Москва кипела вокруг Михаила Жадова, и он вдруг подумал, насколько же ему, питерскому рабочему, тут неуютно. Москва хотела торговать, хотела богатеть и не хотела воевать. Ну, не вся, конечно же, но в немалом числе. Все эти лавочники, охотнорядцы, купечество, мелкие мастеровые, хозяйчики, кто лобызал портрет бывшего царя на совсем недавно отмечавшемся трёхсотлетии дома Романовых – все они были врагами революции. Его, Михаила Жадова, революции.
И пусть революция эта перестала ему верить, пусть лишила начдивовских петлиц, отобрала командование – ему было всё равно. Потому что всё сознание его сейчас занимала одна-единственная мысль.
Что с ней?! Неужели и впрямь расстреляли, мёртвую в какой-то поганый ров скинули?!
Он думал об этом неотступно. Ночью просыпался с криком, потому что в пугающе-ярких снах она стояла у расстрельной стенки, а целый ряд холёных офицеров в парадной форме целился в неё из винтовок, в готовности дать залп.
А потом – в тех же снах – вместо офицеров расстреливала её команда чекистов в вечных их чёрных кожанках.
Он ни на йоту не поверил Тимофею Степановичу. Не вчера родился, чай. Оговоры, клевета, подсиживание – они сразу не уйдут, даже при самой справедливой власти. Пережитки прошлого, что поделать. Так что он не удивлялся, не осталось вообще ничего, кроме холодной и неуклонной решимости.
…«Они» могут мне не верить. Могут лишить «чинов» – да и плевать, тоже мне, понавыдумывали новоявленных «благородий», «начдивов» да «комбригов», ну чисто в старой армии. Обойдёмся! Чай, в отряде у него никаких званий не было, а имелись просто бойцы, ну и он сам, комиссар Жадов. Который отряд этот собрал, сколотил, вооружил, превратил из толпы в воинскую часть. Так что никакие заседающие в Смольном шишки ему, Михаилу Жадову, не воспретят защищать его революцию так, как он посчитает нужным.
Он должен найти свой полк. Там сейчас за командира Яков Апфельберг – у него, конечно, ветра в голове хватает, но за народное дело Яша дюжине царских псов глотку перегрызёт. Несмотря на предосудительную, конечно, но по-человечески понятную склонность поваляться в постельке с красивой казачкой Дашей.
И приняв решение, потомственный питерский рабочий-металлист, станочник высшей квалификации Михаил Жадов с избранного пути уже не сворачивал.
Он быстрым шагом проходил мимо аршинных плакатов, где огромный красноармеец, цветом словно варёный рак, нанизывал на штык карикатурно-уродливую фигурку бывшего царя, изображённого с волочащейся по земле бородой, словно у пушкинского Черномора, и огромным брюхом.
гласили напечатанные лесенкой строчки на плакате.
Жадов поморщился. Нет, не Пушкин, никак нет. Хотя и «пролетарская поэзия».
А сейчас Михаилу требовались правдивые вести.
Разумеется, самый верный способ узнать, о чём «говорят в народе», – это отправиться на Хитровку, на самый крупный рынок тогдашней Москвы. Частная торговля уже который месяц была запрещена, лавки и магазины закрыты, витрины заколочены, и Жадов, проходя по московским бульварам и центральным улицам, некогда кипевшим жизнью, сейчас невольно заметил, что жизнь-то, конечно, новая, однако длинные ряды забитых досками дверей и окон смотрятся как-то совсем грустно.
Ведь раньше-то как думалось? Царя, буржуев да дворян прогоним, земля крестьянам, фабрики – под рабочим контролем, никаких хозяев да хозяйчиков, а всё, что человеку нужно, ему в заводской лавке бесплатно выдадут. Сколько, к примеру, отрезов сукна или там ситца простому человеку на год нужно?.. Немного же совсем. А что сверх того – то баловство; тут, правда, Жадову вспоминалась казачка Даша, страсть как любившая наряжаться, и ему приходилось добавлять мысленно – «ну, для баб ситчику повеселее накинем».
И совсем не думал честный большевик Жадов о том, что будет со всей остальной жизнью, что помимо поля да фабрики. И только теперь вот ему пришло на ум, что нарядные, красивые магазины – это было совсем не плохо. Ведь, сказать по чести, зарабатывал он «при царе» очень даже недурственно. Недурственно – потому что водку не пил, мастерству учился, в деле своём мастером становился. Хороший костюм имел, с жилеткой и часами, – в храм ходить. Да и с друзьями-приятелями не только по дешёвым окраинным трактирам отирались; сиживали и в «Вене», и в других заведениях, на том же Невском.
И синематограф Жадов любил. А моложе был – и на танцы ходил, в клуб при заводе… Стоп, а клуб-то заводчик построил, и сделал тот клуб для рабочих бесплатным. А буфет там вообще был самый дешёвым из всех, Жадову ведомых.
И всё вот это должно было… что? Закрыться, прекратиться? И только «пайки» останутся, которые какой-то неведомый бухгалтер для него, Жадова, рассчитает? И кто-то другой – не он, Жадов, – решит, что ему положено, а что нет?
Ведь когда буржуйские газеты позакрывали – это ж было хорошо и правильно. А когда рабочие газеты царь запрещал – то, наоборот, плохо, отвратительно и отсутствие свобод. Хотя тут Жадов вспомнил незабвенную газету «Нагаечка», что прямыми и простыми словами после девятьсот пятого года призывала к восстанию против «прогнившего самодержавия», и ничего – выходила, пока наконец не прикрыли после уже прямого оскорбления особы государя императора…
Тут Жадов поймал себя на мысли, что бывшего царя он даже в собственных мыслях поименовал не кровопийцей, не тираном или душителем свобод, даже не просто «бывшим», но именно «государем императором», и Михаилу стало совсем скверно.
Это что же он, в какой-то уклон начал сваливаться?!. Нет, нет, на фронт, на фронт, к своему полку!.. Там всё будет проще, куда проще!
Потратив изрядно времени, он отыскал «столовую для начальствующего состава Красной армии», двери в которую ему открыл так и оставшийся у него на руках мандат начдива.
«Эх, товарищи, так вас и разэтак… Царские-то жандармы уже бы небось всё по телеграфу передали куда следует…»
Он был готов к тому, что его остановят, что поинтересуются, почему это бывший командир Красной армии лезет куда не положено; на этот случай Жадов заготовил объяснение, что, дескать, двигается к месту служебной командировки, простите, мол, обознался, по старой памяти ноги сами принесли.
Но его никто не остановил. Никто не озаботился спросить, почему товарищ начдив-15 не на фронте и почему на нём тужурка питерского рабочего-металлиста?
Обед в столовой был так себе. Настолько «так себе», что Жадов только и мог, что молча головой потрясти. Жидкий супчик, где плавали какие-то жалкие рыбьи косточки да чуть-чуть картошки – вода, а не суп. Кошки бродячие и те бы небось побрезговали.
Но зато Жадов переоделся, и теперь на московские улицы вышел уже не просто рабочий, но красный командир при полном параде. Теперь можно было и выяснить, где его полк.
И Жадов, держа, как говорили на питерских рабочих окраинах, «морду кирпичом», двинулся в единственное место, где он мог подобные сведения получить, – в штаб Московского военного округа.
Воистину «смелость города берёт» – Жадовым овладела какая-то небывалая лихость, когда сам чёрт не брат. В штаб он вошёл так, как входил товарищ наркомвоенмор; часовому небрежно показал мандат, и тот тоже лишь молча кивнул – проходите, мол, товарищ командир.
Суета здесь царила не в пример харьковской, ибо здесь, как понял Жадов, размещался сейчас штаб всего «южного направления», не одних лишь частей, оборонявших сейчас Мценск.
Мценск?!
Достаточно оказалось пройтись по коридорам, чтобы по одним лишь обрывкам разговоров понять, что дело совсем плохо и куда хуже, чем это представлялось из Питера.
Мценск давно уже под белыми. Ударные их части – корниловцы, дроздовцы, келлеровцы и александровцы – уже у Тулы. Хорошо, если «под», куда хуже, если «в». Южный фронт рассыпался, и теперь его приходится собирать наново, уже почти у самой Москвы. А готовить саму Первопрестольную к уличным боям никто и не начинал.
Рабочие дивизии, тем не менее, формировались. Правда, со скрипом, как понял Жадов – в основном пролетариат уже ушёл на фронты. А набранные по мобилизации части «не слишком надёжны», потому что «у царя-то торговлишка разрешена по-старому, да и землицу-то дали». И тем, кто за красных воевать пошёл, прощение вышло. То, мол, сатанинское прельщение было.
А что с землицей той делать – мужик уж сам решит. Красные, эвон, всё позапрещали: куда крестьянину податься?
Жадов молча ловил обрывки этих фраз и лишь скрипел зубами.
Дело было плохо, он чувствовал это всем своим существом.
Но за революцию дерутся до конца.
…В тот день у него получалось буквально всё. Краском с петлицами начдива и соответствующими мандатами безо всякого труда разузнал всё, что ему требовалось. Яша Апфельберг, оказывается, отправил «наверх» обстоятельное донесение обо всём, что случилось в Харькове; полк, не понеся потерь, был отведён к Туле. Беляки, судя по всему, так и пёрли на бронепоездах к Москве.
Узнав всё, что ему было нужно, запасшись соответствующими мандатами, Михаил Жадов беспрепятственно покинул здание штаба.
Поезда на Юг уже не ходили. Теперь к Туле отправлялись только воинские эшелоны; ждали «сибирских дивизий», об этом говорила «вся Москва» – во всяком случае, Жадов слышал это на каждом перекрёстке. А пока что из Первопрестольной к фронту тянулась жидкая вереница наспех собранных резервов; всё, что могли, уже отправили.
Казалось бы, густонаселённые центральные губернии, малоземельное крестьянство, ненавидящее «бар», – однако призванные из деревень мужики как-то мялись, жались и вообще не слишком рвались защищать пролетарскую революцию. Несознательные, что с них возьмёшь.
…Был вечер седьмого июля, когда Жадову удалось присоединиться к очередному эшелону. Рабочий полк завода «Гном», выпускавшего авиамоторы, элита московских пролетариев – впрочем, как и сам Жадов, не таких уж и пролетариев: все имели кое-что помимо тех самых «цепей», что, согласно «Манифесту Коммунистической партии», составляют их, пролетариев, единственное имущество.
Мастера, подумал Жадов. Если уж их на фронт отправили – значит выгребают последних.
Сами «гномовцы», однако, настроены были бодро. Мол, тюфяки всяческие беляков пропустили, но через нас, дескать, они не пройдут.
Жадов слушал и мрачно молчал.
Он доберётся до своего полка. Они встанут насмерть. Белые через них не пройдут. А потом… потом он доберётся до Харькова. Он выяснит, что случилось с женщиной, которую он полюбил, да так, что действительно – один раз и до гроба. И если её больше нет (тут Жадов холодел на миг)… если её нет, он найдёт каждого из её убийц, кем бы они ни оказались. Белые, красные, царская охранка или чекисты – неважно.
Найдёт и убьёт.
А если она жива…
То он увезёт её так далеко, как только возможно. Туда, где никакие троцкие и никакие ягоды их не достанут. Потому что они – не революция, даже если так о себе думают.
Но это только если она жива…
Сто шестьдесят вёрст от Москвы до Тулы эшелон, хоть и воинский, тащился целую ночь, подолгу стоял у каждого столба: почему, отчего – неведомо. Утром восьмого июля наконец втянулись на Ряжский вокзал – и попали, что называется, с корабля на бал.
По окраинам уже вовсю раздавалась стрельба. Где-то совсем неподалёку ложились тяжёлые снаряды, и рядовые бойцы, заполнявшие вагон, где по-простому, прикорнув в углу, ехал и сам Михаил Жадов, суматошно задвигались, затолкались, спеша как можно скорее спрыгнуть на рельсы.
Потому что каждому, наверное, пришло в голову: «а если в вагон попадут…»
Сейчас казалось, что на улице, под огромным небом, – безопаснее.
Командир рабочего полка ожидал, что их встретят, поставят задачу, но на вокзале никого из начальства не оказалось. Не оказалось ни стрелков железнодорожной охраны, ни военного коменданта, ни…
Словом, не было никого.
И комполка, ещё совсем недавно бывший старшим мастером на заводе «Гном», не нашёл ничего лучше, как встать перед Жадовым.
– Что нам делать, товарищ начдив?
– Вам какая задача поставлена?
– Прибыть в Тулу. Поступить в распоряжение командарма-13 Геккера.
– Что, и всё?
Комполка кивнул.
– Даже где штаб искать, в случае чего, не указали?
«Гномовец» развёл руками. Ни он, ни Жадов не были профессиональными, кадровыми военными, не знали, «как надо» и «как положено», и потому, посовещавшись, решили отправить делегатов на поиски штаба, а самим с полком двигаться «на выстрелы», оказать помощь там, где дерутся.
Ничего лучшего в голову им не пришло.
Где-то здесь, в городе, должен был быть и полк Михаила Жадова…
С такими-то силами Тулу они удержат. Не могут не удержать. Харьков не повторится.
Строем рабочий полк ходить не умел. И в ногу шагать тоже. Поэтому тульскими улочками пробирались как придётся; необстрелянные новобранцы только пугливо пригибались да втягивали головы в плечи при недальных разрывах.
Гремело на западе, в районе Московского, главного городского вокзала. Гремело возле сахарного завода. Гремело на юге, где находились городской парк и большое кладбище. Гремело, наконец, и на востоке, куда убегали рельсы Сызрано-Вяземской железной дороги, и Жадов мрачно подумал, что белые наверняка прорвались на бронепоездах в обход, через Волово и Узловую. Тула, таким образом, оказывалась в полукольце.
И шут его знает, где резервы, где сибирские дивизии, когда прибудут и в каком числе?
Тульские обыватели попрятались. И где же, думал Жадов, рабочие дружины с местного оружейного завода? Или все уже втянуты в бой?
– Стой, комполка. Беляки откуда, значит, сильнее всего напирали?
– Дык с Харькова, товарищ начдив. Как с него поперли вдоль чугунки, так и валили. Белгород, Курск, Орёл…
– То есть вдоль московского хода. Поворачивай своих, к вокзалу пойдём. Там они удар наносят.
Командир «гномовцев» не возражал. Тот вокзал или иной, главное – что ему старший воинский начальник распоряжение отдал.
От Ряжского вокзала до Московского, если не срезать углы, – чуть более четырёх вёрст, час ходьбы. Но добрался отряд только до самого центра Тулы, до знаменитого на весь мир завода и древнего угрюмого кремля.
С юга, через Зареченский мост, бежали красноармейцы. Наверное, половина – без оружия. Стрельба как-то резко придвинулась, гремело теперь даже и за спиной, словно бронепоезда беляков прорвались ещё дальше на север, к железнодорожным развилкам, где пересекались московский ход с направлением на Узловую.
– А ну стой! – загремел Жадов, выхватывая «маузер». – Стой, кому говорят! Стой, трусы такие-сякие!..
Рабочие «Гнома» разворачивались за его спиной, лязгали затворы, и перед растерявшимися и отступающими бойцами вдруг оказался сплошной строй, ощетинившийся множеством воронёных стволов.
…Жадов не знал, насколько ему повезло. Охвати людей настоящая паника, они смели бы его и затоптали. Но так – обошлось.
Карта г. Тулы, 1898 г. (фрагмент).
Выяснилось, что беляки и впрямь взяли Тулу в полуокружение. Ударили внезапно, на самом рассвете, с трёх сторон. С востока – кутеповцы, с юга – корниловцы, ну, а с запада навалились самые жуткие – дроздовцы с александровцами. Полк Жадова тоже был здесь, держал Московский вокзал елико возможно, а теперь – отходил, но в порядке и последним.
Где штаб 13-й армии, где сам командарм-13 Геккер, не знал никто.
Михаил Жадов не заканчивал Николаевских академий, однако сразу понял главное – красных оттеснили от железной дороги на Москву, и сейчас белые, оставив против Тулы небольшой заслон, повалят дальше.
И до самой Первопрестольной задержать их будет уже некому.
– Понятно, почему они пути не взорвали. – Две Мишени опустил бинокль. – Гонят из Москвы подкрепления. Этим надо воспользоваться. Михаил Гордеевич, что думаете?
– Что ж тут думать? – Дроздовский резко дёрнул плечом. Сидеть командир легендарного полка не мог, быстро ходил взад-вперёд по конторе начальника тульского вокзала. – Согласен с вами, Константин Сергеевич. Вперёд надо и только вперёд. А эти чинуши из штаба корпуса постоянно нас за фалды хватают! – Губы его скривились в презрительно-нервной усмешке. – Закрепляйте территорию, дескать. Всё уже с ними обговорено, всё утверждено, сам государь начертал «одобряю», а они всё туда же!
Аристов незаметно вздохнул. Нелюбовь Дроздовского к «штабным» тоже стала легендарной, как и подвиги его людей.
– Вот, значит, закреплять и не будем, а дальше пойдём. Но тульский завод хотелось бы всё-таки заполучить. Что там с Москвой ещё выйдет, Господь ведает, а завод…
– Зачем вам завод? – резко и тоже нервно рассмеялся Дроздовский. – Пролетарии нас ненавидят. Прежде чем работать начнут, половину перепороть придётся. Для вразумления.
– Будет вам, Михал Гордеевич, из себя Савонаролу с Торквемадой строить, – покачал головой Две Мишени. – Елисаветинские заводы вполне себе работают, и никого пороть не пришлось. Юзовские с луганскими тоже. Всего-то и требовалось – жалованье приличное дать, тред-юнион, как наши великобританские не-друзья говаривают, разрешить да честных людей в городские управы с судами. Так и тут будет.
– Тогда штурмуйте город и дальше, господин полковник, – неприязненно бросил Дроздовский. Скрывать свои чувства Михаил Гордеевич никогда не умел, чем нажил множество врагов, причём, как правило, на совершенно пустом месте. – А я выдвигаюсь к Москве. Пока большевики и впрямь пути не взорвали. А что, Константин Сергеевич, телеграф тут как – работает?
