязнем в их пехоте. Сейчас они её со всех концов погонят.
– Уже гонят. Не могут не гнать.
– Угу. А потому – прямо на Москву. Кинжальный удар. А оттуда на Питер. Бронепоездами. Как немцы у нас осенью четырнадцатого, помнишь?
Фёдор помнил.
– Только красные рельсы попортят, вот и вся недолга.
– Пусть портят. Это Москва себя прокормит, а Питер нет. Возьмём Москву – отрежем Питер от страны, от запасов, от…
– Да какое ж отрежем, а ветка на Витебск? На Вологду?
– Эстляндия с Лифляндией все под немцами, а поляки уже под Минском стоят. «Жабьими прыжками» вперёд пробираются. С большевиками о мире да границе балакают, а сами – тут на пять вёрст вперёд, там на семь. Вот сперва до Барановичей добрались, а теперь уже и Минск близок. А с Вологды многого не натащишь.
– Две Мишени этот план выдвинул?
– Он, – кивнул Петя. – Потому как тоже голову ломал над той гражданской. Думал, как победить можно было. И пришёл к выводу, что только стремительный бросок к Москве, больше никак. Не растекаться широким фронтом, а только вперёд.
– Вот и летим вперёд…
– Летим. Тогда и там у наших силы кончились.
– А здесь, Петь? Не кончатся, думаешь?
– Непременно кончатся.
– Умеешь ты ободрить, брат Ниткин!
– Воинские силы имеют такое обыкновение – кончаться, – важно заявил Петя. – Поэтому побеждает тот, у кого они кончатся последними.
Фёдор только рукой махнул. И стал думать о том, что давно не приходили белые конвертики от великой княжны Татианы. Эх, забыла небось простого прапорщика-александровца, не до него ей…
Правда, особо долго размышлять не пришлось. Бронепоезд замедлял ход, на востоке всходило солнце, а наблюдатели успели поднять тревогу – впереди были разобраны рельсы.
Начинался новый день, начиналась «работа», как называли это александровцы. Не «бой», не «атака», не «наступление», а именно «работа».
Орёл с юга почти ничем не был прикрыт. Не считать же за серьёзную преграду овраг и не то ручей, не то речку под названием Пересыханка. Железная дорога на Москву проходила по восточной окраине города, даже не пересекая здесь Оку.
У окраин красные лихорадочно рыли окопы, ставили орудия и пулемёты.
Бронепоезд остановился вне досягаемости вражеских батарей; его тяжёлая артиллерия же, напротив, могла их накрыть с лёгкостью.
Александровский полк готовился к атаке.
– Помните, нам нельзя тут застревать, – повторял Две Мишени, обходя ряды добровольцев. Он хромал, опирался на костыль, но упрямо отказывался идти в госпиталь – мол, это просто царапина, допрыгаю, чай, не кукла фарфоровая, – к вящему неудовольствию Ирины Ивановны Шульц.
Её возвращение бывшие кадеты восприняли с восторгом. Для них она была пережившей ужасные вещи и спасённой в последний момент учительницей, кого они помнили и любили. Никто не умел так рассказать о Пушкине или Лермонтове, о Тютчеве или о Фете, как она. И на уроках, посвящённых графу Толстому, у неё завязывались отчаянные споры, чуть до драки не доходило; так что сведённые в первую (государеву) роту первого батальона Александровского полка кадеты, без экзаменов и прочего сделавшиеся прапорщиками, просто радовались – те, кто не знал.
Ирина же Ивановна часто поглядывала на Фёдора, на Петю – и вздыхала. Но им сейчас было не до разговоров…
Орёл они брали хитрым обходным манёвром, во взаимодействии с конницей графа Келлера. «Единая Россiя» с безопасной дистанции накрывала позиции красных своей морской 130-мм артиллерией, специально снаряжённые шрапнели рвались над торопливо вырытыми траншеями, собирая обильную жатву. И в атаку александровцы двинулись как умели: перебежками, переползанием, прикрывая друг друга и беря на прицел любое шевеление на красных позициях.
Когда штурмовые пятёрки достигли линии окопов – там уже почти никого не осталось. Не выдержав обстрела, пехота красных начала беспорядочно оттягиваться в глубь городских кварталов, растекаясь по улицам и переулкам.
