К обеду померкло солнце, только над озером, в стороне Рыбного, светится небо, со стороны же Урскола наползает низкая синеватая туча.
Кричат петухи, кудахчут куры, вскрикивают гуси. Голоса их еще потому так слышны, что время обеденное, остановились стучавшие с раннего утра тракторы и грузовики. Только чужая, дальняя машина изредка промчится селом, наши же две машины, по случаю обеденного перерыва, стоят.
А до обеда было шумно, почти как в Москве, — особенно стучал трактор, прочищающий канавы вдоль шоссе. Вчера он профилировал обочины.
Дует ветер, гонит пыль с горы вниз по сухим камням дороги.
На болотах наших и в оврагах много ягод: голубики, малины…
А в лесах, темнеющих вдоль горизонта, полно нынче грибов.
Василий Васильевич рассказывал мне, что в иных учреждениях уборщицы и курьеры берут расчет, до самой осени промышляют смиренной охотой — сборами ягод, грибов.
Вообще же исподволь сложился обычай по воскресеньям коллективно выезжать на грузовых учрежденческих машинах за грибами, за ягодами.
Овраги за Урсколом лет сто назад интересовали археологов, производивших здесь раскопки. Сейчас сюда часто приезжает из Москвы один из виднейших ученых, добрый знакомый Николая Семеновича Зябликова, изучающий здешние погребенные торфяники, — сколько я понимаю, некие островки торфа, которые принесены были сюда ледником, остались, когда он растаял, а потом были накрыты постепенно выраставшей толщей напластований…
Мне же овраги интересны тем, что они красивы.
Мы решили войти в них не со стороны впадины, где посреди плоскости, устланной галькой, соединяются шумливые ручьи, — место это отдаленно напоминает горное ущелье, во много крат уменьшенное. В овраги мы решили пойти перед самым селом, несколько левее дороги. Деревянная лесенка ведет здесь к роднику, над которым стоит колодезный сруб. Если пойти вдоль ручейка, вытекающего из-под сруба, то вместе с ним углубишься в первый овраг, склоны которого густо заросли кустами и деревцами.
Было уже недалеко до ложбинки, откуда начинается лестница, когда я увидел вдали, левее оврага, обширное пространство песков или светлой глины с проступившими во многих местах выходами мела, — так мне показалось по крайней мере. В этих местах ни пустынных песков, ни обнаженной глины нет, да и выходам мела неоткуда взяться. Собственно, если бы не этот мел, то я бы принял желтеющее вдали пространство за пшеничное или ржаное поле. Но белые пятна и общая белесость, от которых простершаяся впереди земля приобретала вид бесплодной пустыни, не позволяли и вообразить здесь нечто похожее на рожь или пшеницу в пору жатвы.
Я поспешил к этой невесть откуда взявшейся пустынной земле, жесткой и дикой под горячим солнцем, и вскоре сообразил, что это все же пшеница, но только густо заросшая нивянкой. Трудно было сказать, чего тут больше — тугих безостых колосьев или похожих на ромашку цветочков с желтыми мягкими пуговками посреди чуть привядших белых лепестков.
Больно было на это смотреть, — больно не только потому, что здесь не соберут и половины пшеницы, но еще и потому, что из этих начавших уже подсыхать мягких пуговок, как бы составленных из множества трубок, скоро посыплются на землю спелые семена, полетят, гонимые ветром.
Где-то я читал, что каждое растение нивянки, или, как ее еще называют, поповника, может принести около двадцати пяти тысяч семян.
Это и на соседних полях, чем бы их ни засеяли, будет белеть нивянка, из которой хороши венки, но которая не заменит ни хлеба, ни картошки. Вместе с сурепкой, желтые цветы которой с каждым годом все шире и шире разливаются по нашим полям, вместе с другими сорняками, нивянка, хотя она и прелестна в своей скромности, являет собою серьезную опасность для здешних колхозов.
Не дай бог, обрушился бы на район повсеместный град, засуха опалила бы посевы, да ведь эти редкие в наших краях беды оставили бы по себе долгую, злую память. А разве меньше зерна, картофеля, овощей, если сложить ежегодные потери, отбирают у нас вкрадчивые и цепкие сорняки!
Теперь уж мы спускаемся в овраг сбоку, по крутому склону.
Сперва мы идем по сухой, выбитой скотиной, скользкой траве, цепляясь за редкие здесь, какие-то исхлестанные кусты. Несколько ниже все чаще встречается цветущая полынь — распластанные серые жесткие листья и поднятые над ними цыплячьи пушинки, чем-то напоминающие мимозу. Заросли пижмы встают перед нами — тугие, сплюснутые темно-желтые шарики пучками торчат на высоких и крепких, как из проволоки, стеблях. У этих цветов пряный, душный запах, вместе с запахом полыни он создает обманчивое ощущение, будто вы в степи, в сухой степной балке.
Рядом с нами, должно быть самой природой освобожденные от дернового слоя, как бы текут светлые зыбучие пески. Под песками — плотная коричневая морена.
Мы входим в чащу молодых березок, рябинок, осин…
Под деревьями стоят папоротники, но в иных местах деревья и кусты расступаются, и здесь, на этих маленьких лугах, растет могучая тимофеевка, цветут голубые цветы цикория, среди мясистых, сочных листьев краснеют крупные шишки клевера… Куда только ветер, и вода, и птицы не заносят семена луговой растительности, представленные в лучших своих экземплярах, потому что и влаги хватает’ здешним травам и злакам, и питательные туки намываются сюда с полей.