Аристов кивнул:
– Телеграфисты сбежали, естественно, но аппарат цел, провода не обрезаны.
Дроздовский усмехнулся:
– Вижу, удивлены, господин полковник?
– Удивлён, господин полковник, – в тон ответил Две Мишени. – При вашей-то всему фронту известной нелюбви к сношениям со штабами и вдруг интересуетесь телеграфом!
– Мы от вас, александровцев, слегка отстали, в Мценске подзадержались; а по слухам, красные таки собрали ударную группировку и пошли в наступление, нас намереваясь отрезать. В принципе решение логичное и напрашивающееся. Мы рвёмся вперёд, тылы отстали – самое время ударить, окружить, примерно как мы их под Миллерово. Но то слухи были, а как на деле – штаб корпуса нас извещать не счёл нужным. Вот и хотел проверить.
– И вы, Михаил Гордеевич, молчали? – Две Мишени поднялся.
Дроздовский равнодушно пожал плечами. Людское мнение о себе он давным-давно игнорировал.
– К слову не пришлось, Константин Сергеевич. Да и не в этом разве весь замысел – ни на что внимания не обращая, рваться вперёд, до самой Москвы? А красными пусть марковцы занимаются. Им задача была поставлена левый наш фланг обеспечивать.
Две Мишени кивнул. Дроздовский – он такой. Его можно на дуэль вызвать, застрелить даже, только он всё равно не изменится. Храбрости невероятной, в бою – удачлив, полк его боготворит, однако и крови льёт…
– Тогда удачи вам, Михаил Гордеевич. Тулу оставлять так просто нельзя, гарнизон тут немалый. Найдётся решительный командир, приведёт их в порядок, да и ударит. Сейчас их ещё рассеять можно, а завтра уже нет.
– Тогда решено. – Дроздовский быстрым шагом направился к дверям. – Но телеграмму в штаб мы всё-таки дадим.
…Они так и сделали. К полному изумлению Аристова, ответ пришёл считаные минуты спустя.
– Слава богу, – ядовито прокомментировал Дроздовский, – наконец-то шишки наши сподобились дежурного у аппарата держать безотлучно. Ну, что там, Константин Сергеевич?..
Две Мишени склонился над лентой.
На рассвете всё того же 7 июля 1915 года Ударная группа Южного фронта красных в составе четырёх стрелковых дивизий и двух стрелковых бригад, а также трёх кавалерийских дивизий вкупе с отдельными рабочими полками, сосредоточившись в районе восточнее Брянска, перешла в наступление в общем направлении Карачев-Богородицкое, имея задачу выйти к Орлу, перерезав там коммуникации наступавших на Москву белых частей, после чего, продолжая движение на северо-восток, овладеть Мценском. Отдельным частям приказано было занять слабозащищённые Кромы и Дмитровск. Одновременно при поддержке резервов переходили в наступление собранные у Павелеца и Ряжска части левого крыла Южфронта: 3-я, 42-я стрелковые дивизии и 12-я кавбригада, пополненные за счёт «партийного призыва». Встретиться намечено было у Ельца.
Городок Карачев красные заняли без боя, добровольческих частей там просто не было; это, само собой, не помешало товарищу Якиру отправить победную реляцию по прямому проводу непосредственно в Смольный. Далее часть войск двинулась, подражая белым, на бронепоездах и в эшелонах по железнодорожной ветке прямо на Орёл, другая – по широкой шоссейной дороге Карачев – Нарышкино.
Конные части устремились южнее, нацеливаясь на Кромы.
К полудню красные наконец столкнулись с добровольцами.
Левый фланг 1-го армейского корпуса Добровольческой армии обеспечивали марковцы – 2-я офицерская генерала Маркова дивизия, развёрнутая из полка. Поневоле растянувшись кордонами на несколько десятков вёрст, дивизия не занимала сплошной линии обороны, укрепившись в узлах дорог, в районах переправ и так далее. На правом фланге дивизии, где стоял её «исходный», «материнский» полк, два батальона коего (из четырех) обращены были на формирование двух новых полков, марковцы заняли Нарышкино, где сходились железная и шоссейная дороги, что вели к Орлу.
Рельсы были разобраны. Дороги перекопаны рвами и траншеями.
Бронепоезд красных встретили артиллерийским огнём с закрытых позиций, по заранее пристрелянным ориентирам. Получив несколько попаданий, с пожаром на артиллерийских площадках, бронепоезд начал отходить, однако тут уже на излёте трёхдюймовой гранатой был поражён паровоз, и экипаж бронепоезда его оставил.
Подошедшие эшелоны Эстонской дивизии начали разгружаться прямо в поле, однако марковцы сделать им этого не дали. Без «ура», молча цепи в чёрных мундирах встали из окопов, опрокинув не успевшие развернуться эстонские роты и пленив многих прямо в вагонах.
Впрочем, «пленив» – это неверно. Марковцы и дроздовцы отличались жесткостью только на поле боя, попавших в их руки красных командиров и комиссаров расстреливали; если это были, как Станкевич, офицеры императорской армии, перешедшие на сторону красных, – вешали; но рядовых, особенно из крестьян, обычно просто распускали по домам.
Не в этот раз.
Эстонская дивизия, сформированная из «эстонского пролетариата и трудового крестьянства», отличалась стойкостью и дисциплиной. Почти полностью укомплектованная эстонцами, в том числе и из пребывавших в Петербурге на заработках, она беспрекословно выполняла любые приказы, в том числе и подавляя «мятежи контрреволюционного кулачества», что стали вспыхивать то тут, то там зимой – весной 1915-го.
В этот раз ей не повезло.
Очень многих её бойцов марковцы расстреляли прямо в вагонах.
Первый натиск Ударной группы был отбит, однако красная конница, кавалерийские дивизии червоного казачества, сумели пройти через разрывы в оборонительных порядках марковцев, приблизившись к Кромам. На направление обозначившегося успеха командующий Ударной группой Павел Егоров перебросил Московскую пролетарскую дивизию.
Восьмого и девятого июля шли упорные бои, марковцы медленно отходили к линии железной дороги, прочно удерживая, однако, Нарышкино.
…Утром десятого июля красные вышли на окраины Кром. Но до этого успело произойти очень много чего…
– На тройки – разберись! – вполголоса скомандовал Фёдор Солонов. – Ворот, чего ухмыляешься?
– А ты, Слон, чего раскомандовался? Не маленькие, сами всё знаем! – Севка перезаряжал свой верный «гочкис». – Сейчас пойдём и всех поубиваем!
Простая душа Севка Воротников. Хотя, подумал Фёдор, может, оно и верно. Севку молодая жена ждёт, в медицинском отряде александровцев.
Их полк медленно, но верно теснил защитников Тулы. Наступал спокойно, уже выучившись за месяцы и месяцы боёв. Спешить в таких делах нельзя, вмиг пулю словишь; festina lente, как говорили мудрые римляне, «поспешай медленно». Правда, здешние красные части отбивались упрямо и умело, держали позиции до последнего, и это-то парадоксальным образом их и подводило. Александровцы охватывали очередной узел сопротивления с трёх сторон, оборонявшие его упорно сопротивлялись и в результате погибали, забросанные гранатами или расстрелянные с тыла.
Сейчас добровольцы уже вышли к каменным кварталам в самом центре Тулы. Вот он, древний кремль, серые башни, над ними – кресты соборов. На острове посреди реки дымит тот самый тульский оружейный завод, каковой Две Мишени попросил (не приказал, а именно попросил) «буде представится возможность, взять без особенных разрушений».
Красным бы отойти на северный берег реки Упы, взорвать мосты, разрушить рельсовые пути – однако они поистине стояли насмерть, на не слишком выгодных позициях, несли тяжёлые потери, но зато – «ни шагу назад!».
– Готов, Слон? Не спи давай!
– Сева, Фёдор не спит. Забыл, что ли, он всегда такой, перед тем как снайперить?
Верный друг Петя Ниткин с его вечной страстью всем и всё объяснять. А Федя Солонов и впрямь сидел, низко опустив голову, словно не слыша рассыпную дробь близких выстрелов, удары гранат, ставшие редкими артиллерийские разрывы; когда прикрываешь идущую вперёд тройку, нет смысла пытаться «увидеть всё» – вглядываясь, утонешь в деталях и самого важного всё равно не узришь. Ловить надо движение, а для этого – смотреть расфокусированным зрением, чтобы в единый миг, сделавшись единым целым с оружием, нажать на спуск.
– Пошли, Сева, Лев, – буднично сказал Петя.
Да, у них не «тройка». У них – «штурмовая четвёрка».
Лев Бобровский фартовски отбросил папироску. Встряхнулся.
– И впрямь, чего сидим…
Трое рванулись через дорогу хитрым зигзагом, не все вместе и рядом, но как раз наоборот – каждый бросался в свою сторону, плёл собственное кружево, сбивая с толку вражеских стрелков, но все трое сходились всякий раз в одной точке, именно там, где нужно.
В разбитом окне хлебной лавки мелькнуло что-то – Фёдору не надо было знать, что именно, достаточно было, что мелькнуло именно так, как ему требовалось.
Мушка легла как надо. Палец скользнул нежно, но и быстро. Выстрела Фёдор словно и не услыхал – зато твёрдо знал, что не промахнулся и что нацеливавшаяся в друзей винтовка со стуком падает сейчас на пол.
И Лёвка Бобровский спокойно забрасывает внутрь гранату. Севка срезает очередью сразу двоих выскочивших, ещё одного укладывает Петя.
Карта г. Тулы, 1898 г. (фрагмент).
И снова вперёд, вперёд, не останавливаясь, не задерживаясь.
Точно так же сейчас по другим улицам Тулы к её кремлю пробиваются другие тройки и четвёрки александровцев. Занимают крыши и колокольни, берут под контроль перекрёстки, двигаясь всё дальше и дальше, всё глубже в город.
Михаил Жадов отыскал свой полк. Или, вернее сказать, полк отыскал Михаила Жадова.
Среди тех, кто бежал через мост, оказались и его бойцы.
– Товарищ Жадов!.. – выкрикнул кто-то, и этого оказалось достаточно.
Подобно тому как случайно опустившаяся в ручей ветка тянет к себе, собирает воедино бессильно плывущие по ней листья, Михаил Жадов притягивал беспорядочно отступающих. Ветка в ручье – что может она? Однако пройдёт совсем немного времени, и поперёк течения воздвигнется настоящая запруда. К листьям присоединятся другие ветки и сучья, влекомые потоком, преграда станет шире и крепче…
Он повёл их через мост, мимо хмурого кремля, туда, в глубину улиц Тулы, мимо желтоватых, голубоватых, кремовых домов в один и два этажа, мимо вывесок, мимо всего того, что было мирной жизнью.
– Где Апфельберг? Где… – и осёкся.
Потому что её здесь не было.
Увы, с Яшей Апфельбергом Жадов встретился куда скорее, чем полагал.
Бывшего комиссара 15-й стрелковой дивизии несли на носилках четверо бойцов, рядом торопилась Даша Коршунова; как истинная казачка, она не голосила, не рыдала, а только держала Яшку за руку. В другой у неё Жадов заметил наган.
– Яшка! Ты чего это?!.
Жадова встретили радостными возгласами: «Командир! Командир вернулся!» Даша от полноты чувств аж повисла у него на шее, только один раз позволив себе всхлипнуть.
– Миша… ты прости, Миш… видишь, зацепила меня пуля-дура…
– Всё хорошо будет, вытащим тебя сейчас…
– В кремле лазарет устроили, – выпалила Даша.
– Да? Ну, туда и тащите, а я к полку. Вокзал отбить надо!
– Кха… какое отбить… – слабо прошептал Яша. – Отходить надо. Меня… с ранеными оставь. Полк спасай, Миша! Остальных спасай, теперь только у Москвы их и остановим…
– Не болтай, вредно тебе сейчас, – оборвал его Жадов. – Ну, чего встали? – рыкнул он на бойцов. – Товарища комиссара в лазарет, немедля!.. Даша! Не отходи от него! – Как будто Даша Коршунова собралась куда-то!..
А полк действительно отступал. Огрызался, упирался, цеплялся за прочные каменные стены складов и лабазов, пытался достать врага сверху, с крыш и чердаков, но это лишь оборачивалось новыми потерями – стрелки у беляков были куда лучше.
И всё-таки Жадову удалось собрать вокруг себя отходивших. Отдельные роты полка сбивались вместе, и, когда набралось порядка двух сотен штыков, Жадов скомандовал атаку.
Перед ними лежали пустые, вымершие, пыльные улицы. Кто из городских обывателей не сбежал, те сидели по самым глубоким подвалам. Беляки были тут, прямо перед ними, – ан словно и нет их, рассыпались, рассеялись, никого не видать.
И стоило жадовским бойцам высунуться из-за укрытий, как им прямо в лица защёлкали меткие выстрелы. Белые палили словно отовсюду, и атака мгновенно захлебнулась.
Трое погибли. Ещё двое раненых стонали, не в силах подняться или ползти.
Белые не стреляли.
– Верёвку кидай! – зло распорядился Жадов. – Чего смотришь? Кидай давай!
Белые вновь не стали стрелять, дав красным вытащить к себе раненых.
Прав был Яшка-то, отрешённо подумал Жадов. Но ничего, мы ещё поглядим, кто кого!
…Однако их теснили и теснили. Белые наступали умело, без спешки, прикрывая друг друга, стреляя редко да метко. Там, где бойцы Жадова закреплялись в прочном каменном доме, белые их обходили, охватывали, просачивались, проползали, иногда – прорывались перебежками.
И очень, очень метко стреляли.
…И мало-помалу, мало-помалу, но полк Жадова и все примкнувшие к нему бойцы, включая и рабочих-добровольцев с «Гнома», оттянулся к самому тульскому кремлю.
Артиллерии не было, в достатке имелись винтовочные патроны, и следовательно, если они хотят и дальше удерживать Тулу, следует отступить в крепкое место, какое не сразу разобьют полевые трёхдюймовки белых. Имелись, конечно, тяжёлые морские орудия на бронепоезде, но тут уж ничего не поделаешь.
И полк отступил в кремль.
– Ну что… убедился, кха, кха?.. – Яша Апфельберг был плох, но держался молодцом. – От… ходить надо. Пока не поздно.
Жадову очень хотелось сказать, мол, до каких пор отходить-то станем, – но, видя бледное Яшино лицо, закатившиеся глаза, он промолчал.
Потому что комиссар был прав. Кремль – крепкое место, но долгой осады в нём, конечно, не выдержать. Да и не станут беляки его штурмовать. Оставят заслоны с пулемётами, а сами двинут дальше на север, на Серпухов, за которым уже рукой подать до Москвы.
– Хорошо, Яша, – сказал он наконец. – Будем выводить людей…
Однако они опоздали. Беляки успели перейти Упу, скорее всего, по железнодорожным мостам, засели в кварталах, примыкавших к Ряжскому вокзалу; и только теперь Жадов, похолодев, понял, что они отрезаны окончательно и остаётся и впрямь лишь сидеть в осаде. Столько, сколько сумеют выдержать.
– Нет, ну ты посмотри на них. – Две Мишени опустил бинокль. – Они, видите ли, смерть предпочтут позорному плену! Лучше гибель в бою, чем… как они там выразились, Фёдор?
– Чем петля палача-золтопогонника, – мрачно ответил за Фёдора Петя Ниткин.
– Ну не глупцы ли? Храбрые, но глупые, Господи, прости меня, грешного! А ведь русские люди. Только с толку сбитые…
– Михайло Гордеевич бы не согласился… – негромко заметила из угла Ирина Ивановна.
– Дроздовский воевать умеет, только лютует уж очень. И вот вам результат – что нам с этими делать, которые в кремле заперлись?
Федя Солонов стоял молча. Они с Ниткиным, Воротниковым и Бобровским только что вернулись от наглухо запертых ворот.
В парламентёров не стреляли, просто обругали матерно, и не только; но отчего же Ирина Ивановна сидит совсем бледная, точно неживая, и смотрит неотрывно в одну точку?
И это она такая весь день, как только появились первые пленные, и александровцы узнали, что защищает Тулу от них, «золотопогонников» и «буржуев», ещё в Питере созданный особый пролетарский полк под командой некоего Михаила Жадова, ну и другие рабочие части, не из старой армии.
Две Мишени, заметил Фёдор, тоже нет-нет, а и поглядывал на Ирину Ивановну, поглядывал с явной тревогой.
– Да, место крепкое, – заметил полковник Яковлев. – Умели пращуры наши строить. Накрыть артиллерией с «Единой Россiи», конечно, можно, но и этакие стенищи не вдруг проломишь. А осаждать по правилам у нас времени нет. Красные, эвон, контрудар таки нам во фланг организовали. Удержат ли марковцы Кромы с Орлом, не знаю…
– Удержат, – твёрдо сказал Две Мишени. – Деникинцы на подходе. А нам тут время терять и впрямь нельзя. Дроздовский, конечно, идёт аки лев рыкающий, но в одиночку Москву ему не взять, само собой.
– Я… я пойду. – Все повернулись: Ирина Ивановна говорила поистине «загробным голосом». Совершенно мёртвым, неживым. – Я пойду и предложу им сдаться. Вы же согласны будете… выпустить их из крепости?
– Выпустить? Как это «выпустить», Ирина Ивановна? – Полковники Чернявин с Яковлевым недоумевающе уставились на неё.
– Как Пётр Великий, случалось, выпускал. Гарнизон сдавал крепость с тяжёлой артиллерией, но сохранял оружие, знамена и честь. Пусть они уходят, нам сейчас не это важно. Эшелонов, чтобы броситься за нами к Москве, у них всё равно нет.
– Э, э, матушка Ирина Ивановна, как это так?! – возмутился Яковлев. – Их же тут тысячи две, если не три. Ударят нам по тылам, что тогда?!
– Я добьюсь, чтобы они… ушли бы на север. – Ирина Ивановна смотрела на Аристова, и только на него.
– Как?! – вырвалось сразу у всех, без различия чина и возраста.
Ирина Ивановна не ответила.