Фёдор, как всегда, шёл с Петей, Левкой, Севкой Воротниковым, а пятого им, как важно заявлял Ниткин, и не требовалось, потому что Севка, мол, «и так за троих может». Воротников не расставался со своим любимым «гочкисом», и в его руках это оружие творило на вражеских позициях настоящее опустошение.
Вот и сейчас – ползком преодолели последние сажени, швырнули гранаты, нырнули сразу же за разрывами, добили-дострелили выживших, Севка прочистил траншею несколькими короткими очередями. Рванули дальше – несколько красноармейцев подняли руки, бросив винтовки.
– Куды сдаваться-то идти, вашбродь? – деловито осведомился молодой парень с натруженными крестьянскими ладонями. – Мне батька с мамкой наказали живым вернуться, мол, без тебя обойдутся, красные ли, белые, а ты нам живым нужен.
Парня трясло, он болтал без умолку.
– Винтовку разряди, – велел Фёдор. – На плечо повесь, штыком вниз. Руки держи вверх. И иди прямо во-он туда, где рельсы.
– Эт где чугунка, вашбродь?
– Угу, где чугунка. Скажешь, мол, Александровского полка прапорщик Солонов Фёдор тебя послал.
– Ага! – деловито кивнул парень. – А, вашбродь, пороть сильно станут?
– Тьфу! Наслушался баек этих! У нас пленных крестьян, кого по мобилизации забрали, домой отпускают. Ну, если не захочешь у нас воевать, у добровольцев.
– Ни, – покрутил головой пленный. – Батька мне велел домой живым… а то, грит, так шкуру спущу, что и на том свете вспомнишь! Благодарствую, вашбродь!
И он, вместе с ещё тройкой таких же, явно только что набранных в пехоту солдат, пошёл к позициям белых.
Александровцы легко прорвали оборону красных на южной окраине Орла. В самом городе перестрелки вспыхивали то у присутственных мест, то у опустевшего здания кадетского корпуса, но зацепиться за город красная пехота не смогла. Рассыпалась, разлетелась брызгами. Многие сдавались в плен – тем охотнее, если слышали, что сдаются не дроздовцам или марковцам, но александровцам.
К полудню добровольцы овладели всем Орлом. На площадь перед собором вышел весь клир в торжественных облачениях; сбежались обыватели, из тех, что позажиточнее.
– Нет-нет, – покачал головой Две Мишени. Вновь поморщился, потрогал невольно бок. – Не время благодарственные молебны служить, батюшка. Всё понимаю, без Божьей помощи не случилось бы сего одоления супостатов, да только и время терять нельзя. Мы…
Ирина Ивановна Шульц, сменившая гражданскую одежду на френч и свободные галифе, решительно положила руку Константину Сергеевичу на локоть.
– Идём-ка, дорогой. На перевязку пора.
…В Орле оставался совсем небольшой гарнизон, а главные силы добровольцев вновь устремлялись вперёд, к Москве.
– Положение, товарищи, наше швах. Как говаривал мой дядя…
– Вы, Лев Давидович, всё шутки шутить изволите!.. А цагские войска уже взяли Огёл!..
– Мы, Владимир Ильич, уже собрали у них на фланге ударную группу. Командует Егоров. Якир у него заместителем. Там наши лучшие, самые надёжные части. Латышская дивизия, Московская пролетарская, Петербургская ударная, которой удалось отойти от Зосимова. Первая и вторая конные дивизии червоного казачества. Сводная бригада красных курсантов. Эстонская дивизия под командованием товарища Пальвадере. Части и соединения пополнены. Шестнадцать тысяч штыков, четыре тысячи сабель, сто двадцать орудий и четыреста сорок пулемётов. Перебрасываем силы с Западного фронта, пользуясь переговорами с поляками. Подходят сибирские мобилизованные дивизии, но до их полного сосредоточения под Москвой ещё самое меньшее десять дней.
– Чэрэз дэсять днэй враг ужэ будэт в самой Москвэ, товарищ Троцкий!
– Ошибаетесь, товарищ Сталин. Беляки слишком широко размахнулись, они пытаются с ничтожными силами захватить и удержать огромные территории. Им приходится всюду оставлять свои гарнизоны.
– Да-да, тгудовое кгестьянство и габочие восстают пготив возвгащения стагых погядков! Жестокий теггог, установленный…
– Владимир Ильич, дорогой, ну хоть тут давайте без лозунгов, хорошо? Вы же сами писали, в чём сила бывшего царя?..
