Во всем этом я вижу скорее языческую поэзию, нежели христианское законоучение, некую изустную поэму, в которой точное знание природы, накопленное поколениями земледельцев, сочетается с наивными и восхитительными заблуждениями, вроде того, например, что зарница хлеб зорит, то есть отблеск дальней ночной грозы способствует созреванию хлебов. Наталья Кузьминична, когда я как-то в прошлом году, числа двадцатого августа, сказал о вспышках, озарявших вечерний горизонт, что вот, мол, до чего хороши зарницы, серьезно возразила мне: «Откуда теперь зарницы, теперь уже и поспевать нечему». Вспоминается, что в каких-то других местах приходилось слышать, будто частые зарницы вредят хлебам.
И вот я думаю, что если деревенский житель с детства помнит, например, что коли на казанскую поспела черника, то, значит, поспела и рожь, если казанская к тому же престольный праздник, и слово это мгновенно вызывает в памяти суету предпраздничной стряпни, запах горячих пирогов за утренним самоваром, запахи ситцевой обновы и скрипучих ненадеванных башмаков, — если воспоминания эти неотделимы от всей сути дорогих нам детских лет, то как же отнестись равнодушно к тому, что на Хистке календаря стоит нынче двадцать первое число июля месяца.
Поэтому меня не удивило, когда Иван Федосеевич, звавший меня в гости на будущее воскресенье, передумал вдруг и просил приехать сегодня — на казанскую. Правда, сделал он это по настоянию матери, с недавнего времени поселившейся с ним. Старуха рассудила, что если уж звать гостей, так звать на праздник, чтобы попусту не тратиться.
День выдался сегодня сухой, солнечный, но прохладный.
Мы обогнули кремль и едем под сенью исполинских, раскидистых тополей и лип, которые соединили над улицей свои мощные ветви, полные листьев и пятен света. Справа, за толстыми, в рубцах и трещинах, стволами деревьев, тянется высокая, из чугунных прутьев ограда городского парка, а за нею — ясени и липы, пустынные песчаные дорожки, желтеющие среди газонов и клумб, запертые увеселительные павильоны и голубой кусок озера за далекой балюстрадой. А слева, в просвете между ветвями, образовавшими этот зеленый свод, мелькнула устремленная в небо пожарная каланча с черным Кругом часов.
Эта часть Райгорода мне всегда кажется каким-то другим городом.
От Дмитриевского монастыря и до кремля, включая весь так называемый центр, город отвечает распространенному представлению об уездной России: Кремль и гостиный двор, церкви, здания присутственных мест, каменные комоды купеческих особняков и усадебный ампир дворянских, великое множество деревянных трехоконных мещанских домиков. Отдельные большие дома, построенные в наше время, не способны здесь что-либо изменить.
Здесь же, где мы едем сейчас, вымахнув из-под лип и тополей, в блеске ветреного солнечного полдня стоят дома, лишенные каких-либо национальных черт. Плоские оштукатуренные фасады двухэтажных доходных домов, пропорции которых определялись не чувством сообразности, а законами чистогана, перемежаются невысокими и длинными кирпичными домами, где выложенная из того же кирпича дата постройки над железным навесом крыльца — единственное, что может привлечь внимание. Среди этой безликой архитектуры конца прошлого и начала нынешнего столетия встречается столь же мертвый космополитический модерн — окна без переплетов, блеклая, травянистых оттенков керамика, расслабленные линии наличников, дверных филенок и жестяных украшений на водостоках и дымоходах.
Но вот уже мелькают веселые, будто сошедшие с конвейера, крытые шифером домики рабочих ткацкой фабрики. Во дворе каждого домика торчат молодые деревца, а позади простерлись луга и стеной встало небо.
А дальше — городской выгон, весь в зеленых кочках, в светлом, обтёрханном белоусе. За выгоном к пыльному асфальту шоссе подступили луга какой-то заготовительной организации, на которые давно уже зарится Иван Федосеевич. К этим лугам примыкает «аэродром» — должно быть, посадочная площадка военного времени, — в сущности, тот же луг, несколько одичавший. Иван Федосеевич недавно получил эту землю, часть ее успел распахать и засеять, среди прочего — льном, и я ищу сейчас взглядом светлую зелень льна, которую можно различить издалека. Лен для Ивана Федосеевича новая культура, он очень увлечен им и как бы оправдывает это тем, что выгоден, мол, ленок. Пожалуй, ему будет обидно, если окажется, что я проехал мимо, даже взгляда не бросив на льняное поле.