Константин Сергеевич тоже стоял бледный и тоже не отрывал взгляда от своей невесты.
– Я пойду, – тихонько сказала она наконец. Она не спрашивала, она сообщала. – А потом… мы поговорим с тобой.
Две Мишени закусил губу, а после кивнул.
– Только помни, пожалуйста, что, если с тобой что-то случится…
– Да-да, я знаю. Ты сроешь этот кремль на три сажени вглубь.
– Срою!.. – вырвалось у Аристова.
– Ничего со мной не случится. Вот увидите!..
Никто Ирине Ивановне, само собой, не поверил. Но никто и не преградил ей путь. На Константина Сергеевича было страшно смотреть.
– Всё будет хорошо. – Госпожа Шульц обмотала вокруг левой руки белое полотнище, с каким ходили к воротам Солонов и компания.
Остановилась напротив Аристова, взглянула в глаза. Закинула одну руку ему на шею, другая, с белым флагом, упала, словно не в силах поднять эту тяжесть.
Что-то зашептала ему на ухо.
– Не мсти за меня, слышишь? Что бы ни случилось, не мсти. Я сама виновата. Молчи! Вернусь, всё расскажу. А не вернусь, значит, по грехам моим Господь меня наказывает. Нет! Молчи и слушай.
Рука её лихорадочно-сильно стиснула ему пальцы, и Аристов понял, что сейчас надо и впрямь молчать. И ещё понял, что остановить её силой, конечно, можно, но тогда она уйдёт. В тот же миг, в никуда.
А этого вынести он уже не мог.
– Иди, – только и шепнул он в ответ. – Только возвращайся. Пожалуйста. Что бы ни… что бы там ни было.
– Я вернусь. И всё тебе расскажу. И ты решишь.
Они шептались, никого вокруг не видя и не замечая; а потом Ирина Ивановна вдруг резко отстранилась от жениха и пошла прямо к выходу – прямая, строгая, такая же, как и входила когда-то в класс.
– Солонов! – резко бросил Две Мишени. – Всех твоих стрелков – на позиции! И постарайтесь забраться повыше.
Команду исполнили мгновенно, так быстро, как, наверное, не смогли бы и на высочайшем смотре.
…Сквозь сильную оптику Фёдор видел невысокую, по-прежнему очень-очень прямую фигурку, что шла через площадь к стенам тульского кремля, в высоко поднятой левой руке – белый флаг.
Со стен не стреляли.
Волосяное перекрестие скользило по верху древней стены, задерживалось на бойницах – отсюда, с колокольни Казанской церкви, отлично просматривался (и простреливался) почти весь кремль. Красным надлежало бы цепляться за эту церковь до последней крайности, однако они словно даже и не подумали об этом.
Ирина Ивановна оставила за спиной старые гостиные ряды; перед стенами кремля тянулся неширокий сад, где могли скрываться секреты красных; вряд ли, конечно, но кто их знает.
Ирина Ивановна медленно подошла к самым воротам. Тяжеленные створки вообще-то никогда не закрывались, вросли в землю, но красные – ребята резкие, закрыли. И ещё наверняка завалили изнутри всем, что попалось под руку.
Однако калитка в них тоже имелась, и вот её-то красные, оказывается, не завалили.
Ирина Ивановна шагнула внутрь, и Фёдор потерял её из вида.
Ещё минуту назад Михаил Жадов был настоящим командиром. Отдавал приказы, следил за исполнением. Взобравшись на колокольню Успенского собора, мрачно следил в бинокль за аккуратно, короткими перебежками, приближающейся к кремлю пехоте белых.
Выучены, да. Дисциплинированы. Его отряд не уступает в храбрости, но вот умения не хватает, увы. И далеко не всё можно усвоить на фронте в считаные дни.
Сейчас же, запершись в кремле, Жадов понимал, что, с одной стороны, его отряд оказался в мышеловке; а с другой – что белым придётся попотеть, прежде чем его удастся отсюда выкурить. Время для врага сейчас – главная ценность, золотопогонники рвутся к Москве, и застревать в Туле им совершенно не с руки. А слабым заслоном тут не отделаешься, беляками не дурак командует.
Так что, можно сказать, они с добровольцами сейчас вдвоём в одном капкане.
– Товарищ Жадов, тут эта… баба какая-то к воротам идёт. С флагом белым… – прервал его размышления один из рабочих с «Гнома».
– Опять будут предлагать сдаться, – недовольно проворчал комиссар. – Вот же упрямая публика!.. Крикните ей – пусть уходит. Мы с женщинами не воюем. Чай, не бешановцы.
– Тащ командир, – запыхавшись, подбежал другой боец, ещё из самого первого, питерского, состава, с которым брали Таврический. – Тащ Жадов, там… там… там товарищ Шульц перед воротами!.. Живая!..
Земля ушла у Жадова из-под ног, в глазах потемнело.
– Господи, слава Тебе! – вырвалось у него с такой страстью, что оба его бойца разом, не сговариваясь, широко и истово перекрестились.
Он кинулся к воротам, бежал, задыхаясь, в голове словно били колокола.
Она!.. У ворот!.. Жива!..
А почему с белым флагом, как её пропустили осаждающие – он в этот момент не думал.
…Она шагнула в приоткрывшуюся калитку, осунувшаяся, похудевшая, в простом тёмном платье. Левая рука судорожно сжата, пальцы мнут белую ткань флага.
И остановилась перед ним, молча и скорбно.
Но ничего этого Михаил Жадов в тот миг не заметил. Или заметил, но значения это не имело. Сгрёб её в охапку, прижал к себе, оторвал от земли, закружил. Наплевать ему сейчас было, что подумают его бойцы, наплевать вообще на всё, на красных, на белых, потому что значение имела только она одна.
А сама Ирина Ивановна повисла в его руках, словно тряпичная кукла, не обняла, нет, не пыталась отстраниться – молча позволила ему делать что угодно.
И молчала. Молчала, пока Жадов не поставил её на землю и чуть отодвинулся, чтобы взглянуть ей в глаза.
– Господи, Господи, слава Тебе, слава!.. Жива, жива!.. Господи!..
– Миша…
– Ничего, ничего, всё хорошо теперь будет!.. Ты жива, ты вернулась!..
– Миша… – голос был совершенно замогильный, сдавленный, она словно едва-едва проталкивала слова сквозь бледные губы. – Послушай меня, послушай меня, Миша, ну пожалуйста…
– Ну, слушаю, слушаю, – он улыбался до ушей, словно мальчишка, он весь светился.
– Ты помнишь Таврический?..
– Что?! – опешил Жадов. – Таврический?.. Ах, да, Таврический. Помню, конечно, только при чём он тут?
– Помнишь, как я выводила юнкеров?
Она смотрела ему в глаза, бледная, и взгляд её подозрительно блестел.
– Н-ну… помню, да. – У комиссара разливался внутри леденящий холод. Что-то ужасное должно было вот-вот случиться, вот-вот…
– Я их тогда вывела. Мальчишек, до конца верных дурной присяге. Мальчишек, которых иначе бы просто перебили.
– И… что?.. – Он не хотел впускать в сознание смысл её слов. Хотя смысл этот уже вовсю стучался в двери.
– А теперь я так же выведу вас.
– Вас?
– Твой полк, Миша, и всех, укрывшихся в кремле.
Комиссар только хлопал глазами.
– Пообещай мне, что будешь отходить на Серпухов пешим порядком. Оставишь пулемёты, и только; и винтовки, и патроны сохранишь. Вас выпустят. Слово чести русских офицеров.
– Чьё-чьё слово?
– Русских офицеров, – терпеливо повторила Ирина Ивановна. – Здесь сражается Александровский полк. Полк, где костяк – кадеты и воспитатели того самого корпуса, где я преподавала. Я знаю их всех. Я смогла это устроить.
– Ты? Ты смогла? Как? Погоди, Ира, ты что же…
– Александровцы спасли меня от расстрела. Вытащили из подвала харьковской чрезвычайки. Из лап товарища Бешанова, коего так ценил товарищ накомвоенмор.
– Господи… – медленно проговорил Жадов, кладя ей руки на плечи. – Вот уж воистину неисповедимы пути Твои…
– Для моих спасителей я была просто Ирина Ивановна Шульц. Для кадетов, хоть и бывших – хотя бывших кадет не бывает, – их учительница. Они ничего не знали… где я была и чем занималась последние месяцы.
– Вот и беляки на что-то сгодились… – бледно улыбнулся Жадов.
– Неважно, – настойчиво сказала Ирина Ивановна. – Сейчас вообще всё неважно, кроме того, что вам надо отсюда выйти. Иначе вы тут просто погибнете… Нет, нет, Миша, дай мне сказать! Ты-то с радостью за мировую революцию жизнь отдашь, Миша, но отдавать-то надо со смыслом! А смысла вам тут сидеть нет. Добровольческая армия идёт на Москву; вас просто расстреляют с дальних дистанций, а кто попытается вырваться – положат пулемётами. Послушай меня, Миша, умоляю тебя, послушай! Забирай свой отряд и отходи. К Серпухову.
– Эк они тебя… – медленно проговорил Жадов. Лёд стягивал его внутренности, тугой комок сжался в животе.
– Что «они меня»? «Они» меня спасли. От расстрельной стенки оттащили. Да и Бешанова к ней поставили. Как говорится, по мощам и елей. Что ты хочешь от меня, Миша? В чём винишь? Что я вас хочу спасти? В этом? Или надеешься тут отсидеться в расчёте, что белые штурмовать вас не будут? Будут, Миша, непременно будут. На бронепоезде морские орудия стоят, закидают вас снарядами, вот и всё. И не только в тебе дело, Миша, но и во всех твоих бойцах. Спроси их, хотят ли они все тут головы сложить, причём безо всякого смысла?
– Не то ты говоришь… – Жадову стало страшно. Но не потому, что ему на голову вот-вот могли посыпаться двухпудовые стотридцатимиллиметровые гостинцы, нет, а потому, что глаза у Ирины Ивановны были совершенно неживыми, и читались в них только боль да вина.
– Не то. – Она не опускала взгляда. – Не то ты хотел от меня услыхать, знаю. Виновата перед тобою кругом. Меня возненавидеть можешь, если хочешь, – но людей спаси!
– Кого возненавидеть? С чего? – терялся Жадов. – Ириша, милая моя… что ты несёшь? Ты вернулась, слава Богу, живодёр Бешанов не добрался, и, видит Бог, тому офицеру белому, что спас тебя, я б и руку пожал, и братом бы его назвал – но теперь-то всё хорошо! Ты вернулась, ты жива, выберемся теперь и отсюда! Все вместе выберемся! Ты ж к нам пришла, верно? Вот и уйдём отсюда все вместе!.. Серпухов, говоришь? Верно, там Ока, там задержать их можно. Полк наш тут, пополнение, правда, я не привёл, задержалось оно в столице, и вообще… не начдив я больше… но то другая история!
– Как не начдив?! – вдруг уцепилась за это Ирина Ивановна. – Что случилось, Миша?
– Потом расскажу, – мотнул он обросшей головой. – Вельми рассерчал на нас товарищ нарком по военным и морским делам, но то дело десятое. Значит, отсюда нас выпустят, при оружии и боеприпасах?
– И при знамёнах, – кивнула Ирина Ивановна. – Бойцам скажем правду – что на этих позициях, в полном окружении, можно только героически умереть, а разве этого требует их революция?
– Скажем правду, – кивнул Михаил Жадов, даже не заметив оборота «их революции». Их, а не наша. – Ничего ещё не кончилось; а наступать мы ещё будем!.. Господи, какое же счастье, ты вернулась!.. И уж теперь-то я никуда тебя от себя не отпущу.
Ирина Ивановна молчала.
– Что такое?.. – Отступивший было холод вновь разливался по жилам. – Ты же… ты же пришла…
– Я пришла спасти от верной и, главное, бессмысленной смерти хороших и смелых людей… – она едва шептала. – Но я… но ты… но мы…
– Мы… нет? Мы – всё? – У Жадова вдруг закружилась голова. Творилось что-то поистине ужасное, и язык отказывался ему повиноваться.
Ирина Ивановна не опускала головы и не отводила взгляда.
– Я… страшно виновата перед тобой, Миша… я позволила себе… непозволительное. Согрешила.
– Ты меня никогда не…
Она закусила губу, а по щеке скатилась первая слеза.
– Если бы я сказала тебе, что «никогда не», я бы солгала, Миша. И в этом весь ужас, и в этом моя вина. Ты замечательный, сильный и добрый, ты ощутил бы фальшь. Я не хотела. Я боролась с собой. И я не дала свершиться… самому последнему, после которого – только головой в омут. Ну, или… – Она сунула руку за пояс платья. Тускло блеснул маленький дамский «браунинг». Нажата кнопка, выскочил магазин.
Пустой магазин, увидел Жадов.
– Не бойся, Миша. Там всего один патрон. Уже в стволе.
– Зачем?.. – вырвалось у Жадова.
– На тот случай, Миша, – с ужасающим спокойствием ответила она, – если Господь решит избрать тебя орудием Своего гнева. Противиться Его воле – великий грех, а я, я ужасная трусиха. Лучше уж сразу, в один миг. Потому и один патрон.
– Ты испугалась, что я смогу… – в горле у Жадова клокотало.
– Миша, бывают минуты, когда даже лучшие из мужчин тонут в слепой ярости. Прости, если сможешь. Но я… я боялась, что ты потеряешь голову и…
– Но почему?.. Почему?.. – вырвалось у него. – Мне казалось… ты ведь была…
– Была. Потому что позволила себе стать… неравнодушной к тебе.
– Я тебя люблю!.. А если ты «неравнодушна» – то почему же тогда?!
– Неважно, Миша. Я просто говорю, что не могу быть с тобой. Я дала тебе надежду, и это великий грех. Что ж… – «Браунинг» вновь шевельнулся. – Я готова заплатить.
Карта г. Тулы, 1898 г. (фрагмент).
Михаил Жадов стоял, окаменев.
Ирина Ивановна вытерла слёзы.
– Ты меня никогда не простишь, я знаю. Но я не могу дать тебе просто так погибнуть. Только не говори, что тебе жизнь без меня не нужна!.. Господь нам велел жить, а не умирать!..
– А ты-то собралась…
– Так я же трусиха. Я ужасно боюсь…
– Чего? – глухо спросил Жадов. В груди свивала кольца змея боли.
Ирина Ивановна только слабо шевельнула рукой.
– Собирай отряд, Миша. Собирай – и выходите. Прямо на север. По Миллионной. Никто вас не тронет.
– Я тебя никогда не увижу.
Она впервые зажмурилась. Капли скатывались из-под плотно сжатых век.
– Господь управит. На Него уповаю. По грехам моим всё… А ты уходи отсюда, Миша. И людей уводи. Не надо им в могилы.
– Я тебя никогда больше не увижу… – повторил Жадов. – Ты… ты что же, теперь с ним? С тем белым, что тебя спас?
Брови Ирины Ивановны изломились. Казалось, в неё разом вонзилось множество раскалённых игл, словно в средневековой пыточной.
– Лгать тебе не стану, Миша. Я с ним, да.
Жадов тоже зажмурился.
– Быстро ж ты… – Та самая «слепая ярость» поднималась откуда-то из самой глубины, затопляла, разливалась весенним неудержимым половодьем.
– Меня ты можешь ненавидеть. Презирать. Поносить. Твоё право, Миша. Я виновата. Только теперь это неважно. Что бы ты обо мне ни думал, что бы ни говорил, я вас отсюда выведу.
Он сделал к ней движение – оставаться недвижным просто не мог, каждая жила, каждая мышца сильного мужского тела требовала действия, хоть какого-то – то ли зацеловать её, то ли задушить.
Взлетела её рука с «браунингом», дуло прижато к собственному виску.
Слёзы у неё так и струились. Губы шевельнулись, и Жадов разобрал:
– Господи, прости меня, грешную…
Жадов замер.
В исчезающе краткий миг он вдруг понял, что да, она сейчас выстрелит. И столь же молниеносно осознал, что этого допустить он не может.
– Ира… – Жадов отступил на шаг. – Не надо, прошу тебя. У-уходи.
Она молча кивнула, но «браунинг» не опустила.
– Пусть… – он тяжело сглотнул, – пусть придут… с той стороны. Договоримся…
Ирина Ивановна медленно пятилась. И лишь у самых ворот рука её с пистолетом опустилась.
Жадов не шевельнулся.
– Прощай, Ира…
– Прощай, Миша.
Кровь его вскипела, однако ноги словно приросли к земле. И так, не шевелясь, он смотрел ей вслед, сквозь незакрытую калитку ворот, смотрел, как она медленно бредёт по аллейке, вновь развернув белый флаг.
Вот она дошла до поворота. Вот остановилась и обернулась. Подняла руку с белой тканью, словно давая знак, мол, не стреляйте, – но Жадов знал, что это она прощается с ним. Взгляды их вновь встретились, и он почти уже нашёл силы сорваться за ней следом, слепо, нерассуждающе – но тут Ирина Ивановна наконец шагнула за угол, а вокруг шеи Михаила Жадова вдруг обвились две женские руки.
Даша. Даша Коршунова. Господи, она-то откуда здесь взялась?! Так, и тоже плачет. Ох, бабы, бабы!..
– Не ходи. Не ходи, сгибнешь, – быстро прошептала Даша, отступая на шаг. – Ох, ох, вырвала она тебе сердце, как есть вырвала!..
– Ты как тут очутилась? – выдавил Жадов. И в самом деле, ведь изначально у ворот, кроме него, никого не было.
– Почуяла! – быстрым шёпотом выпалила Даша. – Что придёт она, вот те крест, почуяла! Я-то всё видела, Михайло, и как ты на неё смотришь, и как она на тебя!.. Не сомневайся, она тебя тоже любила. По-своему, не как ты её, но любила-а! Запрещала себе, гнала от себя, а всё равно!.. Мы, бабы, такое сразу знаем. Эх, эх, меня б вот кто так полюбил, как ты её…
– А Яша как же? – вырвалось у Жадова. Господи, вот уж воистину чудны дела Твои – сидим в осаде, враг у ворот, а я тут дела сердечные с чужой почти женой обсуждаю!..