– Свободная тогговля хлебом действительно способна пгивлечь часть несознательного кгестьянства, однако возвгащение помещичьего землевладения…
– Они не возвращают земли помещикам, вот в чём фокус. Вы разве не читали царский манифест?
– Читал, батенька, газумеется, читал! Жалкая попытка обмануть тгудовой нагод!..
– Простите, товарищи, Владимир Ильич, Лев Давидович, но у нас белые под Москвой!.. Предлагаю вернуться к теме заседания!
– Кхм. Кхм. Согласен. Так что с вашей удагной ггуппой?
– Она готова к наступлению. Ударим во фланг и тыл белым. Они рвутся к Москве, бросили в прорыв все силы…
– Но ведь многие их части должны быть по-прежнему скованы боями с нашими окружёнными дивизиями?
– Нет, Феликс Эдмундович, к сожалению, сопротивление там прекратилось.
– Как это «прекратилось»?!
– Насколько мы можем судить по донесениям разведки – а они весьма разнятся, эти донесения, – царь…
– Бывший царь!
– Верно, бывший царь, товарищ Дзержинский. Бывший царь приехал к нашим дивизиям и предложил им сложить оружие под его честное слово. Многие поверили. Сопротивление прекратилось. Белые высвободили крупные силы, которые сейчас срочно перебрасываются на север.
Долгое молчание. Тяжёлая тишина. Скрипит старый паркет.
– Я приказал отводить все боеспособные наши части к Москве. Пусть беляки забирают пустое пространство, оно только заставит их распылить свои войска. Ударная группа готова, мы перейдём в наступление, как только авангарды противника упрутся в нашу оборону. Пусть у них наступит…
– Галавакружэниэ от успэхов.
– Совершенно точно, Иосиф Виссиарионович. Головокружение от успехов. Они думают, что со взятием Москвы у нас всё развалится, – глубочайшее заблуждение! У нас – вся Россия, до Тихого океана, а у них?..
– Не так и мало, учитывая донской и кубанский хлеб, донецкий уголь и прочее.
– Верно, товарищ Рыков. Но, товарищи! На заседании 29 июня, насколько я помню, товарищ Сталин предложил весьма элегантный и дерзкий план. Я, с военными заботами, признаться, не в курсе, как сейчас обстоят дела?..
– Нэмцы так и нэ двинулись за Днэпр, таварыщ Троцкий. Гэтманцы попытались, но были разбиты бэлыми.
– Но почему же Вильгельм медлит? Момент такой выгодный!
– Очэвыдно, дэмарши вэликобританского и французского правитэльств возымэли дэйствие, товарищ Троцкий. Гэрманцы испугались.
– Допустим, а что же сами англичане?..
– Война у них не пользуется поддержкой в парламенте, насколько можно судить по лондонским газетам. Они не хотят ни всерьёз помогать нам, ни, слава богу – простите, случайно вырвалось, привычка, – белым.
– Так что же, товарищ Рыков, они так и будут наблюдать?
– Боюсь, Лев Давидович, что главная цель держав l’Entente cordiale – не допустить захвата германцами обширных территорий на Украине. Прибалтийские губернии они, похоже, уже считают окончательно перешедшими к Германии, а вот за Украину готовы бороться. При этом вмешиваться в наш «конфликт» с бывшим царём не намерены. Ждут.
– Ждут… понятно, чего ждут. Ждут, когда и мы, и царь окончательно ослабнем и будем вынуждены принять какой-нибудь их арбитраж…
– Вы угадали, Лев Давидович. Я только что получил послание от фганцузской миссии, что великие дегжавы пгедлагают нам вступить в пегеговогы с «пгавительственными силами Юга Госсии».
– Как интересно, Владимир Ильич…
– Да! Да! Агхиинтегесно! А знаете, для чего?
– Чтобы противостоять Германии и вытеснить её с Украины, не иначе.
– Именно! Именно! Чтобы мы напали бы на немцев! Начали евгопейскую войну!
– Едва ли мы к ней готовы, Владимир Ильич.
– Да-да, Алексей Иванович, никто и не говогит, что мы к ней готовы, товагищ Гыков! Мы должны вступить в таковую войну – если она случится – как можно позже, с одной-единственной целью – совегшить миговую геволюцию!
