Пелагея грамотна, но благом этим почти не пользуется, потому что нет у нее ни времени, ни привычки к чтению. У нее все права советского гражданина, но ей до них дела нет, если не считать того, что она в горло вгрызется каждому, кто посягнет на ее усадьбу, обсчитает трудоднями или, допустим такой невероятный случай, задержит выплату пособия на детей. Вот ее судили, за кражу колхозного молока, но стыда особенного она не испытывает — не у людей ведь украла, в колхозе — и переживает эту свою судимость только лишь как-беду, неудачу, невезение… Нельзя все же сказать, чтобы она была совсем равнодушна к своему колхозу; она и на собрании покричит, и у колодца посудачит с бабами о колхозных делах, но дела эти не очень-то понимает. Общественное добро представляется Пелагее неким мирским пирогом, от которого не худо бы отхватить кусок побольше, а что до всякого другого, о чем говорят на собраниях всякого рода «представители», — впрочем, весьма редко выступающие перед Пелагеей, — то в это она не вникает, поскольку не видит от их слов прямой для себя пользы.
Так что же, во всем этом виноват вздорный старичонка Мараций?!
Эта молодая женщина, с крепким, золотистым, будто из необожженной глины телом языческого божка и угрюмым, но смышленым взглядом, оставила надежду выйти замуж, особенно после того, как прижила без мужа двоих детей. Она лишена многих радостей, доступных ее сверстницам. У нее осталась одна у лишь работа, преследующая только одну цель — прокормить, одеть и обуть себя и семью. И вся живость ее ума — а Пелагея неглупа, — вся сообразительность, находчивость, догадливость, которые при должном воспитании могли быть направлены на пользу многим, тем самым и ей на пользу, и семье, переработались у нее постепенно в хищную, упрямую добычливость.
Неужто и в этом во всем повинен один Мараций?
Отчасти я могу взять сторону наших деревенских женщин, когда они рассуждают о дурном семени, о яблочке, не способном откатиться далеко от яблони… Но не это занимает меня, а то, повторяю, что никому, по совести говоря, нет дела до Пелагеи. Конечно, если бы она голодала со своими детьми, если бы кто-нибудь из них тяжело заболел или случился пожар, тогда бы и соседи, и колхоз, и существующие для этого учреждения приняли в судьбе Пелагеи посильное участие. А все то, что занозой входит в меня сейчас, когда я думаю о внучке Марация, все это не повод для сочувствия и помощи со стороны соседей, колхоза, учреждения. Да если бы любая наша баба догадалась, о чем я думаю, покамест она со всеми подробностями рассказывает мне, как судили Пелагею из Жаворонков, то это бы ее удивило до чрезвычайности: «Вона, нашел заботу!»
В сущности, ведь и самой Пелагее до себя никакого дела нет, если не считать забот материальных. Она способна представить себе, что могла бы жить лучше, то есть больше зарабатывать, иметь мужа, но она едва ли способна вообразить, что могла бы стать иной, более развитой, культурной, заинтересованной в общественной жизни, в том, что происходит в мире, понимающей радости, какие приносят литература, искусство, знакомство с научными открытиями… Да подумай я вслух обо всем этом, меньше того — выскажи я соображение, что из Пелагеи, если послать ее на курсы, выработается неплохой бригадир, меня не только наши деревенские женщины засмеяли бы: «Это из ворихи-то!» — сама Пелагея слушать не стала бы, потому что невысокого о себе мнения.
И тут я невольно вспоминаю партийную организацию района.
Я хорошо представляю себе при этом, как Василий Васильевич, в силу наших с ним добрых отношений, ругнувшись, откровенно сказал бы мне, изложи я ему все, что здесь записал: «И за это отвечать? Какая-то там бабенка проворовалась, а райком виноват!»
Да, виноват, потому что коммунисты за все в ответе.