– Яша, он хороший, – серьёзно сказала Даша, – и ко мне присох, да только не так, как ты к Ирине своей… Ветер у него во головушке буйной, легко цалует, легко слова красные говорит, а сестра наша на это падкая… А только знаю – понравится ему какая другая, хвостом махнёт, и поминай как звали. Это не с того, что злой он иль сердце чёрное, нет, натура просто такая, ветреник он, чего уж там… Эх, эх, Михайло, вот кончится война эта проклятущая, поедем мы с тобой на Дон, ко мне. Там казачек пригожих да вдовых много. Найдёшь такую, что тебя тоже всем сердцем полюбит! Мы, казачки, это умеем.
«Вот ведь добрая она, Даша, – мелькнуло у Жадова. – Хорошая и добрая. Повезло Яшке-дурачку, а он не ценит… А на такой и жениться можно, честное слово!»
Мысль мелькнула – и утонула в поднимающемся приливе боли.
Ушла…
«Я тебя никогда не увижу…»
– Идём, Михайло, – тихонько сказала Даша. – Полк выводить нужно…
И он пошёл.
Александровцы молча наблюдали, как длинная змея красных выныривает из ворот кремля, поворачивает на мост, как голова её углубляется в заречные кварталы, по Миллионной улице.
– Не согласен с вашим решением, господин генерал-майор, – очень сухо и очень официально заявил полковник Яковлев, нарочно назвав формальный чин Аристова, хотя последний по-прежнему упрямо не носил генеральских погон. – Приказ ваш я выполнил, никто не чинит красным препятствия к отходу, но имейте в виду – я подаю рапорт о переводе в другую часть. В полк Михаила Гордеевича Дроздовского. Они, по крайней мере, не выпускают красных из окружения с оружием и боеприпасами. Батальон прошу разрешения сдать моему заместителю.
– Как вам будет угодно, Семён Ильич, – холодно бросил Аристов. – Подайте рапорт, я подпишу. Разрешаю приступить к передаче дел в батальоне.
– Честь имею! – Яковлев резко вскинул ладонь к козырьку, по всей форме повернулся кругом, строевым шагом промаршировал прочь.
Его проводили молчанием.
– Кто ещё не согласен с моим решением? – ровным голосом осведомился Две Мишени. – Таковые да благоволят подать мне рапорты о переводе в иные части. А я русскую кровь щадил и буду щадить. На поле боя противника должно уничтожать, когда же можно принудить его к отступлению без столкновения – ещё лучше. А все усилия наши должны быть направлены к овладению стратегическими позициями; нам нельзя терять время, нас ждёт Москва. Ну, господа? Кто желает последовать примеру полковника Яковлева?
Никто не шелохнулся.
– В таком случае, господа, прошу вас начать погрузку вверенных вам частей в эшелоны. В Туле оставим комендантский взвод до подхода главных сил. А нам, господа, вперёд и только вперёд. Нам ещё Оку форсировать.
…Всё это время Ирина Ивановна Шульц неслышной тенью простояла в углу их временного штаба в новых торговых рядах. Проводивший её от кремля Фёдор Солонов натолкнулся на более чем выразительный взгляд Константина Сергеевича и мгновенно ощутил, что он очень нужен сейчас совсем в ином месте – проследить, чтобы отходящая колонна красных чего-нибудь бы не учудила или чтобы не учудили уже свои.
И когда уже дверь за ним захлопывалась, краем уха он уловил:
– Сударыня, нам надо поговорить.
Две Мишени подождал, пока шаги его кадетов стихнут снаружи. Повернулся к Ирине Ивановне, что так и стояла, уронив руки и глядя куда-то сквозь все на свете стены невидящими глазами.
Он кашлянул.
– Сударыня…
Это звучало жутко фальшиво и пошло, словно в дурной мелодраме.
– Ирина Ивановна… Ира… милая… что всё это значит?
Ирина Ивановна тяжело вздохнула.
– Я тебе всё расскажу, Константин Сергеевич. Без утайки и вранья, потому что между людьми, Богом соединёнными, никакой лжи быть не может.
Ему очень хотелось сказать что-то ехидное, может, даже язвительное – боль требовала выхода, – однако он сдержался. Если женщина, которую он любит так давно и, как ему казалось, безнадёжно, сделала то, что сделала, – значит, к этому были весомые причины.
– Я тебя люблю, помни об этом, – начала она. Резко, в лоб, без прелюдий. – Я могла бы соврать. Могла бы сказать, что, дескать, я знаю этот полк, они меня послушают. Это была бы хорошая ложь, убедительная. Потому что на самом деле это – правда. Я ведь была с этим отрядом с октября четырнадцатого, ты знаешь.
Он кивнул, хотел что-то сказать, но Ирина Ивановна лишь вскинула руку.
– Нет, не перебивай. Это правда, но это не вся правда. Я хотела их спасти, их, наших врагов. Мне удавалось удерживать их штабными интригами подальше от фронта, устраивать так, что полк отправляли не туда, где он больше всего нужен… – Она перевела дух, вся сжалась, словно готовая ринуться в ледяную воду. – Это правда, но не вся правда. А правда, которая «не вся», – уже ложь. Господь послал мне испытание… а может, искушение…
– Михаил Жадов, – глухо вырвалось у Аристова. Кулаки сжались.
– Михаил Жадов, – кивнула Ирина Ивановна. – Честный, добрый, смелый русский человек, вышедший сражаться за справедливость, как он её понимал. Нет-нет, Костя! Если ты сейчас подумал, что я тебе изменила, что я… была с ним…
Константин Сергеевич лишь потупился.
– Нет, милая. Если бы ты… оказалась с ним, мы бы сейчас не говорили, я знаю. Ты бы просто ответила мне «нет», и всё.
Она кивнула.
– Но я бы солгала тебе, сказав, что он был мне безразличен. Сперва мне было просто больно и обидно, что такой человек сражается против нас. Что искренне верит в большевицкие лозунги, в эти их «свободу, равенство и братство», не замечая бьющей в глаза реальности. Мне хотелось… чтобы он оказался с нами, но это было невозможно. А потом… я вдруг ощутила, что думаю о нём, забочусь, как могу. А он… он в меня влюбился.
Две Мишени зажмурился.
– Влюбился и стал добиваться. И я… я, вместо того чтобы сразу, решительно сказать ему «нет», тянула, отделывалась туманными намёками, смутными обещаниями…
– Но ты не могла поступить иначе! – вырвалось у Аристова. – Твоя миссия… те известия из штаба красных…
Ирина Ивановно слабо улыбнулась.
– Могла, сударь мой Константин Сергеевич. Могла. Но не сумела. Протянула, упустила время, а потом уже было поздно. Физической близости я не допустила. А вот близости сердечной не избегла. Был момент, когда я… словно бы любила двоих мужчин сразу. Да-да, любой батюшка мне скажет, что сие – грех, прельщение, и назначит хорошую такую епитимью. Но оно так было. Я не оставила тебя и не забыла. Вы словно… были из двух разных миров, совершенно друг от друга отличных. В одном я оставалась госпожой Шульц, коллежским секретарём, наставницей в лучшем кадетском корпусе моей Империи, верноподданной моего Государя; а в другом жила товарищ Шульц, революционерка, бравшая Таврический, начальник штаба в большом отряде, а под конец – исполняющая обязанности начальника оперативного отдела в штабе целого фронта. Иногда мне казалось, что это вообще не я, а какая-то совершенно новая личность в моём теле… И она, эта личность, не осталась равнодушной к признаниям красного командира – правда, и не сделала ничего непоправимого, всё осталось исключительно платоническим…
– Ты просто вжилась в эту роль, ничего больше. А если бы не вжилась, тебя бы раскрыли! – горячо воскликнул Две Мишени.
Ирина Ивановна покачала головой.
– Ах, милый. Ты и за смертный грех меня оправдаешь… Если бы всё это оставалось чистым притворством… Но это не было притворством, не было игрой. И потому, когда я узнала, что Жадов здесь, я… Поистине его привёл сюда сам нечистый дух! Я ведь специально услала его прочь, подальше, в Питер, надеясь просто исчезнуть из его жизни. А если бы он поверил, что меня расстреляли, было бы всем куда легче.
Она вздохнула.
– Я виновата. Не в теле моём, но в душе и сердце побывал другой. Ты оттуда никогда не уходил, нет. Просто… вас было двое. И потому я пошла сюда, да. Врать тебе, милый, не хочу и не могу. Вот, исповедалась… теперь сделаю, как ты скажешь. Скажешь «уйди» – уйду. Потому что ты чист, а я нет.
– Всё это ужасные глупости, – медленно проговорил Константин Сергеевич. – Имеет значение только то, что ты здесь, со мной. Больше ничего. И откуда ты знаешь, что я в твоё отсутствие оставался, гм, безгрешен?
Она слабо улыбнулась.
– Не придумывай, милый. Даже если ты мне сейчас заявишь, что проводил страстные ночи с какими-нибудь великосветскими вакханками, я тебе ни на грош не поверю.
– Не проводил, да, – признался он.
– Вот то-то, дорогой. Ты не проводил. И ни на кого не глядел. И в сердце у тебя никого не было. А я…
– Не ты. А товарищ Шульц.
– Но ведь она – это я, – тихонько сказала Ирина Ивановна.
Аристов покачал головой.
– Нет, душа моя. Она – не ты. Она – твоя личина. Твоя маскировка. Очень хорошая, живая. Иначе и быть не могло. И ты увидела хорошего человека, сбитого с толку большевиками… и попыталась спасти хотя бы его. Но нельзя спасти душу, не полюбив того, кого спасаешь, будь он закоренелый… самый что ни на есть закоренелый грешник.
– Ох, батюшка Константин Сергеевич, заговорил ты ну ровно сам Иоанн Кронштадтский… теперь вот меня от себя самой спасаешь!
– Спасаю, – подтвердил он. – Потому что иначе ты сама себя загрызёшь, совестью собственной задушишь, словно петлёй. Не скажу тебе «забудь» – ты не забудешь, просто пойдём дальше. Вместе. Ведь так?
– «Добро, Петрович, ино ещё побредём», как сказала бы протопопица Марковна, протопопа Аввакума супружница.
– Ино побредём, – кивнул Две Мишени. – Ну а теперь, дорогая невестушка, коль признания и выяснения мы закончили, прошу пожаловать к полку нашему. Он вас заждался.
В ночь с восьмого на девятое июля 1915 года эшелоны Александровского полка, одолев без малого восемьдесят вёрст, подошли к Серпухову. Полк Дроздовского уже зацепился за северный берег Оки, однако тут красные упёрлись по-настоящему.
Ока у Серпухова в ширину около сотни саженей, где-то чуть меньше, где-то чуть больше. Дроздовцы стремительным натиском ворвались на железнодорожный мост, зубами вцепились в постройки на другом берегу. Справа – болотистая низменность, три озерка-старицы: Лютица, Долгое и Гнилое[11], чуть дальше – возвышенный берег, где и раскинулся старинный Серпухов.
Дроздовцы дошли по насыпи до маленького жёлтого вокзала станции Ока – и тут упёрлись в настоящую стену огня.
Надо было ждать подкреплений.
Александровцы выскакивали из вагонов. Утро едва-едва занялось, роскошное русское утро, какое и бывает только здесь, к югу от Москвы; а впереди, за Окой, вовсю грохотало и бухало.
Фёдор Солонов не задерживался. Их первая рота первого батальона – государева рота, собравшая уцелевших кадетов корпуса, смешавшая «возрасты», уравнявшая всех, – первая рота быстрым шагом направилась было к переправе, но тут из-за реки прилетел первый снаряд, взметнувший в Оке высоченный фонтан воды.
– Ого, – хладнокровно прокомментировал Две Мишени. – Шестидюймовка.
– Крепостная гаубица образца 1909 года, – тотчас зачастил Петя Ниткин, словно вновь оказавшись в рядах седьмой роты, только-только поднявшейся по ступеням в главный вестибюль корпуса.
– Она, родимая. Предельная дальность – семь вёрст, то есть лупят они откуда-то с северной окраины, наверное, от вокзала.
Бронепоезд дроздовцев отвечал, высоко задрав стволы орудий. Однако Две Мишени лишь покачал головой:
– Только снаряды зря тратят. Без корректировки-то, не зная даже, где там эти батареи…
Утро девятого июля александровцы провели, стараясь найти подходящее место для переправы. Однако и к востоку, и к западу по берегам Оки красные отрыли окопы, оборудовали позиции, и не просто позиции, а занятые войсками.
– Сообразили, однако, – скрипнул зубами Аристов. – Одни отступали, почти бежали – а другие в это время тут обустраивались. Ну ничего, это мы ещё посмотрим, кто кого…
Фёдор Солонов и их неразлучная четвёрка глазом не успели моргнуть, как оказались наряжены в разведку.
– Ищите слабое место, – напутствовал их Две Мишени. – Не поверю, что красные тут отрыли столько же, сколько мы под Мукденом.
…Они искали, пробираясь правым берегом Оки. Шли верхами, взяв штабных коней. И Фёдор вновь вспомнил, что аккуратные белые конверты от великой княжны как перестали приходить, так их до сих и нету. Что ж, всяк сверчок знай свой шесток… Господь сам напоминает – Лизу люби, она тебя ждёт, нечего на других засматриваться!.. Даже будь они великие княжны, и особенно – если они великие княжны.
Отмахав добрых десять вёрст верхами на восток, они повернули назад. Фланга красных не просматривалось. Надо было или возвращаться, или идти дальше – но на «идти дальше» не имелось приказа.
Севка Воротников ругался последними словами.
– Это что же получается, мчались-мчались, да со всего разгону и лбом об стенку?!
…Так прошёл весь день. Дроздовцы, с налёту взяв станцию на той стороне, продвинулись ещё немного, до окраины городка, но там уже встали намертво, и сам их командир не гнал людей в самоубийственные атаки.
Наутро же десятого июля пришли наконец вести о контрударе красных под Кромами и Орлом.
И одновременно красные от окраин Серпухова начали первое по-настоящему хорошо организованное наступление. По зацепившимся за клочок земли у моста дроздовцам била гаубичная артиллерия, била часто и метко.
Дроздовский скрепя сердце дал команду на отход.
Сами красные через мост благоразумно не лезли.
Меж тем на юге, имея перед собой впятеро превосходящего противника, марковская дивизия медленно отходила всё дальше к западу, всё ближе к железной дороге Харьков – Белгород – Курск – Орёл. Потрёпанную Эстонскую дивизию сменила Московская пролетарская. Латышская стрелковая и Питерская ударная пытались обойти Нарышкино с юга; бригада красных курсантов – с севера. Конные дивизии штурмовали Кромы. В резерве Якира оставались одна стрелковая бригада и два рабочих полка.
Взять Кромы лихим налётом не удалось, марковцы оттянулись назад, встретив красную конницу пулемётным огнём. Оставив у окраин города неподвижные тела и людей, и лошадей, червоное казачество, недолго думая, тоже устремилось в обход, однако марковцы, хоть и не конники, сделали вылазку из Кром, так что красным казакам пришлось заворачивать назад – по железной дороге шли эшелоны 3-й пехотной дивизии Деникина, и получилось, что красная кавалерия сама явилась к тем, кто её ждал.
Местность к югу от Кром, хоть и вся распахана, пересечена многочисленными ручьями, балками, рощицами в них; сам городок стоит не на железной дороге, а чуть к западу от неё. Пехотные части деникинцев успели развернуться в цепи и встретили красных казаков у лесополос, высаженных вдоль рельсового хода. Пока длилась перестрелка, два батальона добровольцев обошли красных справа и слева.
Червоное казачество, связавшее себя с большевиками, не состояло из трусливых или слабых, оно не повернуло назад и не побежало. Однако именно этого и добивалось командование добровольцев – втянуть превосходящую численно Ударную группу красных в изнурительные городские бои, заставить штурмовать укреплённые, пусть и на скорую руку, пункты. В какой-то степени повторялась история с Зосимовым.
Между Орлом и Кромами гонялись друг за другом небольшие отряды красных и белых, да так, что и не поймёшь, кто за кем.
Видя, что Ударная группа теряет темп, Якир ввёл в бой стрелковую бригаду из резерва. Вместе с бригадой курсантов они таки вышли к Орлу с севера, однако на подмогу 3-й дивизии Деникина уже двигалась 4-я, Алексеевская. Антон Иванович двинул свои полки к Орлу, передав Кромский боевой участок подоспевшим алексеевцам. С юга надвигались улагаевцы, шедшие широким охватом по правому берегу реки Кромы. Бои приняли затяжной характер.
Однако магистраль оставалась в руках добровольцев, и с юга всё шли и шли воинские эшелоны; кубанские казаки, осетинские сотни, оставшиеся верными престолу; немцы-колонисты; шла мобилизация на Дону, и теперь там уже не отсиживались по куреням…
– Итак, товагищи, наши пгедсказания сбылись в точности!.. Белые упёглись в несокгушимый заслон пголетагских войск!.. Тепегь надо думать, как газггомить цагские агмии газ и навсегда!.. Ваши пгедложения, Лев Дави- дович?
– Мы сформировали целую дивизию из пленных офицеров гвардии и самых упорных контрреволюцинеров, Владимир Ильич. Все их семьи, разумеется, в заложниках. Пока Южфронт удерживает рубеж Оки, мы подтянем подкрепления…
– А ваша Ударная группа, таварыщ Троцкий? Что с нэй? Пачиму ми нэ слышим о её успэхах?
– Она добилась немалых успехов, товарищ Коба.
– Каких жэ? По моим свэдэниям, она упэрлась в обороняэмыэ бэлыми Орёл и Кромы.
– Ненадолго, Иосиф.
– Увэрэнности вашей, Лэв Давыдович, можно только позавыдовать. А я вот нэ уверен ужэ ни в чём. Нэмцы так и не пэрэшли Днэпр. Великобританцы с французами также бэздэйствуют. Одни поляки, по моим свэдэниям, сражаться готовы, но трэбуют за свою помощь Киев и Минск.