– Тут, Владимир Ильич, дорогой, у нас никаких разногласий. Но пока мировой революции не случилось, нам надо разгромить беляков. Мой план предусматривает три этапа: сперва остановить их на подступах к Москве, затем окружить и разгромить их ударные части и, наконец, решительным преследованием покончить с белыми вообще. Для этого кроме ударной группы Егорова мы сосредоточиваем в самой Москве большую группировку войск – из числа мобилизованных и добровольцев. Старые полки неважно показали себя в последние недели.
– Когда же вы хотите наступать? Конница белых идёт прямо на Тулу!
– Как только они втянутся глубже и завяжутся бои на первой линии московской обороны. Беляки окружили наши дивизии, ну, а теперь наш черёд. Теперь окружать будем мы!..
– Прекрасно, Лев Давидович, но что вы предполагаете делать с военспецами? Ваше сообщение об измене в штабе Южфронта, признаться, внушает серьёзные опасения за исход всей операции!
– У нас в крепости до сих пор содержатся гвардейские офицеры, попавшие в плен ещё прошлой осенью. Предлагаю отобрать из их числа пополнение для новых дивизий.
– Погодитэ, Лэв Давыдовыч, но это жэ отъявлэнныэ контррэволюцинэры!
– Это, Иосиф Виссарионович, офицеры гвардии. Их семьи в основном здесь же, в столице. Большинство у нас в заложниках, в лагере. Вызовем добровольцев, тех, кто откажется, уведомим об ожидающей их близких судьбе. Вот, кстати, списки.
Шелест бумаг.
– Солонов Алексей Евлапьевич, генегал-майог… Солонов… Солонов… знакомая фамилия…
– Вера Солонова, Владимир Ильич. Была одно время близка нашему кружку, лет семь назад. Потом отошла от активной партработы.
– Да-да, именно! Помню её, помню… Значит, отошла? Ну что ж, кто отходит тот отходит. Примите, Лев Давидович, все меры к задержанию всех необходимых лиц.
– Не волнуйтесь, Владимир Ильич. У товарища Ягоды в этом большой опыт.
Седьмое июля Александровский полк встретил уже на станции Горбачёво. До Тулы – семьдесят восемь вёрст. В пути от Орла их бронепоезд даже ни разу не обстреляли, красные словно растаяли в ночи. И рельсы остались нетронуты.
– Заманивают, – уверенно заявил Петя Ниткин. С ним никто не стал спорить; собравшаяся на бронепоезде четвёрка бывших александровских кадетов, а ныне прапорщиков молчала.
– А может, и нет? – наконец пожал широкими плечами Севка. Покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце – не привык ещё. – Может, и впрямь разбежались все?
– Эти не разбегутся, – сквозь зубы сказал Фёдор.
И точно – на станции бронепоезд уже ждали.
В бинокль хорошо были видны оборудованные позиции, перебегающие красноармейцы. Трёхдюймовки ударили с закрытых позиций – недолёт.
«Единая Россiя» подалась назад. Александровцы же, напротив, пошли вперёд.
Но опять же, пошли как умели – редкой цепью, короткими перебежками. Казалось невероятным, что эта горстка солдат способа опрокинуть засевших в глубоких траншеях красных; бронепоезд начал пристрелку, стараясь держаться подальше от встающих разрывов.
К свистящей рядом смерти нельзя привыкнуть. Можно лишь сжиться с ней, сделаться для врага «сложной мишенью» да полагаться на Господа.
Петя Ниткин в атаку всегда шёл с молитвой, бормотал себе под нос – а помнил он их множество. Лев Бобровский ругался. Севка просто и незамысловато кричал «ура», ну а Фёдор Солонов всегда молчал.
Ему первому надлежало выбрать цель. Его задача – свалить начальствующих на «той стороне», и крики тут – только помеха.
Артиллерия красных открыла огонь шрапнелью, и разрывы вспухали всё ближе – командовал батареей дельный артиллерист.
– Мы у них как на ладони, – подполз к Фёдору Ниткин. – Так наступать не можно! В обход надо.
Но Фёдор и сам видел, что надо. Орудия с бронепоезда старались нащупать пушки красных, но без наблюдателя сделать это удалось бы лишь по особой Господней милости.
– Не скапливаться, вторая рота! – гаркнул Фёдор, привставая. – Занять позицию! Вести огонь! Первая рота, за мной!..
Вид пятящихся, убегающих «беляков» вызывал в красных окопах бурю восторга. Вторая рота залегла, принявшись добросовестно осыпать противника беглым огнём.
