— Женюшка, милая, мне нездоровится — завтра.
Она делает несколько шагов от двери, потом круто поворачивается и говорит:
— Пустите меня, ради Бога, Тата, я не могу спать, я замучаюсь до завтра. Мне необходимо поговорить с вами.
В голосе ее слышится такое отчаяние, что я вскакиваю и отворяю дверь.
— Что случилось? Она в одной рубашке и туфлях, Я возвращаюсь в постель и закутываюсь в одеяло.
Женя несколько минут стоит среди комнаты, потом опускается на край моей постели.
— Да что с вами, Женя? — спрашиваю я, несколько даже испуганная.
— Я пришла… — начинает она, останавливается, смотрит на меня пристально и вдруг бросается ко мне на шею.
— Я хочу знать правду… я боюсь… боюсь… — шепчет она, заливаясь слезами.
— Женя, да чего вы боитесь? Деточка, объясните мне!
— Нет, нет! Это было бы ужасно, это только мне кажется… Нет, вы хорошая… вы любите Илью и… не полюбите другого!
Я холодею. Да неужели она, Женя, этот ребенок, могла догадаться о моем безумии.
— Женя, скажите мне толком, я ничего не понимаю, вы меня пугаете. — Мне… мне показалось.
— Что вам показалось?
— Что… что вы полюбили его.
— Кого? — сердце мое падает, — Да Виктора Петровича!
Я смотрю на Женю во все глаза и вдруг покатываюсь со смеху. Я влюбилась в Сидоренко!
Я хочу говорить, но, взглянув в недоумевающее лицо Жени, опять начинаю хохотать.
Ее личико понемногу начинает проясняться.
— Значит, это не правда? — кричит она. — Не правда, не правда! Вижу теперь! — Она хлопает в ладоши, прыгает по комнате и потом опять бросается мне на шею. Мы целуемся и хохочем обе.
— Ну, теперь рассказывайте. Женя, почему вам в голову пришла такая нелепица? — говорю я, вытирая глаза.
— Да это давно. Когда он уезжал. Помните, он мне еще крикнул: «крышка». Ну, я тогда сразу догадалась, что он в вас, Таточка, влюбился!
— В меня? А я, Женя, думала, что в вас!
— Ну, нет, я все поняла. Да, да, да… конечно, его жаль, да пусть в чужих жен не влюбляется. Я, может быть, эгоистка, но Илюша мне дороже, и пусть лучше Виктор Петрович пострадает. Ну, я и стала следить, когда он вернулся, все было ничего, а потом я испугалась…
— Чего?
— Да сама не знаю, когда мы разбирали ноты, на балконе, такое у вас было странное лицо.
— Какое же лицо?
— Да не знаю! Ну… просто не могу объяснить, и вдруг вы рассердились, что он ваше письмо дал прочесть какому-то господину, и таким голосом сказали:
«Я только для вас писала». Тут он сейчас обрадовался, засиял, даже этого господина начал расхваливать — все, значит, теперь ему хороши и милы…
— Полно, Женя.
— Да, да! — прыгала она, — я все, все сейчас замечу.
— Даже, что я Сидоренко полюбила?
— Милая, Таточка, простите меня, но у вас такое лицо, как будто вы влюблены…
— Какие же были признаки?
— Ах, да не знаю — что-то в глазах.
— Да это у меня лихорадка начиналась.
— Теперь-то я понимаю, а тогда я ужасно заревновала.
— К Сидоренко?
— Фу! За Илюшу, за Илюшу. Я готова была в этот вечер Виктору Петровичу голову оторвать. И она опять начала целовать меня.
— Только вы, Таточка, теперь не кокетничайте с ним, — говорит Женя просительно.
— Когда же я с ним кокетничаю?
— Нет, нет! Но вы тогда не знали, что он к вам неравнодушен! Это, впрочем, я по себе сужу. Я иногда на кого-нибудь и внимания не обращаю, а когда подруги начнут говорить: «Он к тебе неравнодушен, все на тебя смотрит» — я сейчас же и пойду плести!
Сегодня весь дом в сумятице.
Сидоренко затеял пикник. Несколько близких знакомых Толчиных, составляющих их маленький кружок, и масса молодежи собираются сегодня ехать вечером за несколько верст и к утру вернуться. Пекут пироги, делают бутерброды.
День будет сегодня чудесный, ночь лунная.
Молодежь: Женя, ее подруги и бесчисленные Женины и Липочкины поклонники — студенты, гимназисты и два офицера помогают Марье Васильевне и Кате. Крик, шум, возня.
Я принимаю во всем деятельное участие. Я даже волнуюсь, как удастся приготовленный мною миндальный торт.
Как красиво! Костер на берегу моря. Эффект лунного столба на воде и ярко-красного костра.
Пикник удался на славу!