– Ха! В Киеве германские войска и «самостийный гетман» Петлюра. Поляки могут «требовать» очень долго…
– Но поляки успели сформировать настоящую армию, товарищ Троцкий! Давайте и в самом деле предложим им Минск прямо сейчас, а Киев – чуть погодя. И пусть они прямо сейчас выдвигаются к Калуге!
– Ну вы и хватили, Григорий Евсеевич. Сразу – и к Калуге! У нас ведь даже польского посланника нет, мы с ними вообще-то воюем.
– Знаменитая польская благодарность. Мы сразу же признали их независимость!
– Пегежитки бугжазного национализма, товагищи. Но национализм малых наций должен нами пгиветствоваться, ибо он кагдинально отличается от великогусского национализма, геакционного национализма нагода-дегжимогды!..
– Владимир Ильич, но это какие-то беспочвенные политические прожекты!.. Поляки давят на наш Западный фронт, пытаются занять как можно больше территории, намекают на переговоры, но пока к ним так всерьёз и не приступили, условились лишь о перемирии; впрочем, и это уже позволило нам снять войска для формирования Ударной группы…
– Агхиневегно, голубчик, агхиневегно! Политические пгожекты имеют свойство становиться политической геальностью, как, напгимег, с нашей геволюцией! Использовать надо все возможности! Запишите в пготокол – немедленно послать пегеговогную ггуппу к полякам. И запишите также – обещайте им как можно больше.
– Ми также обэщали очэнь много нэмцам. И вэликобританцам. Но никакого рэзультата, Владимир Ильич.
– Не в наших правилах опускать руки, товарищ Коба. Англия и Франция умудряются протаскивать в Польшу оружие, а Германия словно бы ничего не замечает. Вот у этих буржуазных деятелей неплохо бы поучиться настойчивости! Искали пути – и нашли!
– А может, и не стоит обращаться к полякам? Уж кто-кто, а я их знаю.
– А что же вы пгедлагаете, Феликс Эдмундович?
– Наступление Ударной группы развивается достаточно успешно. У Серпухова белые упёрлись в нашу оборону и прорвать её не могут. Вот-вот начнёт наступать Юго-Восточный фронт.
– Он ужэ одын раз наступал…
– Иосиф Виссарионович! Почему вы меня перебиваете, причём совершенно неконструктивно?! Вы можете что-то предложить? Ваши предыдущие планы, как известно, не сработали! Я имею в виду – с Германией или Англией!
– Я прэдлагаю прэкратить все наступления, пэрэйти к жёсткой оборонэ на всэх участках. Можно проводить отдэльные наступательные опэрации, но с ограныченными целями. Вот ви, товарыщ Троцкий, ви увэрены, что ваша оборона достаточно крэпка? Напримэр, под Калугой? Может, стоит её усилить?
– Вы, Коба, разве не знаете? Белые рвутся к Москве по кратчайшему маршруту, по прямой, растягиваясь в линию. Калуга? У них нет сил для столь дальнего обхода.
– Чэрэз Оку, товарыщ Троцкий, вэдет четырэ желэзнодорожных вэтки. Алэксин, Сэрпухов, Кашира и Коломна. Там же и пэрэправа черэз Москву-рэку. Насколько надёжно прикрыты всэ эти мосты? У бэлых нэт сил, ви говорите? А что, если найдутся?
– Надёжно, товарищ Коба, весьма надёжно!
– Так жэ, как был «прикрыт» Харьков?
– Тихо, тихо, товагищи! Не вгемя для пгепигательств. Вы оба пгавы. И вы, Лев Давидович, и вы, Иосиф Виссагионович. Обогону надо усилить, наступление пгодолжать, как задумали, и – как я сказал – отпгавить делегацию к полякам!..
– Сегодня, – сказал Две Мишени.
Полк не строился в красивые шеренги, как и дроздовцы. Не играли оркестры, не печатали шаг шеренги – парады поднимают дух, но ещё больше его поднимают победы.
Михаил Гордеевич Дроздовский войска свои любил и берёг; но он же мог, лично отправившись на передний край, повести полк в штыковую, если чувствовал, что оборона противника вот-вот рухнет. Здесь же, однако, под Серпуховом, красные насмерть вцепились в берег Оки; и к обороне они подготовились основательно.
– Маньчжурцы там у них, – сквозь зубы процедил Две Мишени. – Мы так под Мукденом оборонялись. Не люнеты, а траншеи, пулемёты на косоприцельном огне, замаскированные наблюдатели-корректировщики…
…Одного такого вчера вечером захватили дроздовцы – красные ухитрились протянуть полевую связь по дну Оки, и молодой парень в интеллигентского вида круглых очках сидел в норе у корней отдельно стоявшего дуба; здесь же, в норе, имелся и телефон.
Дроздовцы разбираться, увы, не стали – корректировщика они повесили на том же дубу, намотав телефонный провод тому на шею. Когда примчался сам Дроздовский, всё было уже кончено.
– Снимите и похороните, – только и приказал он. – Виновников отдаю под суд – за расправу без предварительного допроса!..
Отдать под суд ожесточившихся легко; а вот прорвать оборону красных – куда труднее.
Фёдор Солонов видел – что-то готовится. По северному берегу Оки стреляли, но уже больше для порядка или отвлекая врага; а вечером Две Мишени собрал государеву роту, первую роту Александровского полка.
– Сегодня ночью. Никаких «ура», «в полный рост» и «грудью на пулемёты». Тебя, Всеволод, особенно касается. Господь тебя хранит, не иначе как по Ксении твоей молитвам!..
– Виноват, Константин Сергеевич!..
Две Мишени усмехнулся.
– Никакого чинопочитания. Ну да ладно – Сева! О жене молодой если не думаешь, так хоть о старой матери подумай.
– Все под Господом ходим, господин полковник! Кому какая пуля назначена – та не минёт.
– Пуля того «не минет», – строго сказал Две Мишени, – кто дуром вперёд не прёт. Короче, первая рота, слушай мою команду! И помните, что новое – это вовремя применённое старое!..
Июльская ночь на Оке так прекрасна, как может быть только русская ночь на бескрайней русской равнине. Когда в глухоте леса ухает сова, когда величественно выплывает луна из-за зубчатой стены елей, когда стихает всё и остаётся только чернота звёздного неба, перечёркнутая, словно орденской лентой, блистающей полосой Млечного пути.
И как тут думать о войне и смерти? О том, что надо идти в бой, быть может – в последний?
Петя Ниткин опустился на колени, снял очки.
– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. Яко беззакония моя аз знаю и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавая пред Тобою сотворих, яко да оправдишися во словесех Твоих и победиши внегда судити Ти…
Рядом Севка Воротников нежно, словно свою Ксению, обнимал родимый «гочкис», и Федя разобрал его горячий шёпот:
– Я вернусь, вот увидишь. Приду. Не сомневайся.
И Феде Солонову тоже очень-очень хотелось сейчас обратиться хоть к кому-то, неважно, к живым или мёртвым.
Лиза. Мама. Отец. Сёстры. Уж девять месяцев как идёт война, и девять месяцев от них никаких вестей.
– Лиз. Ты не сердись, ладно? Я, мы, мы все вернёмся. Господь управит…
Он хотел ещё добавить: «И тогда я тебя поцелую по-настоящему», – но не дерзнул.
Неслышной тенью возник Две Мишени.
– Все готовы?..
– Так точно! – в тон, шёпотом, ответил Фёдор.
– Тогда пошли, господа прапорщики.
И – словно по заказу! – набежали тучи, скрывая луну и звёзды. Первая рота в молчании приближалась к речному берегу, выбрав место, где заросли не слишком густы, иначе противник, если бдителен, непременно заметит их шевеление.
Ночная вода холодна, но ступившие в неё сейчас не чувствовали холода. Погружались, ныряли, выставляя на поверхность дыхательные трубки.
Они повторяли удавшийся на Икорце приём. Но там была узенькая тихая речушка, а тут – полноводная могучая Ока. Фёдор невольно вспомнил правила их военных игр, когда даже самую узкую речку полагалось «штурмовать по всем правилам», высунулся на поверхность – всё, «убит».
Ока широка, сто саженей, и течение неслабое. Александровцы не боролись с ним, позволяя сносить себя вправо от того места, где погрузились; дозоры красных и траншеи тянутся по всему берегу, но чем дальше от Серпухова и моста, тем они реже и слабее.
Тихо-тихо выбирались на северный берег. По правую руку – устье Речьмы, впереди – густые приокские леса. Траншеи красных дальше, за речушкой, но и тут, впереди, хватает выдвинутых секретов, пулемётных засад и прочих прелестей. Хорошо, хоть мин нет.
До железной дороги и Серпухова – пять верст. Но это если по ровному. А если так, как они…
Одного дозорного заметил и «снял» Севка. Пулемётчики в хорошо замаскированном гнезде не дремали и натворили бы бед, кабы Петя Ниткин не подсказал: «А давайте, господа, во-он там глянем, уж больно местечко хорошее, сам бы засел!»
С третьим патрулём столкнулся сам Фёдор, пробираясь по влажной земле. Шли красные во весь рост, не скрываясь, и, похоже, ощущали себя в полной безопасности.
Нож в руке, Фёдор возник прямо перед ними, делать обходной манёвр и заходить со спины времени уже не осталось. Выпад, удар, отшагнуть, ударить вновь.
Всё. Никаких мыслей, сомнений, колебаний. Они придут потом, с ежедневной молитвой. А сейчас он просто открывает дорогу своим.
Ровно в два часа ночи возле моста поднялась стрельба. Беспорядочная, но сильная. Александровцы уже успели взобраться на небольшую возвышенность, поднимавшуюся над приречной низиной. Высота невелика, и крутизны нет, а всё же и обзор лучше: весь берег как на ладони.
Над крышами Серпухова при первых выстрелах взлетела сигнальная ракета. Две Мишени поглядел на неё, прищурившись; а затем с правого, южного, занятого добровольцами берега грянули один за другим три орудийных выстрела. Снаряды разорвались в мелкой воде и возле насыпи у северного конца моста.
– Встали, – негромко сказал Аристов.
В тишине, без «ура», александровцы покатились упругим клубком к позициям красных. И вот они, окопы, траншеи, бруствера, всё обращено к мосту.
Полетели гранаты, спрыгнул в траншею Севка Воротников, его «гочкис» ожил, поливая направо и налево свинцом; Фёдор Солонов выстрелил навскидку, едва уловив краем глаза движение у врага; Лев Бобровский, как всегда, имея донельзя презрительный вид, метко закинул связку гранат прямо в распахнувшуюся дверь блиндажа.
Теперь палили уже в них, палили все вокруг, но, как всегда, в панике и неразберихе, александровцы успели захватить пулемёты и переколоть-перестрелять пулемётчиков.
Вокзальчику крошечной станции «Ока» досталось больше всего, из окон верхнего этажа валил дым; но Фёдор и его команда были уже внутри, быстро покончив с сопротивлением.
Мост был взят. Уже не первый, и, наверное, не последний…
Две Мишени меж тем повёл роту на север, к центру Серпухова, а по мосту уже катилась волна пехоты – дроздовцы и александровцы вместе.
Ночной бой хаотичен. Где свои, где чужие, где командиры, что делать? Только отлично обученные войска решаются на ночную атаку, где каждый знает свой манёвр; а вот если манёвра не знать, если бойцы жмутся друг к другу, соображая только, как намертво вцепиться в свой окоп, – тогда дело плохо.
Третьей волной прошли корниловцы. Маленький тихий Серпухов заполнили стрельба, разрывы, крики, где-то что-то начало гореть; однако работа первой роты была сделана, и вынырнувший как из-под земли Две Мишени погнал мокрых своих прапорщиков в тыл. Нечего вам, мол, тут делать.
Странно это было и даже дико – отходить цепочкой в затылок по одному, когда через мост валят и валят свежие части. Но мокрые александровцы (плыли-то в одежде, да и оружие тащили с собой, тщательно упрятав в доставленные из Тулы водонепроницаемые мешки) сейчас не солдаты. И потому Две Мишени отводил их в тыл – свою работу первая рота сделала.
Теперь – очередь других.
– Тихо, тихо, товарищи! Слово для сообщения о текущем моменте имеет товарищ Боков, заместитель товарища наркомвоенмора. Товарищ Троцкий срочно убыл ближе к фронту для личного руководства обороной Москвы.
– Ви, товарищ Рыков, очень дэликатно висказываетесь. Не по-болшевистски. Товарыщ Троцкий, очевыдно, нэ хотэл, чтобы я вновь задал бы ему нэприятныэ вопросы…
– Иосиф Виссарионович! Ну скажите же, ради бога, – ох, простите, товарищи, случайно вырвалось! – чего вы добиваетесь? Прямо, по-партийному, по-большевистски, как сами только что указали?
– Во-пэрвых, товарыщ Рыков, я не «добиваюс», а прэдлагаю. Прэдлагаю нэмэдлэнно снять Троцкого с поста наркома по военным и морским дэлам. Во-вторых, прэдлагаю нэмэдлэнно прэкратить всэ наступательные дэйствия Ударной группы под Орлом и Кромами. Конныэ части Улагая заходят им в тыл. А вот опэрацию мэстного значэния, начатую Егоровым на Юго-Восточном фронтэ, надо продолжать и пополнить рэзэрвами, ибо там намэтился успэх, что заставляет бэлых перэбрасывать туда подкрэплэния. В-трэтьих, надо ускорить всеми мэрами сбор рабочих частей в Астрахани и Царицыне. У бэлых не хватило сил его захватить, они ограничились кордонами. Ми же послэ масштабной нэудачи согласованного наступлэния южных фронтов позабыли о глубоких флангах бэлых. А это нэправильно, товарищи. А наркомвоенмор думал только о том, как разгромить бэлых в гэнэральном сражении, возомнив сэбя Наполэоном. Наконэц, в-четвэртых, насколько я знаю, поляки дали отвэт. Поставили нэкиэ условия. Считаю, что сэйчас надо принять любые их трэбования.
– А вы, товарищ Сталин, уже знакомы с этими требованиями?
– Знаком, товарищ Зиновьев. Условия очень тяжёлыэ, но их необходимо принять.
– Так какие же, чёрт возьми?!
– Вся Бэлоруссия, Минск и Смолэнск.
Тишина. Молчание. Люди в кабинете начальницы Смольного института благородных девиц оцепенели.
– Иосиф Виссарионович, но ведь это… Владимир Ильич, а вы почему молчите?!
– Потому что, товагищ Зиновьев, я очень внимательно слушаю агхиинтегесное выступление товагища Сталина.
– И что же?! Вы согласны, что надо отдать Смоленск?! А может, и в Москву их тогда пустить?!
– Спокойно, товагищ Гыков, не надо истегии! Во-пегвых, как я не газ подчёгкивал, все гганицы сотгёт миговая геволюция. Во-втогых, совегшенно необязательно отдавать полякам что бы то ни было. Мы легко поднимем лозунг защиты социалистического Отечества. Пгивлечём ещё больше кадговых офицегов, пгичём без заложничества. Быть может, это подтолкнёт к действиям и Гегманию с Австгией. Или Великобгитанию с Фганцией. Понятна ли моя мысль, товагищи?
– Вполне ясна, Владимир Ильич. Но мне представляется – это огромный риск, уступать такие территории даже не великой державе, как Германия…
– Голубчик! Если теггитогии и уступать – так исключительно слабым, лимитгофным обгазованиям! Потому что у гегманского гейха отобгать землю обгатно будет совсем не пгосто, пока не случится миговой геволюции; а вот у Польши или там Финляндии – вполне можно. Немедля телеггафигуйте нашей делегации: согласиться на все условия поляков и запгосить точный сгок начала их наступления!..
– Товарищи… товарищи родные мои…
– А, товарищ Боков! Простите, мы так и не заслушали ваше сообщение. Что вы имели сообщить, товарищ, только коротко, пожалуйста?
– Товарищ Зиновьев… товарищи… я только хотел сказать, что белые прорвались за Оку…
– Это мы уже знаем, товарищ замнаркома.
– Они прорвались в Серпухове, приковали к нему наши силы, а сами по железной дороге погнали эшелонами на Калугу. Через Сухиничи. Мост через Оку в Калуге только наплавной, мы его, само собой, развалили… Ударная группа вся втянута в бои севернее Орла… запас боевой мы к Сухиничам, понятное дело, оправили, да поздно… А тут ещё и Улагай с юга под Кромами жмёт… А вы про поляков!..
– Успокойтесь, товарищ Боков. При чём тут поляки?!
– Нельзя им ничего отдавать! Ни полжменьки нельзя!
– Вы, товарищ Боков, неверно понимаете текущий момент. Интересы мировой революции…
– Да что мне до мировой революции, вы ж наших русских людей пану польскому сдать решили!..
– Товарищ Боков! В последний раз призываю вас к порядку. Доложите, чётко и конкретно, обстановку на фронте нашей обороны вдоль Оки. Что белые захватили Серпухов, мы уже поняли. Теперь, значит, они взяли ещё и Калугу?
– Точно так. Егорову удалось продвинуться, он взял Астапово, вышел к мосту через Дон… там его приостановили.
– Вот видите, товарищи! Ограниченный успех Ударной группы позволил, однако, товарищу Егорову осуществить глубокий прорыв на территорию, занятую противником. Теперь белые будут вынуждены…
– Как я и говорил, Грыгорий Евсээвич…
– Да, как вы и говорили, Иосиф Виссарионович. Но удар Егорова был рассчитан на встречное наступление Ударной группы к Ельцу, теперь ему остаётся лишь оттягивать на себя резервы противника.
– Пусть угрожаэт, но нэ зарываэтся. Не то и его окружат, как наши дивизии под Миллэрово… А ви, товарищ Боков, нэ волнуйтэсь так. Ничего ми полякам так просто нэ отдадим. Займитэсь лучше подготовкой рэзэрвов для обороны Москвы…
Тимофей Степанович Боков, питерский рабочий-большевик, замнаркома по военным и морским делам, вернулся в свой кабинет. Невидяще поглядел на карты, на разбросанные по столу цветные карандаши. Быстро схватил один, стал что-то лихорадочно набрасывать.