– За речушкой у них батарея. – Лев Бобровский лучше всех умел на слух угадывать расположение вражеских орудий и почти никогда не ошибался.
Речушка Локна – даже не речушка, а, пожалуй, ручей, длинный и узкий пруд. Первая рота александровцев скорым шагом шла в обход, совсем рядом гремели разрывы, заглушая винтовочный треск.
Команду Фёдора, конечно, заметили. Но этого александровцы и ждали – пока красные разворачивали пулемёты, первая рота одним броском одолела последнюю сотню саженей, ворвавшись на батарею.
Фёдор Солонов терпеть не мог штыковые атаки. Были они, по его мнению, несусветной глупостью и признаком нерадения воинских начальников. Врага надо поражать с дистанции, чтобы он тебя не достал. А «грудь на грудь» – так только петухи бьются, вот и пускай.
Поэтому он сейчас с колена всаживал пулю за пулей в заметавшуюся прислугу. Кто-то упал; кто-то бросился бежать; и батарея совсем уже было оказалась в руках александровцев, но тут наперерез бегущим выскочил седоусый и седобородый командир, выстрелил в воздух, схватил за шиворот одного, толкнул другого, глоткой остановил третьего и четвёртого с пятым.
Дрогнувшие было батарейцы повернули, дружно наваливаясь на первую роту. Фёдор выцелил седобородого, но тут рядом с ним в землю ударила пуля, рука у него дрогнула, выстрел пропал даром.
Фёдор только и мог, что обругать себя последними словами.
Однако геройский порыв батарейцев длился недолго. Александровцы встретили их огнём «фёдоровок» в упор, гремел Севкин «гочкис», и на сей раз красные артиллеристы не выдержали. Их седой командир отходил последним и замешкался – Севка Воротников, изловчившись, прыгнул на него сбоку, сбил с ног, прижимая к земле.
Батарея красных замолчала, а затем послышалось громовое «ура!» и «Россия!» – наступали главные силы полка.
Пехота красных дрогнула и начала рассеиваться – грубо говоря, побежала.
– Ваше имя.
Седобородый, немолодой уже военный в красноармейской форме, но с явной офицерской выправкой стоял перед Аристовым спокойно, невидяще глядя сквозь командира александровцев.
– Станкевич, Антон Владимирович, – ровно ответил он.
Две Мишени отчего-то вздрогнул, как показалось Фёдору.
– Чин в русской императорской армии? Должность?
– Полковник. Старшинство с шестого октября десятого года. Командир 90-го Онежского пехотного полка.
– Должность у… у красных?
– Начдив-55.
– Полковник… командир онежцев… и вы стали служить инсургентам? Узурпаторам? Скажите, господин Станкевич, у вас, очевидно, семья в заложниках? Да, и садитесь, прошу вас.
– Благодарю. – Станкевич тяжело опустился на стул. Видно было, что Севка его изрядно помял. – Нет, сударь, моя семья не в заложниках. Я вступил в Красную армию совершенно добровольно и безо всякого принуждения.
У Константина Сергеевича закаменели скулы.
– Как прикажете вас понимать, господин – или товарищ? – Станкевич? Вы же потомственный дворянин, вы присягали государю!.. Многие офицеры пошли на службу красным по принуждению, под страхом смерти, под угрозой расстрела семей, но вы…
– Повторяю, я вступил добровольно, – с упрямым раздражением сказал старый полковник.
– Но почему?!
– Потому что я присягал России. Потому что я служил не человеку, а моей стране. Моей великой и несчастной стране. Я не «слуга государев», – в голосе Станкевича зазвучала издёвка, – не его камердинер. Я не присягал его ночную вазу выносить. А присягал защищать Родину.
– И каким же образом, – ледяным тоном осведомился Аристов, – вам удаётся её защищать, пребывая в рядах вооружённой банды инсургентов? И позвольте узнать, товарищ защитник Родины, что вы делали, пока мы, маньчжурцы, дрались под Ляояном? В каком тогда полку служили?
– В 102-м Вятском, – пожал плечами Станкевич. – Наш полк на маньчжурский театр не перебрасывался. Приказа не было.
– Не перебрасывался. Приказа не было. Как удобно! А рапорт о переводе в действующую армию вам, разумеется, лично государь не давал написать?