Пошли заросли вереска — удивительного растения, одинаково чувствующего себя на сырых землях и на таких вот холодных песках.
За поворотом открылись Любогостицы — плоскости железных крышг красный кирпичный коровник с двумя силосными башнями, обшитыми серебристым от времени тесом, белый корпус бывшей цикорной сушилки, где одно из помещений занято колхозной электростанцией, стеклянные кровли теплиц и старинные монастырские липы, под которыми стоит деревянный домик, где живет теперь Иван Федосеевич.
А вот и он сам стоит возле дороги.
Если бы я не знал Ивана Федосеевича так давно, я мог бы предположить, что это он вышел сейчас встречать гостей. Но мы знакомы с ним уже четыре года, и я понимаю, что внимание председателя привлек самосвал, медленно поднимающий свое железное корыто, откуда с адовым грохотом низвергаются круглые булыжины. Иван Федосеевич давно мечтает о дороге, какая соединила бы все населенные пункты колхоза с шоссе, которое идет через Любогостицы. Видать, теперь он разжился камнем.
Так вот всегда, когда приезжаешь в Любогостицы, — такое впечатление, будто здесь не колхоз, где пашут землю и разводят скот, как, скажем, у нас в Ужболе, а некое промышленное предприятие или строительная площадка. Сразу не сообразить, отчего это, но только не назовешь Любогостицы деревней, пускай колхозной. Не идет это слово к здешнему колхозу. Быть может, потому Любогостицы не выглядят деревней, что главенствуют здесь каменные индустриального типа постройки, что постоянно здесь идут какие-то строительные работы и запах известки, битума, сырого бетона мешается с запахами хлева и земли. Впрочем, промышленный характер этому колхозу придает еще и то обстоятельство, что он, можно сказать, ежедневно, даже зимой и весной, выпускает товарную продукцию: молоко, свинину, тепличные овощи и зелень… Здесь почти нет обычной для деревни сезонности в производстве продуктов; когда сюда ни приедешь, грузовики вывозят отсюда какой-нибудь товар, сгружают здесь какие-нибудь рабочие материалы.
Близко к вечеру. Отблеск садящегося солнца лежит на белых стенах. Мы только что отобедали — собственно, по-деревенски это можно назвать ужином — и сидим перед потухшим самоваром не разговаривая.
Как только я приехал сюда, мы отправились с Иваном Федосеевичем в поля, к самой дальней границе колхоза. На ухабистых дорогах, где хоть мост наводи через глубокую, налитую водой и грязью колдобину, наш ГАЗ-69 мотало из стороны в сторону, и мы крепко держались за железные поручни, особенно когда машина кидалась в прорву, разбрасывала желтоватую жидкую грязь, с, ревом вымахивала на сухое. Мы почти все время кричали, потому что шумные всплески воды и стреляющие <звуки перегруженного мотора не позволяли нам разговаривать обычными голосами.;
Потом дорога стала крепче — должно быть, здесь мало ездили. Впереди встал невысокий частый кустарник. Сбоку же, за канавой, которая и была границей, рядами лежали пласты вывороченной земли, уже обветренной, серой, с торчащими корнями запаханных кустов. На жесткой луговине, Возле дощатой будки и железных бочек стоял, постукивая мотором, незаглушенный гусеничный трактор. Два чумазых, лоснящихся от масла паренька пристально разглядывали работающий мотор. Они живо отозвались на приветствие Ивана Федосеевича и подошли к нашей машине.
Дул холодный ветер. Из смятых тонких папиросок, которые курили председатель, шофер и трактористы, летели в сторону красные искры.
Солнце, не грея, освещало плоскую землю.
Разговор шел о том, ходят ли трактористы ночевать в деревню, или в будке спят, хороши ли харчи, много ли пашут за день, но я все время Чувствовал, что за всеми этими необязательными словами, которые лениво цепляются друг за дружку, есть еще другой, важный, серьезный смысл.
Докурили, поплевали на окурки, притоптали их каблуками, затем, когда уже протянули друг другу руки для прощания, Иван Федосеевич, словно только об этом и шел разговор, сказал, что, значит, на той неделе, закончив у соседа, ребята перейдут к нему, и трактористы дружно ответили, что к дяде Ване они всегда пойдут с полным удовольствием.
