Если внимательно вглядеться в новые рабочие поселки, возникающие среди полей и лесов вокруг промышленных предприятий, если вспомнить некоторые жилые дома, построенные после войны в небольших городках, то возникает ощущение, что архитектурный стиль советской провинции начал складываться. Память запечатлела белые и палевые плоскости стен, лишенные украшений, почти квадратные окна, некрутую четырехскатную кровлю, края которой выдаются вперед, или осенивший фасад треугольник, напоминающий фронтон, — и все это в два этажа, с легким балкончиком или с остекленными, в три стенки, выступами так называемых фонарей.
Строгие линии этих домов, их спокойные плоскости естественны рядом с индустриальными мотивами наших маленьких городов, — с телеграфными и электрическими проводами, тонкими железными трубами фабричек, автомобилями, велосипедами… В то же время их доступные мгновенному обозрению объемы не спорят ни с коренастыми тополями во дворе, ни с деревенскими обозами на мостовой. Расходящиеся от центра линии, венчающие фасад, как бы повторяют фронтон соседнего дворянского особняка, а устремленные вверх фонари вторят уездным колоколенкам. Эти новые дома не противоречат старине, а как бы продолжают ее, и одновременно с ними должны прийти асфальтированные тротуары и мостовые, цветники, обилие электрического света, канализация, газ.
Однако при всем этом следует оставить и уездную живописность огородов, которая так Хорошо сочетается с крепостными валами, ампирными особняками, башнями кремля и маковками церквей. Я имею в виду именно живописность, но не огороды, — со временем, надо полагать, они все равно сами собой исчезнут. Но деревья и кусты, цветы и травы могут ведь расти с тою же естественностью, с какою растут овощи на грядах.
Прелесть и очарование русской провинции, соединившись с удобствами современного города, приведут нас к стилю районного центра.
Около пяти часов вдруг выглянуло солнце. Я отправился в поле. Я выбрал тихую дорогу позади огородов, которая хотя и грязна, но хороша тем, что по ней не ездят машины.
Было жарко. Грязь курилась на солнце легкими дымками.
Воздух как бы светился, насыщенный блеском и сиянием мокрой земли, травы, плетней, деревьев, оконнных стекол и железных крыш.
На зеленом косогоре надсадно мычал привязанный к тычку черный бычок. Он изо всех сил упирался передними копытцами в землю, широкой грудью своей валился вперед, надеясь порвать веревку или вытащить колышек. Должно быть, он уже понимал, что ему это не по силам, вытягивал короткую шею с широкой, словно обрубленной мордочкой, черной с белым пятном, и, оставив свою бычью гордость, молил о помощи.
Я загляделся на него, а когда отвел взгляд, чтобы определить, так ли я иду, то увидел, что стою возле проулка, который, пересекая весь посад, выходит на сельскую улицу. Такие проулки здесь называют прогонами, я не раз ходил этим прогоном, но теперь не узнал его.
Слева, над плетнем; стояла мокрая старая ветла, с потрескавшейся грубой корой, с нависшими над прогоном узловатыми ветвями, полными узких, промытых дождем листьев. А справа был крутой склон холма, уходивший к дому, за которым стояло сейчас солнце. Косые солнечные лучи освещали мелкую травку на холме, и могучую крону дерева, и намокший плетень под ним, золотистый От блестевшей на солнце воды, и высокую, хорошо утоптанную тропинку, теснившуюся к плетню. Тропинка была светлая, она успела уже просохнуть, а рядом, за зеленой кромкой травы, торчавшей жесткими пучками, глубоко зияла черная, исполосованная колесами дорога, — и не вся дорога, а только огромная, заполненная густой жирной грязью овальная впадина. Черный и одновременно ослепительно сверкающий, этот жаркий, дымящийся, как бы расплавленный кусок земли необыкновенно преобразил хорошо мне знакомый сельский проулок.