…Очень скоро во все части и соединения Западного фронта ушла шифротелеграмма за подписью замнаркома, предупреждающая войска, что поляки будут пытаться обмануть их, заявляя о какой-то «договорённости» о «передаче Польше Белоруссии и Смоленска». Доблестным воинам Красной армии предписывалось на подобную ложь не поддаваться, а напротив, оказывать «польским панам» всё возможное сопротивление, как было сказано в тексте. Красной армии надлежало бить врагов рабочего класса и трудового крестьянства всеми силами, при невозможности держаться – отступать на восток, уничтожая всё, что нельзя вывезти, взрывая мосты и водокачки, стрелки, вообще всё железнодорожное хозяйство.
«Наконец-то!» – был общий глас в штабах и траншеях красных войск Западного фронта.
…Утром 15 июля польские войска двумя «боевыми группами» общей численностью в двадцать тысяч штыков и сабель начали продвигаться к Минску. Третья и четвёртая группы, Енджеевского и Скадовского, в примерно такую же силу атаковали слабые войска «завесы», двинувшись в направлении Жлобина. К их полному изумлению, разложившиеся как будто полки Запфронта красных оказали яростное сопротивление; во многих местах следующих походными колоннами поляков подпускали совсем близко, внезапно открывая кинжальный пулемётный огонь в упор.
Понеся тяжкие потери, измеряемые тысячами, поляки откатились. В Варшаву полетели негодующие телеграммы (когда сумели добраться до телеграфа), там разводили руками и пытались связаться с большевицким правительством в Петербурге, атаки было велено прекратить: очевидно, – решило польское командование, – это была военная хитрость клятых москалей.
Наступление остановилось.
И если Западный фронт красных удержал позиции, то Ударная группа окончательно оказалась в полукольце и вынуждена была начать отход на север. Но белые, захватив Сухиничи, уверенно теснили её всё дальше и дальше к Брянску; вдобавок оказались перерезаны пути снабжения, «ударникам» грозило остаться без боеприпасов и провианта. В деревнях тоже не особо поживишься – июль, урожая ещё нет.
Группа Егорова, сбив слабые заслоны белых, без особых потерь дошла до Дона в его верховьях, наступая вдоль железной дороги Астапово – Елец. Однако мост оказался заблаговременно укреплён – но не взорван; Егоров принял решение попытать счастья и прорваться именно здесь, на что и рассчитывало командование белых. Выше и ниже по течению Дона красным переправиться не удалось, попытки отражались «кочующими» батареями и пулемётными командами.
Ещё дальше к югу линии фронта как таковой не существовало. Казаки удерживали обширные районы возле Хопра, цепь кордонов тянулась до самого Царицына, где укрепились «революционные рабочие дружины». Однако ни красные, ни белые тут не пытались наступать, возникло стихийное перемирие. Дошло до того, что из Екатеринодара в Царицын начали ходить поезда, «царские деньги» принимались повсюду на занимаемой красными территории, и в Царицыне, и в Астрахани…
А меж тем Манифест Государя о земельной реформе, реформе земской, сословной, о «рабочих союзах» и прочем – воплощался в жизнь. Веселее шла мобилизация. Патронный завод в Луганске работал как часы, хоть и втридорога, но удавалось закупать через Италию недостающее. Императорская семья заложила спасённые из столицы драгоценности…
Александровский и Дроздовский полки, прорвав оборону красных у Серпухова, наступали прямо к Москве. Сколько могли – эшелонами. Правда, тут пути уже портили систематически, если успевали.
Сто вёрст. Всего лишь сто – и целых сто!..
Никто из александровцев не думал, а что же случится, когда они займут Москву. Да, там склады военного ведомства – но они не только там, есть и под Петербургом, и в Иваново, и в Ижевске, и в Екатеринбурге, и на Дальнем Востоке; но отчего-то всем всё равно казалось, что там, за стенами древнего Кремля, война наконец закончится.
Михаил Жадов и его полк, вобравший в себя и рабочий отряд с завода «Гном», отступали от Тулы пешим порядком. Сам бывший начдив-15 шёл как в тумане. Какая-то часть его личности отдавала распоряжения, командовала, даже шутила, подбадривая бойцов; другая же молчала, оледенев, и только поглядывала всё чаще и чаще на чёрное дуло «маузера».
Боль внутри оказалась нестерпимой.
Никогда ничего подобного не случалось с Жадовым; нет, гулял, конечно, по молодости с разбитными фабричными девахами, захаживал потом и к соломенным вдовушкам; но такого с ним доселе не бывало. Потому и не знал он, как это больно, когда…
Когда она поворачивается и уходит.
Когда прямо говорит, что она теперь с другим.
И наверное, ему стало бы легче, знай он, что было с её стороны всё это притворством, игрой; разозлился бы, плюнул да, глядишь, и утешился бы с кем; но Жадов знал, знал точно, что она не лгала. Что он был в её сердце, но…
И вот это «но» жгло невыносимо.
Да так, что вытеснило все мысли о мировой революции.
Нет, он не забыл о долге перед своими бойцами. Он выводил их из боя, он отступал с ними на север, к Оке, к своим. Он спасал их, не себя.
И, похоже, единственной, кто его понимал сейчас, оказалась Даша Коршунова.
Она не бросила своего Яшу, постоянно ухаживала за ним. Но частенько оказывалась и рядом с Жадовым, придерживая своего конька, а то спешивалась и шагала подле комиссара, что упорно не садился в седло, шагал, как все бойцы.
Даша просто шла, когда молчала, когда негромко говорила. Не советовала «забыть», напротив:
– Такое не забудешь, да и нельзя забывать, Михайло. Только ты себя уж не губи, а то я вижу – сам в домовину лечь готов и крышку закрыть. Душа-то сгинет, грех то великий, Михайло. Вот ты не веришь, а у нас на хуторе была одна такая, утопилась с несчастной любви. Парень, видишь ли, голову крутил, сватов обещал заслать, а потом раз – и изменил. Ну, дура-девка в омут-то и бросилась. Батюшка у нас строгий был, ни тебе отпевания, ни похорон, как положено… Так она вставать из гроба стала, хутором ночами ходить, младенцев душить. Делать нечего – пришлось разрывать, где закопали, бесов изгонять, а труп потом казаки с молитвой спалили и по ветру пепел развеяли. Такой ли судьбы хочешь, Михайло?
– Никакой не хочу, Дарья…
– Э-эх, не хорони себя раньше времени, Михайло! Что сердце болит – это хорошо, живое оно, сердце-то, значит. Мёртвое оно когда – не болит, совсем. А Господь нам назначил жить, и смертного часа своего не ведать, и Его правды алкать, и Ему молиться. И любовь он нам даровал, и… радости иные… – тут бойкая Даша вдруг смутилась и покраснела. – Грех всё то откидывать! Вот Иринка-то – она ж мучается, я видела. Несказанно как мучается! А с чего? Тебе сердце разбила. Нет для хорошего да светлого человека муки горше, чем знать, что через него другой страдает, слезой незримой исходит.
– Эк у тебя красно говорить-то получается… ну ровно Троцкий на митинге…
– Троцкого твоего не слыхивала, а что говорю красно… так это сердце говорит, Михайло. Оно, когда от сердца, от души идёт, само льётся. Жалко мне тебя, пропадом пропадаешь, а такие, как ты, жить должны! Честный ты человек, Михайло, я ж видела. Копейки чужой у тебя к рукам не пристанет, увидишь, как тыща рублёв упала – догонишь да вернёшь, будь то хоть купчина толстопузый, потому как чужое добро счастья не приносит.
Так, с разговорами, брели они на север, избегая больших дорог. Вороне от Тулы до Оки лететь по прямой семьдесят пять вёрст, ну а отряд Жадова, петляя да прячась, все сто должен был отмахать. Четыре полных дня шли, а когда вышли – специально забирая от Серпухова подальше, – то нарвались на пулемёты своих.
Был поздний вечер 12 июля, и первая рота Александровцев уже шла форсировать Оку; Жадов тоже попытался, но, сколько ни кричал – свои мы, мол! – с северного берега отвечали только матерной бранью да пулемётными очередями. Волей-неволей пришлось останавливаться на ночлег, кое-как перемоглись до утра; с рассветом выслали разведку. Однако на сей раз с левого берега стрелять не стали. Собрали плотик, Жадов сам на нём поплыл, в полной форме начдива (вот и пригодилась ещё раз), высоко держа белую тряпку.
Ничего. Северный берег Оки оказался покинут.
…Немало времени прошло, пока Жадов смог переправить через широкую реку весь свой отряд. Собрали в приречных деревеньках лодки, какие смогли; мужики глядели мрачно, помогали неохотно. Когда Жадов спросил, в чём, мол, дело, – оказалось, что именно здесь дернула нелёгкая чекистов расстрелять местного священника. А батюшка оказался не как с антирелигиозных карикатур, и паства его любила…
После некоторых раздумий решили повернуть на Каширу. Пробираться глухими приокскими лесами – это если выяснится, что беляки и в самом деле кругом.
…В Кашире красный гарнизон оставался. Петлицы начдива помогли – о том, что Жадов уволен из армии, здесь, само собой, никто не знал.
– Тут и встанем, – сказал Михаил своим бойцам.
Они встали.
Однако уже назавтра пришёл приказ: оставить позиции в Кашире и всем двигаться в Москву…
– Плохо дело. – Яков Апфельберг поправлялся, хоть и не быстро. – Прорвались беляки за Оку… теперь только в Первопрестольной драться и осталось. А если они её возьмут…
– «С потерей Москвы не потеряна Россия», – щегольнул Жадов знанием цитат.
Яша отмахнулся.
– Потеряна, Миша, потеряна. Узел всех дорог. Заводы. Склады. Население. А главное – символ!
– Чего это она «символ»? – удивился Жадов. – Кутузов, повторю, Москву сдал. И что?
– Другую Москву он сдал, Миша, друг мой. Большую деревню он сдал, вот чего. Кремлевских реликвий, конечно, жалко было, но пушки-то поважнее. А пушки где лили? В Туле. Ружья там же делали. В Сестрорецке тоже… А Москва – что Москва? Там даже провианта для французов не оказалось, всё вывезти успели. А теперь Москва – это совсем другое дело. Теперь это центр, считай, всего. И мануфактуры, и заводы, и железные дороги, – Яша хотел махнуть рукой, но только скривился от боли. Даша заботливо погладила его по плечу, но поглядела при этом на Жадова, да так, что тот смутился.
– Вот и суди сам, товарищ начдив-15. Возьмут беляки Москву – всё посыплется. И так на заводах в Ижевске разброд и шатания, я слыхал ещё до отправки нашей. Рабочие там вовсе даже неплохо жили, зарабатывали, а теперь – всё, баста, пайки и никакого тебе ситчика весёленького для жён, коли комитет не выделит. Прав был Благоев, как есть прав! Эх, не он сейчас в Смольном…
Про Ирину Ивановну Яша деликатно не спрашивал.
– Раз не он в Смольном, то и говорить об этом нечего, – отрезал Жадов. – Значит, надо к Москве пробираться, нельзя её белякам отдать…
…Однако приказ пришёл совсем иной. Оставив в Кашире небольшой заслон и подготовив мосты к взрыву, выступить в западном направлении, на Серпухов. Задача – взять город, отрезав прорвавшиеся белые части от подкреплений. Подписано самим товарищем Троцким; за невыполнение приказа – расстрел на месте.
Непонятно было только, на каком именно месте собирается Лев Давидович расстреливать виновников; но слова были грозные, и гарнизон Каширы выступил – по дороге на Иваньково. Потом просёлками предполагалось достичь деревни Кутуково и затем уже, продвигаясь правым берегом Оки, выйти непосредственно к мостам.
Однако не прошли они и версты, как за спинами их поднялась заполошная стрельба.
…Конная дивизия кубанцев, совсем недавно собранная и сформированная, была переброшена эшелонами в Узловую, за день преодолела сорок вёрст и внезапно заняла Венёв, оказавшийся в пустом пространстве меж красными и белыми. Захватив там несколько паровозов и мобилизовав все вагоны, какие смогли сыскать, кубанцы устремились прямо к Кашире…
Жадов развернул свой отряд.
Внезапной атакой его полк выбил кубанцев из города, однако те, легко отскочив и стараясь избегать потерь, закружили у окраин; мост через Оку в черте города жадовцам удалось отстоять, зато железнодорожный казаки захватили с налёту.
Михаил Жадов повёл свой полк в новую атаку. Повёл сам, впереди злых, наставивших штыки цепей. И, помня, как атаковали его в Туле александровцы, то и дело орал своим:
– Легли!.. Встали!.. Легли!.. Перебежками, мать вашу!..
Казаки огрызались, они тоже были упорны и злы, но жадовцев и рабочих с «Гнома» было не остановить. Сейчас они рассчитывались за всё – за долгое отступление, за оставленные города и села, за постыдный выход из тульской западни, – и кубанцы не выдержали, отхлынули, мост был отбит.
Так и началась игра в кошки-мышки, потому что мосты через Оку в Кашире разнесены, между ними почти две версты.
Михаил Жадов был почти что счастлив. Счастлив потому, что жуткая боль в сердце отступила, отползла чуть в глубину, не исчезла окончательно, но и это облегчение казалось райским блаженством.
Бей, стреляй, а там видно будет.
Тимофей Степанович Боков тщательно прибрал свой кабинет. Аккуратно, словно инструмент на родном заводе, разложил по местам бумаги, перья, карандаши, всё прочее. Одёрнул форму и вышел, заперев дверь на три оборота.
Дел предстояло много. Отправить подкрепления на Западный фронт; пока разберутся, пока то, пока сё – а ляхов-то и остановят; Тимофей Степанович больше всего любил «Князя Серебряного», но и «Русских в 1612 году» Загоскина читывал-перечитывал неоднократно.
Нельзя никому русские земли сдавать. И никакая «мировая революция» тому не оправдание. Своих, русских, ляхам поганым в рабство?! Да ни за что на свете! Льву свет-Давидовичу, может, и всё равно, а ему, питерскому рабочему Бокову, у которого жена Василиса, две дочки на выданье да двое сыновей, – ему не безразлично. Русские земли полякам отдавать, а потом забирать назад, русской же кровью?!
Нет, к стенке вставать за «предательство революции» он тоже не собирался. Но и такая «революция», за которую он столько лет дрался, себя не щадя, – ему не нужна! А что ещё отдадут товарищи из ЦК, чтобы только удержаться у власти? Царь-то, эвон, Манифест издал, считай, все требования трудового народа выполнил. Да и «поражать врагов Отечества, на земли его посягнувших», призывает. Ещё, конечно, смотреть надо, как они всё исполнят, – но ведь принял же! А манифесты царские никогда обратно не брались.
Донесения из-за линии фронта Боков тоже получал – по закрытому списку: знал, что там творится. Ни тебе «продзатруднений», ничего. А всё почему? Потому что свобода торговли. Нет, у него-то самого паёк был хороший, а у остальных? В отличие от других, Тимофей Степанович не злорадствовал, видя выгнанных на непосильные работы стариков в генеральских шинелях и женщин в добротных пальто.
И сейчас он пошёл против воли ЦК, прекрасно понимая, чем ему это грозит. Василисе он всё рассказал – как принято было меж ними уже три десятка лет. Она, конечно, сперва заахала, заохала, а потом обняла:
– Молодец ты у меня, Степаныч! Иначе бы и не сделал. Только теперь что же, бежать нам надобно? За Машутку с Дуняшей боюсь, не за себя…
– Вам – бежать, – кивнул Боков. – Вот, гляди, верные люди вас выведут, в карельских лесах укроют…
И сейчас, оставшись один, ощущал он только странное спокойствие, даже умиротворённость. Что нужно, он сделал. А к стенке… это мы ещё посмотрим, кто кого к стенке поставит.
Сводку о прорыве фронта на Оке, о том, что эшелоны белых идут к Москве и будут там самое позднее к вечеру, он получил, прочитал, аккуратно расписался в журнале курьера.
А потом начал действовать.
Летит вперёд бронепоезд, оставив позади очередной подрыв рельсов. Исправили быстро; закладывали заряд наспех, неумело, да и шашка была слабой. Мелькают подмосковные станции, нарядные пряничные домики вокзалов, оно и понятно – сюда выбирается на лето из города чистая публика, снимая дачи.
«Единая Россiя» набрала ход, гонит вперёд, александровцы облепили бронеплощадки, выбрались на крыши, и никакие приказы не способны сейчас загнать их внутрь.
Мелькают станции. Шарапова Охота, Лопасня, Столбовая, Гривно, Подольск…
У Подольска бронепоезд обстреляли из винтовок. Не попали ни в кого, несколько артиллерийских гранат в ответ, и вот уже взяты стрелки, взят вокзал – и, не задерживаясь, дальше, дальше, стоило показаться передовому эшелону дроздовцев.
Другие части – корниловцы, деникинцы – удерживают сейчас фланги, расширяя горловину прорыва. А они, александровцы, первая государева рота, идут напрямую в Москву. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Кончились стратегии и тактики, теперь только одно – буря и натиск, по-суворовски!
Трепещут и бьются на ветру бело-сине-красный и соболино-золотисто-серебристый флаги.
Севка Воротников вдруг негромко запевает, не в силах сдержаться:
– Погоди! – останавливает его Фёдор. – Не у Кремля пока ещё!..
Севка послушно умолкает.
Щербинка. Бутово. Дачное Царицыно.
Остаются позади утопающие в зелени домики московских предместий, церковь, перед ней священник, успевший сбежаться народ – батюшка крестит-благословляет бронепоезд, народ тоже.
И вот он – Курский вокзал, и тут начинается настоящая работа.
Рядом с ним выкачена на прямую наводку батарея. Первый же снаряд попадает в головой броневагон «Единой Россiи», прошивает броню, но, к счастью, не взрывается; бронепоезд тормозит, головное орудие отвечает, тяжёлый морской снаряд взрывается прямо среди выкаченных вперёд трёхдюймовок.
Александровцы уже привычно разворачиваются в цепь. Фёдор Солонов так же привычно прикладывается к оптическому прицелу; его дело сейчас – не штыковая, но командиры и наводчики противника.