Райгородский райком, замечал я в течение ряда лет, по преимуществу занят производственной стороной деревенской жизни, но не столько процессом производства, организацией его, способами и методами работы, сколько результатом, итогом — тем, как скоро посеяли или убрали, количеством сданной продукции. И вот я думаю, что если бы райком занимался производством главным образом со стороны его организации, решая вместе с людьми не только вопросы текущие, но и коренные, без которых не обеспечить завтрашнего дня, то уже одним этим он каждодневно воспитывал бы людей, попутно освобождаясь от множества мелких хозяйственных забот. Сколько раз, скажем, когда наступает время жатвы, звонят из райкома в Ужбол, вызывают в город председателя, командируют сюда часа на три кого-либо из руководящих работников, словно это впервые случилось, что на земле уродился хлеб. Но еще никогда не было, чтобы в колхоз приехал на неделю какой-нибудь ответственный товарищ, пожил бы здесь, помог бы людям раз и навсегда решить ту или иную проблему, чтобы на будущее уже не возвращаться к ней. А ведь только так можно каждый раз несколько продвинуть вперед хозяйство. И лишь постоянное общение с развитыми, бывалыми людьми способно пробудить в той же Пёлагее лучшие черты ее натуры, убрать, сгладить дурные. Люди, подобно камням, обтесываются друг об друга, и товарищ, поживи он у нас, тоже бы научился кое-чему.
Случись такое, у райкома достало бы времени добавить еще и другие воспитательные средства, которых не так уж мало в Райгороде.
От нашего колхоза всего только шесть километров до города, однако никому еще не пришло в голову свозить Пелагею в кремль, рассказать ей о дивных памятниках его, об истории Рай-города, сходить с нею на паточный завод, на цикорную фабрику, поехать на консервный завод. Именно для этих предприятий колхоз выращивает зеленый горошек, огурцы, помидоры, картофель, цикорий, и Пелагее было бы любопытно посмотреть, как все это перерабатывается в консервах, патоку… Встречи с незнакомыми людьми, и не на базаре, где отношения определяются рублем, а вот так, будто в гости пришла, само по себе производство, неожиданное, новое для Пелагеи, а потому праздничное, наконец, то, что во всем этом нет корысти, будничной заботы, — да это не только развлекло бы Пелагею, скрасило бы ее однообразную жизнь, что не так уж мало, но еще и шевельнуло бы нечто в ее сознании, стало бы побудительным толчком к возникновению неких гражданских чувств, мыслей.
А лекторы, которых немало в городе, а зрелище спортивных соревнований на городском стадионе, а газета, которая могла бы хоть половину страницы в каждом номере отвести под простой, понятный разговор с Пелагеей об ее детях, о всяких интересных событиях, о научных новостях, да чтобы заметки печатались крупными буквами, потому что Пелагея, как и многие ее сверстницы, кончила только четыре класса.
Да что толковать, если за все двадцать шесть лет своей жизни Пелагея, обитая неподалеку от озера, ни разу не покаталась на лодке и никому в Райгороде не пришло в голову организовать такую прогулку.
При всем этом не следует преуменьшать и пагубного влияния Марация, то есть тех темных, подчас даже диких сторон деревенской жизни, какие еще существуют. Разве не дико, что Пелагея, когда воровала молоко, выручала едва ли больше, чем она стала бы зарабатывать, скармливая это молоко поросятам.
Сегодняшний день — какая-то коллекция дождей, собранных из различных времен года. Утром, задев нас только краем своим, прошла грозовая туча, погромыхивало где-то над полями, а в село угодило несколько крупных, летевших наискосок дождевых капель. Потом выглянуло солнце, и вдруг на нас обрушился ослепляющий, шумный, оглушивший землю летний ливень. Постепенно затихая, словно утомившись, он перешел в частый, пополам с солнцем грибной дождик. Но вот померкло сверкание капель, становилось темнее, будто день стремительно укорачивался, дождь начинал казаться сереньким и теплым майским дождиком, чему не так трудно было поверить, если посмотреть на сочную по-весеннему траву, на свежие листья деревьев. Исподволь похолодало, дождь умерил свою силу, едва приметная липкая осенняя морось, по временам колеблемая ветром, заполнила пространство между небом и землей. Оставалась еще надежда, что ветер, усилившись, разгонит тучи, а с ними уйдет и этот странный для июля дождь. Но он сеялся и сеялся, покуда не случилось так, что о дожде этом уже нельзя было сказать, что он моросит, — лил слякотный, холодный, нескончаемый осенний дождь.
Сергей Сергеевич дал мне ненадолго рукописную книгу некоего дьякона, взятую в краеведческом музее. В этой книге, составленной, вероятно, из разного рода печатных материалов, списанных дьяконом, приведена история авантюриста, который в 1170 году стал здешним епископом. Впрочем, возможно, что дьякон этот — церковный писатель, книга принадлежит его перу, была издана, а переписал ее кто-то другой.