Заходил к Грачевым и услышал рассказ об одной здешней девушке, вышедшей замуж за сельского священника. Деревенские женщины называют ее, как принято, «матушка», но это ей дико, оскорбительно — она ведь недавняя школьница, — и она требует от мужа, чтобы он запретил бабам так обращаться к ней. «Они еще попадьей станут называть!» Муж, то есть сам священник, батюшка, поп, которому от роду двадцать пять лет, увлекается спортом и азартно играет с деревенскими парнями в волейбол.
Сегодня, в субботу, приехал домой на выходной день Алексей Петрович Кожухов, бывший секретарь райкома, в феврале, кажется, переведенный на работу в обком партии, где он заведует каким-то отделом. Еще в начале весны мы встречались с ним в Москве, и он говорил, как тоскливо живется ему в областном городе без жены и детей. Оказывается, что и сейчас, в середине июля, он еще не имеет квартиры, живет в гостинице. Я удивился этому: неужто в таком большом городе, где много заводов и поэтому ведется большое жилищное строительство, не могли найти квартиру видному партийному работнику? Не успел я высказать свое удивление, как Алексей Петрович, смущенно улыбнувшись, сжал кулак и округло махнул им из стороны в сторону. Жест этот, если он сопровождается улыбкой, означает у него: «Ладно, не будем об этом…»
Когда Алексей Петрович зачем-то вышел, я узнал от его жены, что квартиру ему дали сразу, но в четыре комнаты, и он посчитал это недопустимым излишеством, отказался и стал ожидать — будут ведь и поменьше. Это очень характерно для Алексея Петровича, который деловит, напорист, даже хитроват, если надо, но только в делах, касающихся общества, а когда речь о нем, о его семье, то он застенчив, скромен. Тут не столько черта характера, сколько то, что в старое время называли идеализмом, а в дни нашей с ним юности — сознательностью.
После ужина, в котором видное место занимали фаршированные целиком щуки и салаты из овощей, выращенных на своем огороде, кто-то попросил Алексея Петровича спеть. Он пребывал в отличном расположении духа, главным образом потому, я думаю, что после недельной разлуки сидел в кругу семьи, но отчасти, быть может, еще и потому, что невысокие потолки этих комнат, и крахмальные занавески на окнах, и влажный сад, лезший в открытое окно, и запахи огорода, которыми тянуло в отворенные настежь двери, — что все это было близко ему, прожившему всю жизнь в районных центрах. И он сразу же согласился, только сперва вытер большое раскрасневшееся лицо, затем помахал платком перед собою, охлаждая загорелую грудь, видневшуюся в расстегнутом вороте голубой вискозной рубашки. Еще густые, чуть вьющиеся, но уже седоватые волосы его как-то очень молодо вихрились над лбом. Он прикрыл ухо правой рукой и неожиданно чистым, звенящим голосом вывел: «Среди долины ровный…»
Сколько я слышал, Алексей Петрович специального образования не имеет, если не считать областной партийной школы. Мне рассказывали, что у него было очень трудное детство: отец пил запоем, сам он из-за болезни ног часто лежал в больнице. Я никогда не спрашивал, что у него с ногами, — он и сейчас ступает как-то нетвердо, вперевалку, хотя быстр и подвижен. В детстве же, голодному и слабому, ему бывало худо. И вот приходит пьяный отец, гоняется за ним с поленом: «Я тебя, хромого черта, вконец доделаю!» Если бы не вступалась мать, он бы совсем убил мальчика; на улицу же, на мороз, выгонял часто. Едва окрепнув, мальчик пошел на ткацкую фабрику, вступил в комсомол, был секретарем ячейки, а потом и райкома комсомола. Коллективизация, пятилетки, безалкогольные вечера юнсекции, на которых он с молодыми текстильщиками вот так же самозабвенно пел: «Стоит, растет высокий дуб в могучей красоте», — как бы довершили образование. Таким образом, Алексей Петрович учился в школе народной жизни, и я думаю, что это едва ли не главнейшая из школ, особенно для партийного работника.