Вот мелькнула фигура в чёрном среди серо-зелёного, палец тотчас жмёт на спуск – и фигура, сломавшись, падает ничком.
Оживает пулемёт, однако укрыт он плохо, и Феде вновь удаётся поймать стрелка в перекрестие; пулемёт умолкает, а второй номер вдруг решает, что своя рубашка ближе к телу.
Александровцы вновь поднимаются в атаку, их уже невозможно остановить. Некий краском пытается увлечь своих в штыковую – падает, грудью поймав пулю прапорщика Солонова.
Площадь перед вокзалом стремительно пустела, народ разбегался кто куда; добровольцы прокатились от тупиков и пакгаузов прямо к платформам, орудийная прислуга побросала свои трёхдюймовки.
Что-то надломилось у красных. Словно они сами уже не верили, что отстоят Москву…
Медлить было нельзя, и александровцы устремились московскими улочками прямо к её сердцу – Кремлю.
По Земляному Валу, по Воронцову Полю, Хитровка, Солянка…
Они бежали, не чуя под собой ног и не ведая усталости. Кремль был совсем рядом, а ещё – совсем рядом была Лубянская площадь, где в здании страхового общества «Россия» устроилось московское отделение ВЧК.
Двухэтажная Москва, множество окон заколочены, над иными – копоть давно отпылавшего пожара. Лавки закрыты, заброшены, вывески многие сорваны, валяются на земле, но куда больше просто исчезло – скорее всего, сгорели в печках зимой пятнадцатого года…
Колонны их и дроздовского полков должны были зайти на Лубянскую площадь другой дорогой; и тут впереди них, возле самой Лубянки, вдруг раздалась множественная стрельба, перекрытая яростным «ура!», да таким, что Феде не доводилось слышать ещё ни в одной атаке.
Две Мишени, хоть и бодрившийся после харьковской раны, бегать, само собой, не мог, и так получилось, что первую роту александровцев вывел к Лубянке не кто иной, как Фёдор Солонов.
– Товарищ нарком… Лев Давидович… Они уже здесь…
– Отлично, товарищ Лацис. Всё идёт в полном соответствии с моим планом. Дивизия из бывших гвардейцев на позициях? Личный состав проинструктирован о судьбе, ожидающей их семьи?
– Так точно, товарищ нарком.
– Резервные части в готовности? Рубеж атаки занят?
– Занят, Лев Давидович.
– Прекрасно. Отдавайте приказ, Ян Фридрихович.
– Эй, господа, это что ещё такое?!
Лубянскую площадь перегораживали баррикады. Входы в здание ЧК прикрыты брустверами из мешков с песком; окна заложены тоже, в каждом подготовлена бойница.
И одновременно за спиной у александровцев стали распахиваться ворота и двери московских домов, лавок и даже храмов – и оттуда молча вываливалась толпа плохо одетых людей, в каких-то грязных лохмотьях, раньше, наверное, бывших армейскими шинелями, в руках винтовки со штыками.
Они повалили на александровцев с отчаянием обречённых; кто-то из них попытался свернуть, скрыться – и вдруг упал, потому что откуда-то из-за спин в него ударила короткая очередь.
– Это же… гвардия! – вдруг крикнул кто-то из александровцев.
И тотчас вспыхнула пальба им прямо в лица.
Засада!.. Западня, ловушка, капкан!..
Фёдор метнулся к стенам, вскинул винтовку, почти не целясь, выстрелил – слишком далеко высунувшийся пулемётчик красных опрокинулся, скатился с баррикады.
Стоять на месте – смерть, и александровцы сделали то единственное, что могли и что умели делать, наверное, лучше всех в Добровольческой армии, – они атаковали баррикады, забрасывая их гранатами, лучшие стрелки били во всех, кто пытался подняться, кто высовывался, жадный до того, как бы пальнуть в «буржуев».
Сзади накатывался вал этих непонятно кого, невесть каких солдат, и Фёдор уже видел – в руках у них не «фёдоровки», даже не «мосинки», а додревние берданки.
За спинами этих маячили сразу два броневика.
Вот атакующие с берданками уже совсем рядом, вот кто-то из александровцев выстрелил – однако набегавшие «гвардейцы» (или кто бы это ни был) вдруг взорвались хриплым «ура!» и кинулись прямо на баррикады, словно и не замечая добровольцев.
В них грянул нестройный залп, заговорили и пулемёты тех красных, что были позади, что отрезали александровский полк от своих. Но атакующих было уже не остановить.
Словно весеннее половодье, они залили огрызающиеся огнём баррикады, замелькали штыки, звучали дикие крики тех, кто сейчас умирал под их ударами.
Нет, и они сами умирали, но не напрасными смертями; вместе с ними на баррикады ворвались александровцы, Севка Воротников полоснул «гочкисом», Бобровский метнул гранату, и вот уже Фёдор Солонов сбил очередным снайперским выстрелом бросившегося к умолкнувшему пулемёту красного бойца; они ворвались в здание, сыпались стёкла в витринах под вывеской «Общество мальцевских заводов», а они уже бежали вверх по ступеням…
– Они прорвались внутрь, Лев Давидович. Гвардейцы изменили.
– Хм, что ж, значит, покончим с ними со всеми. Пока они будут захватывать пустые этажи, думая, что сейчас пленят всё московское Чека, ха-ха!
– Это вы гениально придумали, товарищ нарком!
…Первым сообразил, что всё не так, он, Фёдор. А первым понял, что из этого следует, само собой, Петя Ниткин. И если б не он, кончилось бы всё это для первой роты более чем скверно.
– Пусто! Пусто здесь! – заорал в коридор Фёдор, когда уже третья дверь, им распахнутая, явила лишь пустые кабинеты. Нигде никого, не разбросаны бумаги, никаких следов поспешного (или не очень) бегства.
«Нас ждали», – обожгла мысль.
– Пе… – начал он было, но Ниткин уже бежал навстречу остальным александровцам, раскинув руки:
– Назад! Назад все! Мины! – вопил он так пронзительно, что слышно было, наверное, аж по всей Лубянке.
Не только первая рота, не только первый батальон – весь полк уже знал, что, если прапорщик Ниткин что-то говорит, надо не задавать глупых вопросов навроде «а с чего ты это взял?», а делать как он сказал.
Первым ринулся обратно Севка Воротников, заворачивая собой остальных, словно поршень в паровозном цилиндре.
– Вали, братцы, вали!..
Со стороны могло показаться, что александровцы обратились в позорное и паническое бегство безо всяких видимых причин.
– Прыгай! В окна! – командовали разом и Фёдор, и Петя, и Севка, и мигом присоединившийся к ним Лев.
Александровцы повиновались без колебаний, увлекая за собой других. Здание стремительно пустело; на площади бой уже стихал, красные откатились ближе к Кремлю, наступали сейчас те, кто пытался зайти добровольцам в спину.
– Ходу! Ходу! – Севка размахивал «гочкисом», словно элегантной тростью, бог весть, как ему это удавалось.
…Они успели отхлынуть от здания, когда оно словно вздохнуло, раздался гулкий «бум-м!», и из всех окон потоками рванулись клубы серого дыма. С тяжким треском просела крыша, стены заваливались внутрь, взметнулось облако кирпичной пыли, смешанное с дымом от взрыва, такое густое, что вытянутой руки не разглядишь; добровольцы невольно отступали, вслед за красными втягиваясь в ближние улочки, где вновь вспыхнула яростная стрельба.
– Товарищ нарком, подрыв осуществлён! Враг, без сомнения, понёс тяжёлые потери.
– Превосходно, товарищ Лацис! Вокзалы заняты?
– Так точно.
– Подкрепления белых подходят?
– Постоянно.
– Открывайте огонь артиллерией из засад по скоплению вагонов, по идущим составам. Иногда, чтобы разгромить врага, нужно дать ему… ложное ощущение победы. Всё по диалектике, всё по Марксу!
В охватившем Лубянку хаосе сориентироваться было нелегко, но Фёдор сумел. Собрал вокруг себя первую роту, повёл её прочь от развалин – туда, где надвигались, плюясь очередями, два неуклюжих броневика.
– На крыши! – гаркнул Фёдор. – Петя, гранаты!..
Оба броневика они подорвали, потратив, правда, последние огнеприпасы. Пехота красных скапливалась в узостях московских улочек, но пятилась, словно набираясь храбрости.
Главные силы александровцев остались позади, вперёд вырвалась первая рота Феди Солонова и сколько-то самых дерзких из второй и третьей. Выгнанные на них странные солдаты, которым красные стреляли в спину, деловито вооружались, подхватывая оружие у мёртвых и сноровисто обшаривая неподвижные тела.
…Да, это была гвардия. Молчаливые, с совершенно мёртвыми глазами люди, забывшие, что такое страх или нерешительность. Петя Ниткин аж закрестился, едва столкнувшись взглядом с немолодым уже офицером, с формы которого были с мясом сорваны погоны.
– Кто командует? – громко воззвал вдруг немолодой уже гвардеец, деловито закидывая на плечо винтовку, взятую у погибшего красного бойца.
– Я, прапорщик Солонов, александровский полк, первая Его Величества рота! – Фёдор сам не знал, как это вырвалось. Ему ли командовать седыми офицерами, капитанами и полковниками гвардии, что по меркам армейским – уже генералы?
Однако немолодой гвардеец только кивнул.
– Рядовой фон Краузе, бывший полковник Лейб-гвардии Преображенского полка. Какие будут приказания, господин прапорщик?
Некогда было выяснять, почему полковник-преображенец вдруг объявил себя рядовым.
– Нас отрезали от главных сил. Необходимо восстановить связь. Два броневика мы подорвали, теперь пробиться будет легче…
Гвардеец снова кивнул.
– Так точно, господин прапорщик. Разрешите выполнять?
– Выполняйте, – сказал Фёдор, чувствуя, что сходит с ума. – Только… господин полковник, отчего же…
– Нет больше полковника, – перебил фон Краузе. – Был – да весь вышел, господин прапорщик.
И он чётко, словно на плацу, сделал поворот «кру-гом!».
…Красных они оттеснили. Не опрокинули, не погнали, но оттеснили. От Курского вокзала подходили и александровцы, второй батальон, и дроздовцы. Откуда-то издалека доносились взрывы, с юга, от Павелецкого вокзала, пробивались корниловцы; а им вслед торопились новые эшелоны и бронепоезда Добровольческой армии.
На подступах к Москве им пришлось несколько задержаться – когда расставленные батареи красных начали накрывать поезда на главном ходу, пришлось останавливаться и брать артиллеристов «на штык». Пехотное прикрытие у батарей этих, конечно, изначально присутствовало – всё-таки на местах распоряжались кадровые офицеры старой армии, – но вот настрой у этого прикрытия изменился очень и очень сильно.
Так бывает. Вроде бы всё хорошо у армии – сражается за народную власть, за свободу, за «землю – крестьянам», а «заводы – рабочим», и числом огромна, и пополнения никто не считает, и офицеры-военспецы стараются, кто за страх, кто за совесть, но стараются, и почти уже рухнул прогнивший царский режим, и уже вот-вот Южная революционная армия возьмёт в железное кольцо последнее убежище сбежавшего царя – город Елисаветинск, и вдруг…
Полгода Красная армия отступала и отступала. Попытки атаковать заканчивались катастрофами – сперва юзовской, затем миллеровской. А беляки берут город за городом, прорывают рубеж за рубежом, и вот они уже в Москве, словно неостановимый морской прилив.
Только, в отличие от прилива, сами они не уйдут.
И если рабочие дружины и национальные части, особенно эстонские и латышские, сражались упорно, хотя зачастую не слишком умело, то старые пехотные полки мало-помалу утрачивали «классовую ярость», а то и вовсе вспоминали, что дома у них тоже полным-полно неотложных дел.
Вот и на сей раз – один эшелон был и впрямь разбит, но подоспевшие корниловцы сноровисто сбрасывали под откос горящие вагоны, домкратами с бронепоезда опрокидывали паровоз, поражённый прямо в котёл удачным снарядом, и – даже оставляя собственных погибших товарищей – рвались дальше.
Павшие поймут и простят, когда придёт время встретиться. Но только в одном случае – если оставшиеся в живых победят.
– Товарищ нарком… они, похоже, взяли телефонную станцию…
– Да, Ян, взяли. Отключают все номера скопом, вычислить, где мы, они не могли.
– А вдруг смогли, Лев Давидович? Вдруг продал кто-то? Шкуру свою спасая? Товарищ Троцкий – лакомая добыча!
– Лакомая, согласен. Ну что ж… Правде надо смотреть в глаза. Командуйте отход, товарищ Лацис. Если пролетариат не желает защищать собственную революцию – тем хуже для пролетариата.
– У нас всё подготовлено. Поезд под парами.
– Идёмте. И отдайте приказ всем частям держаться до последнего.
– Итак, товарищи. Приходится констатировать, что Москва или уже в руках белых, или вот-вот окажется в их руках. Они понесли тяжелейшие потери, завалили город трупами, однако озверевшее офицерьё своего-таки добилось…
– Ггигогий Евсеевич, без общих слов, пгошу вас. Доложите лучше, как пгоходит поггузка ценностей на когабли эскадгы?
– Погрузка, Владимир Ильич, проходит планово. Все ценности из банков грузятся сейчас на линкоры. Основная часть – сюда, на «Севастополь», меньшие и не столь ценные – на крейсера. Центробалт произвёл отбор верных делу революции команд. Ненадёжные списаны на оставляемые нами старые суда. Всё новое, включая «Андрея Первозванного» и «Павла Первого», мы забираем с собой.
– Погодите, товарищ Зиновьев. Армия на Западном фронте оказала ожесточённое сопротивление полякам, сорвала их наступление – то есть верные и готовые сражаться части у нас есть. А вы уже думаете о бегстве?
– С этим мы пытаемся разобраться, но в военном ведомстве… то есть, простите, в наркомате по военным и морским делам, без Льва Давидовича полный хаос. Никто ничего не знает, не берет на себя ответственность, все отвечают «да-да, будет исполнено», но получить хоть какие-то сведения совершенно невозможно.
– Хм… расстрэлять парочку саботажников нэ пробовали, товарищ Зиновьев?
– Ах, Иосиф Виссарионович, да оставьте вы это ваше «расстрелять»! Военспецов расстреливали пачками, и что?.. Выжившие белым сдаются, на коленях прощения просят!.. В Москве было сосредоточено больше ста тысяч штыков! Весь стратегический резерв! И что же? Город сдан, всерьёз сопротивлялось лишь несколько полков, остальные – стояли и наблюдали, а потом отправили делегатов к белым!
– Ви так хорошо освэдомлэны, Григорий Евсээвич…
– Московский комитет партии прислал исчерпывающее донесение, Иосиф Виссарионович. Фронт разваливается на глазах. Верность идеалам нашей революции сохраняют лишь очень немногие части. Балтфлот – одна из них. Хорошо, что мы успели вернуть на корабли почти всех специалистов.
– Мнэ нэ прэдставляются вэрными паническиэ настроэния части ЦК.
– Прекрасно, товарищ Сталин! Вы уже не раз за последние недели выдвигали различные идеи, ни одна из них не привела к коренному перелому! Что на этот раз?
– Товарыщи, эсли ви вэритэ, что царь побэдил, – он победит.
– Коба, избавьте нас от ваших несравненных силлогизмов, аллюзий и прочих словесных ухищрений! Что вы предлагаете? Как спасать положение?
– Так же как ми эго спасали всэ годы до прошлой осэни. Нэобходимо вэрнуться в подполье. К счастью, я позаботился о том, чтобы оборудованиэ наших типографий осталось бы в нэприкосновэнности.
– В подполье?
– В подполье, товарищ Рыков. Чем сэйчас займётся побэдивший царский рэжим? Тэм же, чем и послэ пятого года. Рэпрэссии. Только тэпэрь они будут куда сильнээ. И чем это кончится? Рабочий класс вновь двинэтся на баррикады, бороться за свободу. И повэсти новых борцов должны ми. Уже нэ повторяя прэжних ошибок.
– А вы уверены, товарищ Сталин, что рабочие будут по-прежнему доверять нам?
– Нам прэдстоит очень трудная работа – сохранить их довэриэ. Но я лично намэрэн бороться за это всэми силами. Поэтому ценности надо нэ грузить на корабли, а прятать здэсь. Впрочем, кому милээ женэвскиэ кофэйни, тот, конэчно, может уэзжать в новую эмиграцию. А я никуда нэ поэду.
– Москва сдалась, товарищ начдив…
Перед Жадовым стоял растерянный боец его полка, ещё из тех, с кем они брали Таврический.
– Вот, телеграмма…
Жадов протянул руку, взял бланк. «Надо же. Всё рушится, а телеграф как обычно…» – мелькнула нелепая мысль.
– Ступай, Иван, – совсем не по-военному сказал Жадов красноармейцу. – Людей собери, кто не в охранении…
– Ага, – боец просветлел лицом. Верит, верит крепко, что начдив-15 Михаил Жадов придумает, что теперь делать. Ишь, побежал…
Жадов заставил себя войти в пустовавшую по летнему времени земскую школу, где разместился его штаб, с высоко поднятой головой и расправленными плечами. Мол, ничего страшного, командир ваш с вами и присутствия духа не теряет.
Яша Апфельберг полулежал на импровизированной койке, рядом, как всегда, сидела Даша.
Раненый комиссар бросил проницательный взгляд на бланк телеграммы в руке Жадова. Прикрыл глаза, вздохнул.
– Оставили Москву, так?
Даша охнула, закрывая рот ладонью.
– Так, Яков. Вот, телеграмму прислали…
– И что же нам предписывается?
– Действовать по обстановке.
– Обожаю подобные формулировки, – криво усмехнулся Яша. – Как именно действовать? По какой обстановке? У нас тут вокруг Каширы крутится сотни две кубанцев, остальные куда-то делись, верно я говорю?
Жадов молча кивнул.
– Вот пока мы тут сидим, беляки всё к Москве-то и кинули. А в старых полках разброд и шатание, а публика, в Москве оставшаяся, – отнюдь не пролетарии…
– А что делать-то теперь? – мрачно спросил Жадов. – Куда подаваться? Отходить? Куда отходить? С ранеными что? Тебя-то, Яша, вынесем, а остальных?