Меня заинтересовало не происхождение рукописной книги, а сама авантюра, вызвавшая к тому же некоторые попутные мысли, весьма далекие от подробностей истории местной епархии.
Вот что рассказывается в этой книге.
Феодул, Феодорец, зовомый Калугер, россиянин, лжеепископ, нечестивый хищник и лютый насильник, племянник некоего знатного боярина киевского, был постриженником Печерского монастыря. Со многим имением пошел он в Царьград и просил вселенского патриарха, чтобы тот поставил его митрополитом в Киев, говоря ложно, что митрополита в Киеве нет.
Патриарх не принял его слов, тогда он настоял, чтобы поставили его епископом в Райгород, о коем, конечно, уверил, что епархия праздна, а по небытности митрополита не от кого в России поставлену быть.
Так, без всякого основания, по одному, видно, бесстыдному мздоимству и корыстной папской симонии, разрешающей продавать за деньги церковные должности, патриарх поставил Феодорца епископом райгородским, который и пришел из Царьграда на епископство в 1171 году.
Князь райгородский не захотел его принять, но посылал к митрополиту киевскому, дабы по порядку тот его благословил и дал дозволение. Лжеепископ же сего и слышать не хотел, говоря: не митрополит меня поставил, но патриарх вселенский, так от кого же еще другого мне дозволения и благословения искать!
К сему дерзновению приложил еще неслыханные злодеяния.
Везде он имения грабил, муча князей и бояр. И постельничего княжьего, человека богатого, ограбив, стремглав распял. Иным волосы и головы и бороды свечами сожигал. Иным язык, и нос, и уши, и уста отрезывал, Иных на стенах и на досках распинал. Иных рассекал пополам.
А жен богатых, измучив, в котлах варил.
Был сей Калугер предерзкий, бесстыдный и не сытый сребролюбием, яко ад, бесчеловечный, безбожный, телом зело крепкий, языком велеречивый, мудрованием злохитрый, и вси его бояхуся и трепетаху. Рыкал он, аки лев, велик был, аки дуб, дерзок и бесстыден, аки диавол.
Люди с плачем просили князя, чтоб защитил их от злодея.
Князь увещевал его, чтоб не злодействовал, но он ругал не только князя, хулил бога и святых. Досадуя, церкви многие запретил.
Тогда князь велел взять его и, окованного железами, отправил в Киев к митрополиту, который испытывал Феодорца в беззакониях. Но он отвечал с гордостью и ругательством, ярился, неподобное говорил.
По велению митрополичьему навязали на шею Феодулу жерновный камень и бросили в воду. Тако злый эле погиб. И было это В 1172 году.
Заканчивает автор эту историю справкой о том, что сей епископ в синодике церковном не обретается между архиереями.
Возможно, что это и легенда, однако в основе ее, мне думается, лежат подлинные события, и они не меньше, чем любые другие, относящиеся к тому времени, сближают Русь тех далеких лет со всем остальным европейским миром, с его искателями приключений, лжепапами и феодалами-разбойниками. А мир уже тогда, восемьсот лет назад, был достаточно просторен, от Киева до Царьграда и от Царьграда до Райгорода было ровно столько же, сколько и сейчас. И не так уж медленно жили люди, если безвестный печерский монашек, замысливший стать князем церкви, за два года не только совершил путешествие по этому исполинскому треугольнику, но и успел осуществить свое желание, возвысился, наделал тьму злодейств и позорно окончил жизнь.
Рядом с Калугером в любом из названных городов и на дорогах между ними были обыкновенные люди, которыми по преимуществу населена земля, и когда я прихожу к Сергею Сергеевичу в кремль, в его мастерскую, чтобы вернуть книгу, мы неожиданно заводим разговор не о лжеепископе, но об этих людях. Архитектор показывает мне белый камень, на одной из сторон которого вырезан изящный узор. Этот камень взят из цокольной части собора, где он лежал лицевой стороной внутрь. В том же двенадцатом веке, когда монах Феодул домогался высшей на Руси церковной власти, некий владимирский мастер изо дня в день резал для строящегося в Райгороде собора такие вот прекрасные камни. Правда, по прошествии времени собор сгорел и обрушился, а когда другие люди строили его заново, они пренебрегли почему-то дивным орнаментом и замуровали камень в стену именно этой стороной. Прошло опять немало времени, теперь уже многие сотни лет, и находка архитектора, реставрирующего собор, позволяет нам любоваться работой мастера.