Навстречу мне, погромыхивая по булыжнику, с цоканьем и тихим дребезжаньем едет телега. Она то исчезает под изволоком, то появляется снова. Легко догадаться, что это возвращается молоковоз с пустыми бидонами. Вот они поблескивают матово в косых и белых солнечных лучах, пронзивших высоко в небе светлую тучу. Лучи сужаются кверху, строгие, четкие, как на гравюре, они словно затем протянулись от неба до земли, чтобы сразу было видно, сколь огромно расстояние между серыми, в клубящихся облаках небесами и зеленой с желтым всхолмленной землей.
Я различаю тесно сдвинутые и перевязанные веревкой бидоны, брезентовый плащ на высоком, сутуловатом молоковозе. Плащ распахнут, и под ним зеленеют травянистые солдатские шаровары с гимнастеркой. Догадка прибавляет к этому еще и обвислые седые усы на бритом лице, которых я покамест не вижу, и я узнаю в молоковозе жаворонковского мужика Антона Ивановича Чашникова. Я припоминаю, что мне уже рассказывали, будто Чашников стал возить молоко на сепаратор. Заговорила ли в нем совесть коммуниста, надоело ли ему ходить в стариках — не знаю.
Если уж Чашников, избиравшийся не раз председателем колхоза, умный, уважаемый всеми хозяин, если уж он вернулся к работе, да еще на лошади, а не где-нибудь в кладовой, значит так называемые деревенские партии, мешавшие Николаю Леонидовичу, признали молодого председателя.
После ночного Дождя утро стоит свежее, нельзя сказать, что пасмурное, но без солнца. Небом бегут облака, почти сплошные, между которыми по временам возникают на редкость чистые, густые синие просветы.
Обычно мы ходим в город пешком, но сегодня там с утра соберется всероссийское совещание по охране памятников архитектуры, все эти дни заседавшее в областном городе, и мы рады попутной машине, на которой поспеем как раз к началу заседания. Машина идет на мельницу. От мешков, на которых мы сидим, уютно пахнет хлебным зерном. Судя по тому, что одежда у помольщиков отдает волглой тканью, дождь перестал не так уж давно, — покамест они грузились, он еще лил.
У переезда нас держит длинный товарный состав.
Одна из женщин говорит, что скоро и сюда дойдет московская электричка. Небритый мужчина, видимо старший, отвечает на это, что тогда можно будет утром поехать в Москву, выпить там хорошей водки, а к обеду быть уже дома. Он жалуется, что в сельской лавке водка пошла слабая: или тминная, или можжевеловая… Речь эту он ведет, что называется, «Для разговора», потому что о вине, о выпивке у нас любят поговорить, иные — добродушно и снисходительно, другие — с некоторой рисовкой. Однако женщина отозвалась на это его балагурство с неожиданной, удивившей меня злостью: «Вам бы только и делать, что вино жрать!» Видно, на это у нее были овои причины. Она стала жаловаться на повальное пьянство мужчин, и хотя, по-моему, преувеличивала, в словах ее все же была правда, и они внушали тревогу.
Вообще-то деревенские жители, с которыми я ежедневно встречаюсь, в массе своей пьют мало и редко, причем по тем же самым поводам, что и знакомые мне горожане: праздник, встреча с друзьями, свадьба, поминки… Я бы даже сказал, что наши колхозники пьют меньше иных райгородских рабочих и служащих, потому что повод «с получки» встречается у них реже. Денежные авансы, которые с недавнего времени стали выдавать в наших колхозах, выдаются ведь не в две недели раз, а в месяц. Собственно, в обычное время у здешнего крестьянина и денег-то наличных почти нет: выручкой за молоко, яйца, овощи, ягоды, как правило, распоряжаются женщины. Был у нас однажды случай, когда два домохозяина, отправленные своими женами с вишней на базар, пропили всю выручку и буквально приползли домой. Из этого только лишь то последовало, что над почтенными мужами потешалось все село, потому что в следующий раз, когда женам опять приспело и стряпаться и на рынок ехать, то они оставили домовничать своих мужиков, а с товаром поехали сами.