Возвращались мы в Любогостицы другой дорогой. Возле большого поля «мешанки» Иван Федосеевич велел остановить машину. Молодые подсолнухи с едва завязавшимися корзинками торчали из густого овса, повитого горохом. Все здесь было так переплетено, что трудно было разобрать, какому растению принадлежат нежные овальные листочки, какому — повислые метелки остроконечных серебристых зернышек. От налитых соком растений тянуло свежим травянистым запахом.
Иван Федосеевич размял пальцами мягкий плод овса, из которого выделилась молочная капелька. «Вот, — сказал он, — еще бы недельку мне его подержать, он бы мякоть набрал, а они как с ножом пристали: «Силосуй!» И он стал говорить, сколько за неделю прибавится массы, какая она станет питательная, если овес наберет мякоть, в горохе нальется катышек, подсолнечная корзиночка завяжется чуть потуже. Но район отстает с силосованием, и райком требует, чтобы колхозы начали силосовать. С райкома ведь область спрашивает, хотя трудно из кабинета в областном городе разглядеть это смятое нежное зернышко овса на ладони председателя колхоза. «Не буду!» — хмуро, как отрубил, сказал Иван Федосеевич.
Выходит, что Центральный Комитет и Совет Министров доверяют колхозникам большое дело планирования, полагаясь на хозяйственный опыт и государственный склад мышления современного советского крестьянина, а некоторые областные или районные руководители не могут доверить председателю колхоза, чтобы он сам решил, когда ему выгоднее косить мешанку.
Впрочем, товарищи едва ли думают об этой несообразности.
И не считают они себя умнее и опытнее председателей колхозов.
Просто так уж повелось, что процент выполнения плана, указанный в сводке, служит свидетельством успехов или неудач руководителей района.
Между тем правильнее, чтобы в сводке шла речь не о процентах вспаханной зяби или заготовленного силоса, но о центнерах и тоннах зерна, овощей, картофеля, той же мешанки, собранных с каждого гектара земли. При этом хорошо бы знать, сколько рабочих усилий затрачено на производство единицы продукции, во что она обошлась колхозу. Подобная сводка связала бы Василия Васильевича с Иваном Федосеевичем общей заинтересованностью в том, чтобы вот этот овес и горох постояли еще недельку. А то ведь одного торопят со сводкой, в которой был бы наивысший процент, другой же в это время прикидывает, как ему побольше взять с земли. И получается, что одному выгодно косить мешанку, другому — подождать.
Покамест я размышлял об этом противоречии, мы вернулись в Любогостицы. Было пять часов пополудни, а к шести Иван Федосеевич ожидал Василия Васильевича с Алексеем Петровичем, которых тоже пригласил сегодня к обеду. Сегодня ведь суббота, и оба они освобождаются раньше обычного.
Часа два мы провели в томительном ожидании, но товарищи не приехали, и мы, огорченные этим, сели обедать. Иван Федосеевич все прислушивался — не идет ли машина, потом рассердился, насупился. Должно быть, ему стало обидно, что близкие люди, с которыми он и спорил жестоко, и радовался, когда были успехи, пренебрегли вдруг его приглашением.
Он молчит, и я с ним не заговариваю.
Сумерки вошли в комнату раньше времени, потому что окна затенены густыми старыми липами. Между черными стволами деревьев садится солнце, отблеск которого лежит на побеленных известкой стенах. Из темноты за стеклами шкафа едва проступают золоченые корешки книг.
Квартира у Ивана Федосеевича скорее городская, чем деревенская, о деревне напоминает лишь едва уловимый запах не то молочных скопов, не то болтушки из отрубей, доносящийся из кухни. Правда, у Ивана Федосеевича нет ни коровы, ни свиньи, откуда же взяться молочным скопам и для кого намешивать отруби? Я спрашиваю мать Ивана Федосеевича, глухую, буквально согнутую пополам старуху лет восьмидесяти, не скучает ли она здесь без скотины. «А я козочку привела, — пронзительно кричит старуха. — С козой-то как хорошо… И навозу она мне настоит, и молока даст. Ваня-то молоко с фермы не принесет, вот я и поставлю лепешки на козьем». Затем она все так же громко жалуется, что Ваня хочет переехать в другую половину дома, а ей тут поваднее, потому что окно из кухни выходит на дорогу и всегда видно, кто куда едет…
Если не знать, нипочем не догадаться, что Ваня — это Иван Федосеевич, которому уже пятьдесят пять лет, у которого внуки, который ведет большое и сложное хозяйство. Старуха выкрикивает, что вот он дров не припас, что из-за этих своих дел воды не принесет вовремя, что не допросишься его за мукой съездить— запасы-то кончаются!