Нынче утром, когда выгоняли коров, о чем-то шумели женщины возле нашего дома — не то они спорили, не то удивлялись чему-то, не то возмущались… Нашей Натальи Кузьминичны почти не было слышно, изредка лишь вставляла она слово, и это было удивительно, потому что она всегда обо всем заявляет свое мнение прямо и громогласно. А теперь вот почему-то она больше молчала, когда же говорила, то негромко, и было похоже, что другие женщины шумно высказывают ей свое сочувствие, утешают ее. Голоса слышались не возле крыльца, они доносились как будто со стороны калитки во двор, позади дома, и я подумал, уж не стряслось ли чего с коровой, не захворала ли она.
Когда я вышел, пастух уже прогнал стадо за село, а женщины, все удаляясь, медленно шли между грядами нашей усадьбы, по временам наклонялись, будто рассматривали что-то, некоторые из них переходили на соседние усадьбы, где тоже полным-полно было народу.
Едва я подошел к плетню, как увидел среди простершихся прямо от меня длинных зеленых грядок черное зияние развороченной земли, в которую местами втоптаны были перья лука или же листья огурцов.
Мне тут же рассказали, что один из пастухов, стороживший коней в ночном, напился, уснул, и лошади разбрелись, зашли на усадьбы.
Факт ничтожный, но любопытный.
Благосостояние крестьянина и сейчас еще иной раз зависит от таких вот ничтожных, нелепых происшествий, — лошади ведь вытоптали изрядно луку, выручка, от которого составляет покамест значительную долю в бюджете здешнего колхозника. Но в происшествии этом были и другие стороны, знание которых позволяет понять еще и другие особенности деревенской жизни. Я заметил, что не одна только Наталья Кузьминична, но и остальные женщины, усадьбы которых потравил табун, не выражали громко своего возмущения, — шумели по большей части те из них, что не пострадали. И никто из потерпевших, как я. узнал потом, не собирался предъявлять претензий пастуху. Ведь в руках пастуха корова, которую он, озлившись на хозяйку, буде она выкажет намерение подать в суд, станет так пасти, что молока уж не ожидай. И ничем тут не докажешь, что виноват пастух. Он и вовсе может корову изуродовать — палкой по вымени надавать или еще что сделать, а потом очень просто скажет, что это она в кустах напоролась.
И вот здесь-то открывалось интересное обстоятельство. Суть в том, что пастухи почти во всех здешних колхозах наемные, чужие, из тех обитателей Райгорода, какие именуются шабашниками. Все они, либо их отцы, в свое время бежали из деревни, не имеют в городе ни сколько-нибудь тесных связей, ни обязательств, которые вынуждают человека хотя бы из стыда перед соседями или товарищами беречь свое доброе имя. Для коренных горожан они люди случайные, малопочтенные, пускай и живущие в собственных новых домах. Редкий из этих людей, особенно из молодых, не сиживал в тюрьмах за воровство, грабеж или за убийство в драке. И вот эти-то люди пасут в колхозах скот — занятие, к слову сказать, очень прибыльное, — и не только принадлежащий колхозникам, но и общественный. Оставлю в стороне то соображение, которое можно отнести к чисто эстетическим, что дико и неприятно видеть на этой благообразной, овеянной поэзией работе некоего истаскавшегося, с нечистым, испитым лицом паренька, каковой при ближайшем рассмотрении оказывается не таким уж пареньком. И от этого недоразвитого мужичонки зависит, много ли молока дадут коровы, выдюжат ли в рабочую пору лошади. Едва ли кто решится оставить его одного в избе, а вот колхозное стадо доверяют. Отчасти это происходит оттого, что людей мало в здешних колхозах, особенно мужчин, коим со времен Авеля, пастыря овец, — одним лишь пристало ходить за стадом. Отчасти же потому нанимают пастухов, что так повелось исстари, с тех давних лет, когда искусные райгородские огородники, к тому же смекалистые люди, сообразили, что им невыгодно наниматься в пастухи, и стало привычкой брать для этого дела владимирцев. Огородный промысел, если даже человек не имел земли, снимал ее или работал по большим городам у хозяев, был куда прибыльнее Первобытного пастушества.