Если уж кто пьет у нас, так это два пожилых мужика, которые весь свой доход по преимуществу пропивают. По летам своим оба они имеют право не работать в колхозе. С одним из них я знаком, он не живет ни с женой, ни с детьми, которым выделил половину дома, обрабатывает свою часть усадьбы и почти всю выручку расходует на вино. О нем говорят, что он уже и не ест ничего. Трудно сказать, что с ним~произойдет раньше — полная потеря трудоспособности или смерть от алкоголизма.
С двумя этими опустившимися людьми водят компанию три или четыре человека, из тех, что состоят на так называемых должностях: один из наших бригадиров, заведующий клубом, который был и председателем колхоза, и бригадиром, и еще кем-то, но за пьянство отовсюду был снят, наконец, дорожный мастер и какой-то малоизвестный мне мужичонка…
Пьяная эта братия у всех на виду, потому что занимает должности, которые каждому в колхозе известны, и еще потому, что все эти люди постоянно околачиваются в конторе или же посиживают на ступеньках сельской лавки, где обычно и распивают свою винную порцию, закусывая карамелькой или «мануфактурой», то есть утершись рукавом.
Деревенские наши женщины подозревают поголовно всех мужчин в неодолимом влечении к подобному образу жизни, — вернее, не столько даже подозревают, сколько говорят об этом, справедливо полагая, что такие разговоры уже наперед отпугнут от этой компании мужа или сына: мол, покричу на него, так он, чтобы шуму не было, за версту их обойдет.
Женщины чуют, что отсюда, со ступенек лавки, дому их угрожает опасность, что запьянцовские эти мужики, если бы, не дай только бог, председатель колхоза был падок на вино, растащили бы весь колхоз. Поэтому и ненавидят они люто занимающих «должности» пьянчуг.
Нельзя тут не встать на сторону деревенских женщин.
Отсюда естественно возникла мысль, что на должности, занимаемые пропойцами, можно бы поставить женщин, если бы не то, что здешние женщины и сегодня еще не свободны от множества дополнительных к их работе в поле или на ферме обязанностей. Эти обязанности позволяют колхознице делать физическую работу, если она в страдную пору недоспит, будет есть урывками, на ходу, не очень станет наблюдать чистоту в доме, отмахнется от плачущего ребенка, — но они же, эти обязанности, несовместимы с выполнением работы организационной, руководящей, требующей от человека, чтобы он длительное время был на своем рабочем месте или, напротив того, часто отлучался в поездки. Стало уже обычаем открывать на время страды детские ясли, но ведь работа кладовщика, бригадира, председателя колхоза не ограничивается летним временем, — как же быть детной колхознице со своими ребятами зимой, весной, осенью?
В современной деревне не найти няньки, но если бы вдруг случилось, что женщина, избранная колхозниками председателем или назначенная на должность бригадира, приискала бы себе кого-либо, кто стал бы ходить за ее детьми, стряпать, вести хозяйство, — так поступают в похожих случаях многие городские матери, — то все остальные деревенские женщины, что называется, со свету сжили бы ее: барыня, мол, выискалась!..
У нас в Райгороде среди председателей колхозов нет ни одной женщины, — похоже, что в районе забыли рожденное революцией слово «выдвиженка», — и за все годы, что я бываю в Ужболе, не слышно было, чтобы в партию приняли здесь рядовую колхозницу. Многие здешние женщины, даже если они окончили семилетку) в замужестве почти отвыкают читать.
Мне кажется, что в деревне нужна особенная, специальная воспитательная работа среди женщин, как это и было у нас в свое время. Необходимо еще сделать так, чтобы кооперация взяла на себя заботу о нуждах деревенских женщин: закупка на месте овощей и молочных продуктов, доставка на дом необходимых товаров, стирка белья, шитье и починка одежды.