Иван Федосеевич, которого за прямоту его многие в районе считают человеком грубым, ни слова не возражает, хотя громкая воркотня старухи, конечно, несправедлива. В этой его уважительной терпеливости легко угадать и врожденную сыновнюю почтительность, и сложившуюся в детстве привычку беспрекословно подчиняться матери, которая была у них в доме и за отца, убитого на германской войне.
Старуха вдовеет уже сорок лет, и она настолько привыкла, должно быть, к необходимости заранее обдумать каждую мелочь, относящуюся к ее дому, к детям, что теперь она без всякой надобности хлопочет о своих мнимых нуждах, чего-то опасается.
Вон и луку-то к помидорам Ваня надрал хорошего, а надо бы кривенького да с брачком, — этот-то еще подрастет, его продать можно.
Мне вспоминается вдруг, что Алексей Петрович рассказывал, как они однажды с Иваном Федосеевичем, осмотрев хозяйство, отправились домой закусить. По пути Иван Федосеевич решил набрать помидоров. Он взял у доярок ведро, но клал в него только попорченные. Заметив недоуменный взгляд Алексея Петровича, он объяснил, что хорошие помидоры можно продать, а эти пропадут, если же их обрезать, то они нисколько не хуже.
Крестьянская бережливость скорее достоинство, чем недостаток.
Однако страшно подумать, сколько столетий нищеты и рабской зависимости от былинки в поле стоят за этой привычкой ценить каждую луковку.
Иван Федосеевич предлагает мне пойти прогуляться.
Как бы размышляя вслух, он говорит, что Василия Васильевича мог задержать какой-нибудь уполномоченный из области, что Алексея Петровича могли вдруг послать в командировку. Я тоже пытаюсь объяснить, почему не приехали наши друзья. Правда, я сам не очень верю этому. Я спрашиваю Ивана Федосеевича, сколько у него засилосовано кормов. Он отвечает, что пока что ничего. Я спрашиваю, сколько накошено сена. Он отвечает, что процентов пятнадцать к плану. Тогда я напоминаю ему, что сегодня казанская. И вот, если бы Василий Васильевич и Алексей Петрович приехали, то получилось бы, что секретарь райкома и ответственный работник обкома вкупе с председателем колхоза празднуют религиозный праздник, устраивают выпивку, а в это время в колхозе срывается сеноуборка и силосование.
Иван Федосеевич смотрит на меня с недоверием: серьезно я это все говорю или шучу? Неужели кто-нибудь может такое подумать!..
Серединой улицы, взявшись под руку, идут девчата — по двое, по трое, а то и вчетвером, впятером… На девушках легкие шелковые платья: голубые, розовые, палевые, в крупных пестрых букетах или в мелкой нежной травке. Штапельные платья в здешних местах носят лишь в будни, а уж ситцевые молодежь вовсе не признает, ситец только старухи носят. У многих девушек на плечах какие-то воздушные, прозрачные и пестрые шарфы и косынки, только две или три — «по московской моде» — прикрыли темя крошечным ярким платочком, туго завязанным под подбородком.
Надо сказать, что моды здесь свои, отличные от московских.
Волосы, например, здешние девчата стригут, завивают, так что они мелкими пружинками висят почти до плеч; на затылке их прихватывают гребешком, а у висков приколками. Никто из девчат не станет покупать полуспортивной чешской обуви, но каждая, заневестившись, справит себе так называемые модельные туфли из светлой кожи, на высоких каблуках. Шерстяные кофточки здесь признают только пестрых расцветок, а одноцветные заграничные джемперы нашим девицам и даром не нужны.
У парней, разумеется, тоже своя мода.
Вот они вышагивают в тяжелых костюмах из синего или черного бостона. Брюки у них длинные, широкие. Двубортные пиджаки застегнуты на все пуговицы. В неглубоком вырезе пиджака сияет голубая или малиновая трикотажная шелковая рубашка с небрежно распахнутым воротником.