Решительно все переменилось в стране; владимирские хлебопашцы теперь так же владеют землей, как и промышленные ран-городские мужики; существует серьезная возможность вместе с овощами производить у нас в районе изрядно товарного молока и свинины, сделать животноводство здесь второй по значению хозяйственной отраслью; однако почти повсеместно живет обычай отдавать скотину на попечение чужих людей.
Сдается мне, что руководители района, приехавшие сюда кто в позапрошлом году, а кто и десять лет назад, не знают, что брать пастухов со стороны не столько нужда, сколько обычай, как не знают они и многого другого из бывалошной здешней жизни, если говорить словами Натальи Кузьминичны, — и не по лености своей, а потому, что нет у них времени изучать местную старину, исторически сложившиеся экономические особенности, хозяйственные навыки, бытовые установления. Да и как-то оно не принято, чтобы секретарь райкома и председатель райисполкома занижались делом, какое скорее к лицу какому-нибудь старому учителю, завзятому краеведу, по общему мнению — чего уж тут скрывать — чудаку, которым при случае можно и похвастать перед заезжим журналистом, но которого никто всерьез не берет среди суровых наших будней. Надо ли доказывать, сколь убыточно это заблуждение! Я сознательно подчеркиваю именно эту сторону, ту вполне материальную пользу, какую принесло бы нам знание прошлого, понимание доброго и дурного в историческом опыте обитателей того или иного района. Сколько недостатков исчезло бы раз и навсегда, сколько хорошего, но забытого вернулось бы в — нашу сегодняшнюю жизнь! Конечно, суть не в одном лишь опыте работавших здесь до нас поколений, нужны еще и многие другие усилия — прежде всего повседневное воспитание человека, — чтобы хозяйственная жизнь Райгорода постепенно приобретала естественное течение, освободилась от мелькания шумных и поверхностных кампаний.
Для большого нашего дома самое приятное время — вечерние часы, когда все сойдутся в избе, к самовару, Утром каждый встает по своей заботе: кто в пять, кто в шесть» кто в семь. И обедать приходят по-разному, да и не очень-то засидишься за обедом в летнюю пору. Зато уж вечером, если только не будет в клубе кино, спешить некуда.
Дождя сегодня нет, но и не жарко. В сырых канавах по обеим сторонам, идущего к Ужболу шоссе, в зеленой лягушечьей тьме, в тесноте высоких и сочных, обрызганных мошкарой и дурманящих голову болотных растений металлически цвиркают неизвестные мне насекомые. Впрочем, быть может, это и не здесь, а несколько дальше, в лугах, где под сереньким небом с белесой луной стоят на зеленой отаве темные стога, — быть может, это там рождается звенящий и одновременно скрипучий железный звук. Я и нё думаю о том, что это стараются кузнечики, я просто слушаю, не задаваясь целью узнать, кто это да что это, как просто гляжу на луг, торфяная ли под ним почва или суглинистая — безразлично. Мне важно лишь то, что без этой музыки полей и лугов не так хороша была бы и ранняя луна над стогами, и светлый булыжник дороги между канавами, из которых торчат могучие растения с шапками жирных болотных цветов, и. скудный, плоский выгон, откуда тянется сейчас в село медленное, утомившееся за день стадо.
Туман накапливается в низких лугах.
А на огороде, где все давно уже разрослось, где только по отдельным черным провалом между зеленью можно угадать борозду, — сюда, чтобы чего не потоптать, норовишь поставить ногу, хотя и трудно сохранить равновесие, — все мокро от росы.
Полной горстью рвешь лук-сеянчик, перья которого похрустывают в ладони, а с белых и длинных корней крошками сыплется земля. Под пышными, широко раскинувшимися, изрезанными с боков листьями, нащупав их основание, — пытаешься определить, велика ли вылезающая из земли редька. Намотаешь на палец плоское жестковатое перо и дергаешь изо всех сил, покамест не выскочит головка упрямого чеснока, лиловую пленку которой растопырили крупные зубки, налитые липким, пахучим соком. Мимоходом захватываешь еще и горсть сельдерея, — глянцевитые его листья на сочных черенках издают резкий, пряный запах. Долго шаришь рукой среди шершавой листвы и узловатых плетей, потом, обжегшись его колючками, находишь огурец, другой, третий…
Как после этого не попросить Виктора сходить в лавочку!