– Никого нельзя оставлять, – скрипнул зубами Яша.
– Именно, что нельзя. А и отходить как? Куда именно? Москва – всё. Если к Питеру пробиваться, так только в обход, дальний. Если на восток, то, опять же, куда? Что там сейчас начнётся, если армия разваливается?
– А она разваливается? – со внезапной надеждой вдруг спросил Яков. – Юго-Восточный фронт Егорова не разбит. Белые бросили всё на Москву, а этих-то забыли! Может, туда и надо?
– Может, – кивнул Жадов. – Если там тоже не побросают винтари да не разбегутся.
– Рабочие дивизии не разбегутся, – твёрдо начал было Яша и вдруг осёкся. – Ой, нет, что я. В Харькове-то разбежались. Сперва дрались, а потом разошлись, как стало ясно, что город – всё.
– Вот их небось и перевешали всех, – мрачно бросил Михаил.
– Не знаю, врать не буду, – честно признался Апфельберг. – В общем, Михайло, ты командуешь, тебе решать, но я б на восток отходил, а потом к югу б сворачивал. Мосты в Кашире наши, пешим маршем до станции Озеры всего ничего пройти, а там, если чугунка, как в народе говорят, действует, и до Рязани доберёмся. А это были тылы Егорова.
– Так и сделаем. – Жадов поднялся. Слава богу, хоть что-то можно делать, заглушить этот страшный набат в голове: «Всё кончено… кончено… кончено…».
Даша что-то шепнула Якову на ухо, поднялась, вышла следом за Жадовым.
– Михайло… ты на Рязань не шибко надейся-то.
– Это ещё почему?
– Да потому. Баба я, а слышу-то многое, что в сотнях гутарят.
– В каких «сотнях»?
– Ох, прости, это я по донской привычке нашей. В ротах, значит, бойцы, словом. Все уж знают, что Москва под белыми.
– Язык бы болтунам повыдергать, – в бессильной ярости прорычал Жадов.
– А чего ты хотел, Михайло? За новую жисть народ честно бился. Иные и впрямь головы сложить готовы. А иные – так нет. Про семьи думают, про жён да детишек. Про родителей старых. Это на Дону у нас круг казачий про сирот думает да про стариков, что сыновей лишились. Научились, за столько-то войн. А остальные?..
И вот надо было б гаркнуть что-то вроде: «Молчи, мол, баба глупая! Волос длинен, да ум короток!» – ан не гаркается.
– С Каширы-то уйдём, то дело нехитрое, – продолжала Даша. – Делать тут и впрямь нечего. Ни припасов, ничего. В Коломне-то получше должно быть. Да только…
– Чего «только»? – мрачно буркнул Жадов.
– Как бы белые и туда первее нас не добрались бы.
– Типун тебе на язык, – только и нашёлся Михаил. Махнул рукой и пошёл отдавать распоряжения.
Это было удивительно. Это было… пьяняще, именно пьяняще без «зелена вина», как спели б в былинах. Москва больше не стреляла. Всё кончилось, словно кто-то невидимый отдал команду, и вот уже поплыл над городом малиновый звон сорока сороков.
Колокола зазвонили, все разом, точно звонари только и ждали, и были готовы, и бросились вверх по узким лесенкам на колокольни.
Красные отступали на север. Каланчёвская площадь и все три вокзала на ней были уже заняты добровольцами, охрана из мобилизованных без особых сожалений побросала винтовки.
– Идите домой! – крикнул им Две Мишени, взобравшись (не без помощи бывших кадетов и Ирины Ивановны) на случившуюся рядом телегу. – По домам ступайте! Всё, война ваша кончилась! Государь и землю даёт, и волю! Кого красные загребли да воевать заставили – всем полное прощение! Государь в Москве днями будет, новый манифест огласит!
Аристова слушали. Белые и красные стояли рядом, у какого-то совсем молодого красноармейца с соломенными растрёпанными волосами и курносым веснушчатым лицом никто даже не отобрал винтовку. Парень огляделся и аккуратно, с крестьянской хозяйственностью, прислонил её к вокзальной стене.
– Конец смуте великой настаёт! – продолжал Аристов. – Жизнь новая начинается, люди русские, народ православный! Хватит, навоевались! Надавали друг другу тумаков, головы поразбивали – хватит! Охрана, слушай мою команду! Воль-но! Разой-дись! По домам – шагом марш!
– Э, погоди, господин полковник, – вдруг выступил немолодой кряжистый солдат с окладистой – диакону впору – бородой. У него винтовка висела на плече, но стволом вниз. – По домам – это ты хорошо сказал. А жрать нам что? А добираться как? Об этом-то ты подумал, твоё благородие? И что там с землёй-то и с волей – как? Землю, что под барами, – нам отдадут?
– Отдадут, – без колебаний ответил Две Мишени. – Да только по России той земли, что до сих пор «барская», – с гулькин нос. И вот скажи мне, солдат, – в деревне у тебя землицы, почитай, у мужиков мало?
– Мало, – согласился бородач. – А откуда ей взяться-то? Едоков-то всё больше!
– Верно. А ты слышал, братец, что в Сибири земли дают столько, сколько вспахать сумеешь?
– Слышал, – недовольно ответил солдат. – Да только чего это мы из мест родных уезжать должны?
– Не должны, – согласился Аристов. – Кто захочет, тот поедет, с подъёмными и прочим. Просто у бар-то земли тоже не осталось. Попродавали, закладывали-перезакладывали, да ни с чем и остались. Но ты, братец, коль мне не веришь, оставайся! Вот в нашем Александровском полку и оставайся, кашей поделимся. Государя дождись, его слово послушай.
– А что, и послушаем! – вдруг задорно выкрикнул курносый парень. Деловито закинул винтовку на плечо, по примеру пожилого бородача – стволом вниз. – Коль меня ещё примете, тож останусь!
– Примем, примем! Ирина Ивановна, записывайте!..
С юга в Москву вливались всё новые и новые добровольческие части. То, что ещё совсем недавно было «Ударной группой Южного фронта», откатывалось на северо-запад, однако там уже совсем близок был польский фронт, где, опомнившись, противник вновь попытался продвинуться вперёд, на сей раз по всем правилам.
Под Минском им это удалось.
– Всё осуществляется согласно вашим указаниям, Лев Давидович. Мы отступаем последними, сапёрный поезд, следующий сразу за нами, подрывает все мосты.
– Прекрасно, товарищ Лацис, прекрасно. Нас не догонят.
– Никак нет, товарищ Троцкий.
– И все мои указания по созданию тайников выполнены?
– Разумеется, Лев Давидович. Золото в монетах, драгоценные камни, иные активы.
– Великолепно. Надо быть готовыми… ко всяким неожиданностям.
– Право слово, не очень понимаю вас, Лев Давидович. Мы прочно удерживаем Петербург. Обстановка спокойная. Флот, форты Кронштадта и береговые батареи на нашей стороне. Если наладить линию снабжения хоть из той же Финляндии или из Швеции, держаться можно сколь угодно долго.
– Чем вы будете расплачиваться за это снабжение в долгосрочной перспективе, дорогой Ян Фридрихович, м-м? На какое-то время хватит остатков золота, а потом?
– Потом народ поймёт, увидит, каково это – опять жить под царским гнётом, и…
– Не повторяйте дурака Кобу. Это его идеи, он их продвигал на последнем ЦК, мне доложили. Увы, в царской свите нашлись неглупые люди, надоумили… его свергнутое величество повторил, считай, эсеровскую программу. Это выбило у нас некоторые козыри…
– Но крестьян же наверняка обманут, Лев Давидович!
– Возможно. Но готовыми нам следует быть к обоим вариантам. В том числе и к тому, что не обманут.
– И что же тогда?
– Капитализм, мой дорогой Ян, не изменит свою природу. Он может пойти на временные уступки, но не более. Сейчас наша задача – сохранить партию, её боевые ячейки, актив!..
– Но ведь Сталин предлагает то же самое…
– Коба думает, что народ восстанет, как только белые займут Петербург и начнут вешать революционеров направо и налево. А я говорю, что, скорее всего, этого не случится. Что народу бросят кость, дадут какие-то поблажки… но суть кровавого режима не изменится. Коба надеется на «скорое выступление пролетариата», а я подобными категориями – «надежда» – не оперирую. Точный расчёт, Ян, точный расчёт! Сейчас мы в нём допустили ошибку. Возможно, выступление наше было и впрямь слегка преждевременным. Надо было дождаться утверждения «временных», дать этим идиотам развалить всё и вся, и лишь после этого выступать. Что ж, мировая революция слегка откладывается. Но не более того!
…Александровцам не досталось и нескольких часов передышки. Едва Ирина Ивановна переписала всех красноармейцев, что решили остаться в Первопрестольной, как на площадь прискакал взмыленный вестовой на столь же взмыленном коне.
Две Мишени разорвал пакет, прочитал, брови его сдвинулись.
– Александровцы! Слушай мою команду! Получен приказ… становись!
…Записавшимся бывшим красным бойцам второпях оставляли что-то вроде «мандатов», делились пайком. Фёдор без колебаний разломил краюху хлеба, протянул половину курносому парню, своему ровеснику.
– Спасибо, – искренне сказал тот.
– Да не за что… – Фёдор неловко развёл руками.
– Эх, и чего бились, народу сколь положили зазря, – вдруг вздохнул курносый. – Вот сделали б как сейчас сразу – так и никакой войны б не было!
– Всё в руце Божией, – только и смог сказать Фёдор, чувствуя правоту парня. – Вот теперь есть всё. И стрелять друг в друга не надо.
Парень кивнул.
– С Богом, тов… то есть господин прапорщик. Вот те крест, от сердца говорю!
– А что в «товарище» плохого? – встрял Севка. – Вот мы все тут – товарищи. Как же иначе?
– Вот и я мыслю, ничего, – согласился курносый. – А вот ещё…
Кто знает, до чего ещё договорились и в чём бы ещё согласились прапорщик-доброволец и мобилизованный в Красную армию крестьянский сын, но уже александровцы строились посреди площади, которая спустя некоторое время и в другом потоке реальности станет прозываться «площадью трёх вокзалов»; казалось диким, странным и удивительным, что они могут вот так – в городе, что только что был вражьей цитаделью, – строиться в шеренги, слушая боевой приказ, и не скрываться, и не прятаться, и все как-то словно вдруг, сразу и до конца поверили, что здесь, в Москве, – всё кончилось.
И да, красные бойцы спокойно стояли, многие так и оставшись с винтовками, смотрели и слушали…
…Они опять грузились в эшелоны. Те красные, что остались верны своему правительству в Петербурге, взорвали на вокзале и дальше по главному ходу всё, что могли; Александровский полк грузился на Курском вокзале.
– Петербургскую линию они разнесли основательно, – объяснял Две Мишени на передней площадке «Единой Россiи», – пойдём через Ржев и Великие Луки, а там видно будет. Питер мы им не оставим!
…До станции Озеры жадовский отряд тащился два полных дня – глухими приокскими лесами, узкими дорогами, больше напоминавшими звериные тропы. Тащили раненых, волокли имущество. Отряд поуменьшился в числе – иные бойцы, узнав последние новости, решили по-тихому исчезнуть, благо сделать это тут было нетрудно.
Жадов не обращал внимания. И сам старался ни о чём не думать, кроме лишь самого непосредственного – вывести его бойцов живыми. А там видно будет.
Коломна встретила их тишиной и благолепием. Сновал по улицам народ, торговал рынок – что уже заставило Жадова насторожиться. Свободная торговля? Что, белые уже и сюда явились?!
Даша вызвалась сходить на разведку.
– Кто меня, бабу, заподозрит?..
И пошла, бесстрашная.
Отряд ждал её далеко за окраиной, у опушки леса. В бинокль с вершины дерева Жадов хорошо видел всё – и неспешно ползущие по улицам телеги, и собравшихся на рынке людей, что-то бойко покупавших и продававших; а вот красноармейцев в форме заметно совсем не было.
…Часа через два Даша вернулась. Надо сказать, что, завидев её, Жадов вдруг понял, что радуется, и не просто лишь тому, что с опасного дела вернулся его боец.
Шла она, низко опустив голову в цветастом платке. В руке что-то белело, что-то плотно сжатое.
– Ну?! – Жадов не выдержал, схватил её при всех за плечи.
Даша вздохнула, аккуратно отстранилась.
– Красных в Коломне нет. И этих… партийцев ваших… тоже нет. Все ушли.
– Куда?
– А нечистый знает, – отмахнулась Даша. – Народ радуется. Мол, торговать снова можно. На рынок все и потянулись. Деньги старые, царские снова в ходу.
– Вот же ж ты!.. – не выдержал Жадов. – Дело говори!
Даша терпеливо, понимающе, даже как-то снисходительно улыбнулась.
– На-ко вот, Михайло. Только что привезли. На станции раздавали.
– Откуда привезли? Кто привёз? На чём привёз?!
– Из Москвы. Офицеры. На поезде, – самым невинным тоном отрапортовала Дарья. – Да ты читай, читай, чего на меня-то зыркать?
Жадов взглянул на бумагу.
Так, так…
«Божьею Милостью… Мы, Александр Третий, Император и Самодержец… так, так… Великий Князь Финляндский… и прочая…
Объявляем всем верным Нашим подданным… Богу, в неисповедимых судьбах Его… угодно было даровать Нам и всем верным Нашим… одоление над губительной смутой… Москва, первопрестольный град Наш, освобождён войсками Нашими… Повсюду мятежники складывают оружие… Лишь один Петербург ещё пребывает во пленении недостойных извергов из верного народа Нашего… Час освобождения столицы Нашей близится, но уже сейчас, во древней Москве, на ступенях священных соборов её… Мы заявляем народу Нашему, что земля пребудет во владении тех, кто её обрабатывает, и давняя несправедливость та будет изжита навек, как при почившем в бозе родителе Нашем не свирепостью уложений, но благостью и кротостью свершено было великое дело освобождения крепостных крестьян. И потому обращаем Мы призыв Наш к ещё сражающимся отрядам впавших в разбойное прельщение подданых Наших – оставить сие позорное дело и разойтись по домам. Словом Нашим и Манифестом сим Мы подтверждаем, что прощён будет всякий бунтовщик, пусть даже и предводительствующий частями их, коль сложит оружие и вернётся сейчас к мирной жизни. Лишь те, кто возглавлял смуту, не могут быть прощены…»
Жадов уронил руки. Ну всё, конец. Скрывать это бесполезно, люди и так узнают. И… разойдутся.
А они с Яшкой куда? И Дарья… Ей-то каково? Она ведь «с комиссаром спуталась», ей дома жизни не будет…
– Товарищи… – слова застревали у Жадова в горле. – Товарищи мои! Москва сдана. По городам читают царский манифест. От вас скрывать ничего не стану. Дело наше дрянь. Не знаю, кто будет сражаться, кто нет, но… – он обвёл взглядом мрачные лица, – но я – буду! Как решили сперва, буду пробиваться к Егорову, к Рязани. А там… – он махнул рукой, – там увидим. Но кто хочет уйти – тот пусть уходит. Слова дурного не скажу. Кто со мной, товарищи?
Отряд Жадова стоял безо всякого строя, поэтому никаких «шаг вперёд!» делать не пришлось. Просто вскинуты винтовки со штыками, или сжатые кулаки, или…
В общем, желающих воспользоваться обещанным прощением не нашлось.
И отряд двинулся дальше.
Даша Коршунова только вздохнула да покачала головой.
Очень много всего происходило в эти летние дни по всей Руси Великой, и лишь стремительный ангел Господень мог бы всякий раз оказаться в нужном месте и в нужное время.
Только такой ангел мог оказаться на заполненной людьми Соборной площади Кремля, где с Красного крыльца обращался к народу государь; рядом стояли его сыновья, цесаревич Николай, великий князь Михаил и всё остальное семейство; и только такой ангел, всевидящий, почти всезнающий, для кого, конечно, открыты были души и судьбы всякого на этой площади – он заметил бы там множество героев этой истории.
Заметил бы немолодого бородача и совсем молодого курносого парня в красноармейской форме, на которую сейчас никто не обращал внимания; заметил бы солдат и офицеров корниловской дивизии, заметил бы графа Келлера, заметил бы самого Лавра Корнилова, заметил бы Кутепова и Алексеева, Деникина и Улагая; и конечно, он заметил бы бледную и печальную Татиану Николаевну, великую княжну, внучку государя, что смотрела лишь себе под ноги да пряталась за сестёр; а потом, едва шевельнув крыльями, посланец Божий оказался бы над пыхтящим бронепоездом, возглавлявшим длинную череду воинских эшелонов, устремлявшихся на север, к угрюмой имперской столице, глянул на отроков с оружием, сгрудившихся на передней площадке бронепоезда, несмотря ни на какие приказы, потому что внутри жарко и душно, а здесь ветерок; а ещё потом, едва шевельнув белоснежным пером, пронёсся бы над некогда нарядным и зелёным городком Гатчино, где пустыми закопчёнными окнами, точно зловещий мертвец, пялится на окрестности бывший императорский дворец; а в наполовину заколоченной даче жмутся в углу и шепчутся две девушки – одна стройная, с длинной косой, другая круглолицая, с косой ещё длиннее и пышнее, а рядом на полу разложены два «маузера», обоймы и патроны к ним; а чуть дальше на север, в самом сердце города, в здании, успевшем снискать жуткую славу, быстро сбрасывает какие-то пачки и свёртки в чёрный кожаный саквояж молодой ещё человек со впалыми щеками и короткой щёточкой чёрных усов под носом; коридоры уже почти опустели, все, кто смогли, сбежали, попрятались…
А ещё увидел бы ангел скопление военных кораблей на рейде Кронштадта, линкоры, броненосцы, крейсера, эсминцы – казалось, вот-вот раскрутятся турбины, провернутся винты, и эскадра, дымя трубами, двинется прочь, но пока она ещё здесь, пока ещё здесь…
В те времена Павленского озера ещё не было.