– Маньчжурия не есть моя Родина, – отрезал пленный. – Что мы там забыли, за Амуром, в Китае? Своей земли мало? У себя сперва порядок навели бы!
– Есть такое хорошее высказывание, что воевать крайне желательно малой кровью и на чужой территории, – проговорил Аристов. – Если уж выбирать, какому городу гореть – Ляояну или Владивостоку, я предпочту первый. Ну, а вы, похоже, выбрали бы второй.
– Зато теперь по вашей милости пол-России полыхает! – не выдержал Станкевич. – Наконец-то к власти пришли люди, которые не ради дворцов на Лазурном берегу, не ради кутежей в Баден-Бадене, а ради простого человека!..
– Которые ради простого человека запретили торговлю, ввели жесткую диктатуру, разогнали все политические партии, кроме одной-единственной, своей собственной, закрыли все газеты, кроме своих?..
– Всё это временные меры. Издержки перехода отсталой, неграмотной и нищей страны к новому, справедливому обществу.
– А «чрезвычайки», расстрелы «по классовому признаку», заложничество – это тоже путь к справедливости? – осведомился Две Мишени.
Спор этот шёл в классной комнате недавно выстроенной в Горбачёво земской школы. По стенам молча стояли александровцы – и вчерашние кадеты, и те, кто присоединился к полку совсем недавно.
Две Мишени сидел за большим учительским столом на возвышении. Скрестив руки на груди, к холодной по летнему времени печке прислонился Семён Ильич Яковлев, командир второго батальона, и глядел на Станкевича, нехорошо сощурившись.
Полк вот-вот должен был выступать дальше. Подтягивались дроздовцы, им идти с александровцами в прорыв; фланг предстояло прикрыть марковцам. Следом, окончив харьковские дела, торопились деникинцы, кутеповцы и корниловцы.
– Какой смысл спорить? – Станкевич прикрыл глаза. – Делайте своё дело.
– Какое «дело»?
– Ну, вы ж меня расстреляете. – Пленник сказал об этом совершенно буднично, как о чём-то поистине не стоящем внимания.
– Никто вас не станет расстреливать… – начал было Аристов, однако тут его резко перебил полковник Яковлев.
– Никто вас не станет расстреливать, это верно. Вот ещё, патроны тратить!.. Вас просто повесят, по приговору военного суда, как изменника и дезертира.
– Суд?
– Да. Военно-полевой суд. И вы, как бывший полковник, должны прекрасно знать, как он формируется, из кого состоит и каковы его полномочия.
– Семён Ильич… – начал было Две Мишени, но Яковлев только отмахнулся.
– Если бы все вот эти Станкевичи помнили свой долг, ничего бы не случилось, – яростно бросил он. – Если бы дралась не только гвардия. Проклятье, никогда бы не подумал, что такое скажу, – но даже эти негодяи-«временные», все эти гучковы и милюковы, они, по крайней мере, пообещали народу Учредительное собрание; а большевики что? А, Станкевич? Что пообещали большевики и что исполнили? Кто прибалтийские губернии немцу отдал, а Украину – им с австрияками? Фабрики и заводы у кого, а?.. Земля?..
– Эстляндия с Лифляндией не русские. Как и Польша, кстати. Пусть сами живут, немцы им самоуправление пообещали, а полякам и вовсе своё государство сулят и уже сейм собрали. А что до прочего… Земля, говорите? Так земля теперь у крестьян. Фабрики – под рабочим контролем, – упрямо ответил Станкевич. – Я, сударь, лямку с прапорщика аж тридцать пять годочков тяну. Ротой без малого восемь лет командовал. Своих солдат до сих пор в лицо почти всех помню. Сам за неграмотных письма в их деревни писал; и сам же им ответы читал, так что всё знаю. Не по гвардейским паркетам отирался! Так что вижу, что главное красные уже сделали – волю народу дали. Землю дали. А что её покупать-продавать нельзя – так оно и к лучшему: мироеды не скупят, бедняка по миру не пустят.
– То-то вам с продразвёрсткой пришлось по деревням ходить, хлеб собирать… – скривился Яковлев. – Видели мы на Дону, как ваши работали. Сперва-то казачки не то, чтобы за нас были, нет. Это когда ваши комиссары поехали да хлеб выгребать стали – вот народ и поднялся!
– Так то казаки. Они испокон веку и землю имели, и волю. А почему только они?.. Чем они смоленского иль рязанского пахаря лучше?