Все это поможет высвободить наиболее способных женщин для руководства колхозным хозяйством или отдельными его отраслями.
Машину мы покидаем на площади перед собором, где обычай учредил своеобразную автомобильную биржу: пассажир ищет здесь, на чем бы уехать, шофер — пассажира. В городе наблюдается несколько праздничная приподнятость, проистекающая оттого, что человек двести или триста хорошо одетых людей заполнили собою площадь и улицы между кремлем и библиотекой райкома партии. Председатели колхозов, счетоводы, агрономы и зоотехники вылезают из машин, идут в библиотеку райкома на районную экономическую конференцию. Архитекторы же, художники и археологи, успевшие уже осмотреть кремль, направляются в краеведческий музей.
Я присоединяюсь к архитекторам, не потому, конечно, что вопросы охраны и реставрации архитектурных памятников мне интереснее, чем экономика сельского хозяйства. Трудно отдать здесь чему-нибудь предпочтение, настолько далеки друг от друга проблемы, занимающие участников этих двух совещаний. Впрочем, некую связь между ними можно, пожалуй, найти. Архитектурная старина, которой заняты реставраторы, способна воспитать в человеке уважение к труду предков, развить в нем чувство прекрасного. И тогда этот человек, я убежден, станет работать разумнее и красивее. Но ведь именно такой работник и нужен участникам экономической конференции!.. Разумеется, не из этих соображений иду я к архитекторам, а только лишь потому, что об экономической конференции я сумею прочитать в районной газете, многие подробности узнаю от знакомых председателей колхозов, о работе же совещания ни здешняя газета, ни областная писать не станут.
В деревне, если весь день льет дождь, а в доме светло и сухо, хорошо читать какую-нибудь неожиданную книгу. Недавно в такую погоду я прочитал о раскопках древнего Рима, — я взял эту книгу у Сергея Сергеевича именно на такой случай. Сегодня же мне попались «Путевые записки по России» некоего Михайла Жданова, изданные в 1843 году. Мне подарил их Андрей Владимирович незадолго до моего отъезда из Москвы.
На улицу все равно не выйти, да и незачем. За стеной погромыхивает ухватами Наталья Кузьминична. До вечернего чая еще далеко. В окно глядеть скучно, потому что из-за воды, которая льет потоками по стеклам, едва можно различить лишь нечто расплывшееся, серое и зеленое, которое и есть весь видимый мир: земля, деревья, небо, избы.
Изредка донесутся всплески и чавканье — это кто-то прошел под окном в резиновых сапогах, не разбирая дороги, по лужам и грязи. Потом и эти признаки жизни затихают. Все сидят дома, работают сегодня только на фермах, да пастухи где-то мокнут со стадом.
Вот тут-то и годится книга, которая по содержанию своему прямо противоположна окружающему, может рассеять, отвлечь от первобытной деревенской тоски, что и в наши дни, как пятьдесят или сто лет назад, охватит вдруг в непогоду приезжего городского человека, особенно столичного, привыкшего ко всем тем удобствам, отсутствие которых в деревне ощущаешь именно в дождь, в слякоть и холод. Тоска эта ненадолго, потому что, если пересилишь себя и зайдешь в контору, куда набивается в такие дни порядочно народу, где так надышат и накурят, что с порога уже запирает дыхание, — если попадешь в этот деловой, общественный и политический центр советской деревни, сразу забудешь о тоске. И не потому только, что даже у нас в Ужболе, где еще и электричества нет, газета, радио и телефон постоянно связывают здешнего жителя со всем миром. Чтобы рассеяться, чтобы не чувствовать себя одиноким и беззащитным перед этим низким аспидным небом, мокрыми полями и раскисшей дорогой, достаточно и того, что примешь участие в разговоре о такой простой вещи, как сколоченные из нескольких слег вешала, на которых и в ненастье можно сушить сено, — приспособление в здешних местах новое. Собственно, и в контору не надо ходить, заглянула бы только к нам та же тетка Агафья или тетка Лизавета, сидела бы, позевывая, на лежанке, поглядывала бы в окошко на низвергаемые небесами потоки воды да толковала бы с Натальей Кузьминичной о том, что вёдра теперь и не жди, коли на Самсона-сеногноя был дождь… Но и в контору идти не хочется, и в гости никто нейдет, самое время приняться за Михайла Жданова, объездившего в 1838 и 1839 годах двадцать губерний Европейской России.