Снизу к нам доносится бульканье невидимого ручья.
Мы спускаемся еще ниже, нас охватывает сырой холодок. Деревья стоят недвижимо, потому что здесь нет воздушной тяги. Мы идем по дну оврага, в зеленоватой полутьме, сквозь кусты и деревья, по болотцам…
Скрытый кустами и высокой травой, ручей булькает, чуть всплескивает на небольших перепадах, шумит, низвергаясь сквозь обнажившиеся корни куста в тихую черную западинку.
Осоковое болотце, частый кустарник или тесно стоящие деревья вынуждают нас отступить, снова лезть вверх, на крутой склон, все выше и выше, где солнце, полынь.
Однажды мы поднимались по горячим пескам, по спрессованной тысячелетиями и всей толщей земли под нею коричневой морене, опять по осыпающимся пескам… Теплый ветерок обдувал нас, металлически, сухо трещали кузнечики, из-за бровки оврага видны были округлые стога сена, за которыми ровно и неярко голубело небо. По обеим сторонам от нас зиял овраг, склоны его были в расселинах, в траве, в песчаных осыпях, из, которых торчали валуны. Дремучие заросли уходили к тесному дну оврага.
Потом мы медленно спускались вниз, мы шли как бы сквозь климатические пояса, от степной полуденной жары и до холодной сырости вечернего северного болота, от пыльной полыни до глянцевитой осоки.
Так мы опять достигли дна оврага.
Овраг то поворачивал влево, то вправо, эти его колена не давали течь воздуху, и если мы попадали в открытое, доступное солнцу место, нас охватывало недвижимое тепло, если же мы шли тенистыми зарослями — погребной холодок пронизывал нас.
Мы вышли в устланную галькой котловину, где ручьи нескольких оврагов соединяли свои воды и откуда по широкой расселине вытекала речка. С одной стороны высоко над нами стояли крайние дома Урскола, с другой — углублялись в толщу земли два оврага, сплошь заросшие лесом.
Это был как бы маленький горный лес, с узкими, петлистыми дорогами, где можно проехать всаднику или велосипедисту, у которых, когда дорога идет верхом, дух захватывает от зрелища теснящихся под ними деревьев. Когда же дорога опускается ниже, над головой шелестит листва, какая-то пташка старательно, отчетливо выделывает свое «фьюить», «фьюить», а рядом — протяни только руку — краснеет обильная малина.
Далеко в этот лес мы не пошли.
Вечером у нас в клубе будет читательская конференция по повести известного современного писателя. После конференции состоится концерт художественной самодеятельности районного Дома культуры. Конференцию устраивает районная библиотека, откуда приехали две библиотекарши. Они здесь у нас с самого утра, ходят по домам, договариваются с желающими выступить. На моей памяти ничего похожего в нашем Ужболе не было.
В афише сказано, что конференция начнется в девять часов.
Уже половина девятого, но никого еще нет. Даже мальчонка, который с утра вертелся около клуба и время от времени сообщал всем прохожим, что сегодня будет постановка и что он пойдет на постановку, даже этот мальчонка куда-то исчез, — должно быть, день ожидания утомил его.
Две молоденькие библиотекарши, приехавшие из города, волнуются.
Но без четверти девять со всех сторон вдруг повалил народ.
Сперва подошли одна за другой три нарядные девушки, ведя за рули три новеньких, сверкающих в сумерках велосипеда. Кажется, это доярки из соседнего колхоза. Были они важные, держались несколько отчужденно, сознавая всю высокую степень своей нарядности, своего богатства.
Потом стали подходить еще девушки, молодцы…
Зажглись лампы в клубе. Баянист заиграл танцевальный мотив.
Девчата все до одной вошли в клуб, начали танцевать.
А молодцы остались на улице, стояли кучками человек по пять-шесть, степенно о чем-то толковали. У нас тут не принято, чтобы на гуляньях молодые люди приглашали девушек танцевать. Они нарочито сторонятся их, поглядывают свысока, важно разговаривают о своем и только спустя известное время как бы снизойдут к девичьим слабостям, небрежно подадут руку девушке, словно нехотя, через силу, поведут ее в танце.
Было уже девять без четверти, когда объявили начало конференции.
На сцену вышли и уселись за стол, накрытый кумачом, члены президиума — обе библиотекарши, заместитель председателя колхоза, учительница.
Две висячие керосиновые лампы над сценой распространяли неяркий свет. Все пространство перед сценой, где обычно танцуют, занято было ребятишками — они тесно сидели на ‘полу вплоть до первого ряда скамеек.
Все скамейки были заняты, и не только парнями и девчатами, пришла и женатая молодежь с грудными детьми на руках, пришли почтенных лет мужчины. Иным не хватило места, и они теснились в проходах между скамейками.
По временам у какой-нибудь матери принимался плакать ребенок, на него шикали, и родитель или родительница, тесня сидящих, пробирались к выходу. Однако главными нарушителями тишины были не грудные дети, а молодцы, по преимуществу из чужих колхозов, пришедшие сюда покрасоваться, выказать свое молодечество. Они то и дело острили, затевали возню.
Первой стала говорить учительница нашей начальной школы— смуглая, располневшая, грубоватая женщина с резким и одновременно сиплым голосом.