– Тем, что кровь всегда готовы были за Отечество пролить, – отрезал Яковлев. – Тем, что по сполоху, по тревоге явиться должны были «конно и оружно», и всё – до последней иголки – своё, не казённое. Впрочем, чего спорим-то? Изменником и дезертиром вы от этого быть не перестанете. Константин Сергеевич, вы полковой начальник. Согласно уложению о военно-полевых судах, вы его возглавить должны. Мы не большевики, у нас не Чека.
– Некогда нам тянуть да суды разводить. Я казни не одобряю – за малым исключением – и даже комиссаров пленных к государю на суд отправлял. Впрочем… дадим ему шанс? Один!
– Добрый вы человек, Константин Сергеевич, – вздохнул начальник второго батальона. – Вот у Михаила Гордеевича не так, совсем не так…
– Михаил Гордеевич воюет доблестно, и не мне его судить, – возразил Аристов. – Ни его, ни методы его полка. А мы здесь никого ни расстреливать, ни вешать не будем. Арестовать и отправить по этапу. Нет, Семен Ильич, никаких возражений. Я, как старший воинский начальник, решение принял. Станкевич! Вы слышали, я сказал про один шанс? Даю вам возможность раскаяться и кровью искупить вину свою перед Россией и государем, перейдя на нашу сторону. Командир вы толковый, место для вас найдётся. Немало таких же вот, как вы, «краскомов» бывших за нас воюет, и воюет хорошо. Решайте, Станкевич. Шанс будет только один.
Бывший полковник только усмехнулся.
– Roma traditoribus non premia. Рим предателям не платит. Нет уж, сударь, я свой выбор сделал. С кем народ российский – с теми и я.
– А вы уверены, что народ не с нами? – прищурился Аристов. – Вот ребята вокруг меня, они что же – не народ, нет? И разве не сказано: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает[7]»? А большевики разве с Ним?
Станкевич только пожал плечами. И промолчал.
Пленника отправили в тыл вместе с ранеными, Александровский полк шёл дальше.
Ни Аристов, ни Яковлев, ни остальные кадеты – никто не знал, что уже во Мценске медицинский их вагон будет остановлен дроздовцами. Нет, изначально они не хотели ничего дурного – просто погрузить своих увечных бойцов. На беду, бывшего начдива-55 Станкевича заметил сам Дроздовский, осведомился, мол, кто таков? Не подозревая ничего дурного, сопровождавшие транспорт александровцы – из недавно присоединившихся к полку – доложили во всех подробностях. Ибо кто же в Добровольческой армии не знал полковника Михаила Гордеевича Дроздовского!..
Полковник выслушал доклад. А потом с каменным лицом приказал: «Караул снимаю, пленного приказываю передать под мою ответственность. Вот расписка для вашего командования».
…Суд над Антоном Владимировичем Станкевичем таки состоялся. И это был не государев суд, а суд военно-полевой. Да ещё в Дроздовском полку, знаменитом тем, что сами они пощады не просили и не давали.
Бывшего полковника Станкевича[8]приговорили к повешению. Приговор был приведён в исполнение немедленно. В последнем слове Станкевич только и сказал, что честно служил России так, как велела ему его совесть, и раз за это суждено ему быть даже не расстрелянному, как дворянину и офицеру, а повешенному, словно последний разбойник, – значит, так тому и быть.
Тело Станкевича всё-таки похоронили. И даже в церковной ограде. Тут Дроздовский возражать не стал.
Но ничего этого в тот июльский вечер александровцы ещё не знали…
Зябь – здесь: вспаханное поле.
Почти дословно цитируется статья В. И. Ленина «Все на борьбу с Деникиным!», раздел «Разъяснение народу правды о Колчаке и Деникине» (Ленин В. И. Полное собрание сочинений: в 55 тт. – М.: Издательство политической литературы, 1970. – 39 т.).
Евангелие от Матфея, гл. 12 стих 30.
В нашей реальности уже не полковник, но генерал-майор А. В. Станкевич, временно исполнявший должность начальника 55-й дивизии Красной армии, был под Орлом взят в плен 1-м батальоном 1-го ударного корниловского полка, судим военным судом и приговорён к повешению. После отступления ВСЮР тело Станкевича было перезахоронено в братской могиле у Кремлёвской стены. Посмертно был награждён орденом Красного Знамени.