Сперва я глянул в самый конец набранного курсивом авторского предисловия и прочитал предположение автора, что его «не поставят наравне с сочинителями сентиментальных или ужасных повестей и кропателями журнальных статеек». Затем я перевел взгляд несколько выше, чтобы понять, о чем пойдет речь, и убедился, что книга эта не только не противоположна интересам, среди которых я живу сейчас, но тесно с ними связана, ибо Михайла Жданов главнейшей целью своего вояжа ставил «наблюдение за состоянием в нашем отечестве сельского хозяйства».
Я принялся читать и среди прочего узнал следующие любопытные, на мой взгляд, факты, относящиеся к истории отечественного земледелия.
Михайла Жданов, посетив Пензу, описывает посаженный в 1821 году сад, где «некоторые сорты вишен и черешен, более нежные, разведены в лежачих шпалерах; на зиму их очень легко укрывать». В сущности, путешественник увидел здесь то, что сегодня мы именуем стелющимся садом. А на табачной плантации неподалеку от Луганского завода Жданов встретился с прообразом нынешнего квадратно-гнездового способа посадки растений, точнее — с одной из составных частей этого агротехнического приема: «Рассада сажается в землю на аршин куст от куста по углам квадратов». Вполне современно звучит и пожелание Жданова, высказанное им при проезде мимо канала, где он видел множество барок, нагруженных различными произведениями крестьянского труда: «С каким удовольствием посмотрел бы на изображение умного селянина, если бы оно, вылитое из меди, было здесь поставлено».
Тут мне припоминается многое другое из того, что я читал и слышал в разное время о земледельческом искусстве русского крестьянина.
В путеводителе по усадьбе Тургенева, когда я был в Спасском-Лутовинове, мне встретился рассказ о том, как в конце восемнадцатого столетия крепостные крестьяне Ивана Ивановича Лутовинова, который задумал тогда устроить новую Спасскую усадьбу, насадили здесь парк, — он и сейчас существует. Крестьяне выкапывали где-то очень далеко от этого места взрослые ели, сосны, пихты и лиственницы. Они перевозили деревья в вертикальном положении вместе со стулом земли в полтораста пудов. То есть сто пятьдесят лет тому назад все это делалось так же, как совсем недавно на многих улицах Москвы, причем у лутовиновских крестьян, конечно, не было ни автокранов, ни грузовиков.
Не так давно я прочитал брошюру об одном здешнем огороднике, родом из большого заозерного села Усолы, который во второй половине прошлого века содержал огород под Петербургом. Он придерживался исключительно той системы огородничества, какую перенял у себя на родине от своих родителей и других крестьян, исправляя и совершенствуя ее. В шестидесятых годах у него на огороде произрастала новая тогда для Петербурга культура — помидоры. Им выведены были сто с небольшим сортов различных огородных овощей и много больше двухсот сортов картофеля. Он был первый, кто выращивал под Петербургом кукурузу на зерно, создал собственных шестнадцать ее сортов и напечатал подробное описание возделывания этой южной культуры в северных условиях.
Все это, конечно, не отдельные случаи.
Я стал припоминать с детства знакомые старинные сорта яблок: «антоновка», «титовка»… Да ведь авторами их были Антон и Тит или столь же неизвестные Антонов и Титов. Среди этих старинных сортов есть сорт, который так-таки прямо и называется «Добрый крестьянин».
А холмогорские или ярославские коровы, романовская овца!