— Ой, мамаша, не портите себе жизни! Дионисия вам на полгода не хватит. Потом казниться будете!
— Ну, и буду, и буду, а бесчестно не поступлю!
— Конечно, оно некрасиво — что говорить, — поиграть да и за щеку… А все-таки…
— Молчите, Васенька, и без вас тошно.
Мы молчим несколько минут.
— Мамаша, пустите меня пошляться.
— Сидите.
— Ну, так дайте что-нибудь делать — так одурь берет. Дайте хоть я вам кисти вымою.
Васенька идет мыть кисти, а я сижу и ничего не делаю, только сама себя «ковыряю», как говорит Илья.
До прихода Сидоренко целый час, а у меня все из рук валится.
Бедный Эдди, на этот раз не ты мне мешаешь.
Звонок. Это Сидоренко.
— Ведите себя прилично, — умоляю я Васеньку.
— А вот увидите, я буду изящен a la[14] Дионисий.
— Бога ради, ни а la кто! — восклицаю я с отчаянием.
Сидоренко входит быстрыми шагами, на лице его такая радость, что мне делается ужасно стыдно.
Он целует несколько раз мою руку, несвязно рассказывает, что он делал в С., как он скучал без Жени и без меня… вдруг он видит Васеньку и останавливается. Я поспешно говорю:
— Позвольте вас познакомить: Василий Казимирович Вербер — мой лучший друг, который очень извиняется за свою шутку. Василий Казимирович ужасно любит шутки и мистификации, это его страсть. Садитесь, голубчик Виктор Петрович, и рассказывайте, как вы попали в Рим?
Я стараюсь говорить как можно любезнее, взглядываю на Васеньку и упрекаю себя, что не пустила его «пошляться». Я уже чувствую, что в его глазах загорается известный мне огонек беспричинной ненависти.
— Я приехал в Рим, — говорит Сидоренко, — по очень важному для меня делу.
— Но я надеюсь, что ваше дело не помешает вам навестить меня вечерком, например завтра: у меня соберутся кое-кто из русской колонии, художники… надеюсь, вы не будете скучать.
Он пристально смотрит на меня, хочет что-то сказать, но, взглянув на Васеньку, не решается.
— Я страшно занята. Страшно разбросалась — по обыкновению. Два портрета и картина. Ведь эта картина начата еще в прошлом году; я пишу с трех натурщиц и четырех натурщиков, главная фигура еще и не начата.
— Это ваши купальщицы, о которых вы говорили мне летом?
— Нет, это моя давно лелеемая мечта — «Гнев Диониса».
Я забываю обо всем и начинаю рассказывать.
— Дионис разгневался! И от этого гнева все кругом сразу опьянело, все потеряло голову — все перемешалось в хаосе! Все скачут, прыгают, кричат, хохочут. Он отнял разум! Вся толпа людей опьянела сразу!..
В этой толпе самые спокойные, сохранившие разум — это пантеры, они смотрят с презрением на людей…
А над всем этим — Дионис, женственный, но величественный и гневный, полуподнявшийся со своего золоченого ложа!
— Как я завидую вам, Татьяна Александровна! — говорит Сидоренко. — При таком увлечении искусством можно совсем забыть об окружающей жизни!
— Не всегда! — говорю я со вздохом.
Сидоренко насторожился. Я быстро меняю тему разговора.
— Были ли вы у наших?
— Нет, я ехал югом через Волочиск, но я написал Евгении Львовне, что еду сюда… кстати, идя к вам, я встретил Старка, Что он тут делает? Кажется, в Кампании насчет лесов слабо. Он был у вас?
— Он бывает. Если вы придете ко мне завтра, то его увидите.
— Мне бы хотелось лучше поболтать с вами, по-прежнему… как бывало в С. Эх, славное было время! — встряхивает он кудрями, — А вы скоро в Питер?
— Не знаю. Как кончу картину, поеду не надолго, а потом опять вернусь! — говорю я грустно.
— Вы опять вернетесь! — восклицает он радостно.
— Да, весной, — поправляюсь я, — только за картиной.
Он смотрит на меня испытующе.
Я делаю вид, что не замечаю его взгляда, звоню и велю подавать завтрак.
Сидоренко не идет статское платье, он привык носить форму. В кителе и высоких сапогах, а особенно в русской рубашке он даже красив со своим румяным лицом и вьющимися волосами, но сюртук сидит на нем скверно, галстук ужасно безвкусен, и я понимаю, что эстетические чувства Васеньки были оскорблены его видом.
Пока я завариваю кофе и расставляю тарелки с холодными закусками, Сидоренко обращается к Васеньке;
— Вы постоянный житель Рима?
— Да, — отвечает тот, бросая презрительный взгляд на Сидоренко, — я уже пятнадцать лет здесь, — А вы не скучаете по России?
— А что я там забыл?
— Все же родина. Я бы вдали от нее и года не прожил.
— А вы что делаете для этой родины? Служите да жалованье получаете. Что, вы кровью своей ее поливаете?
— Все мы мало делаем для родины, — говорит Сидоренко улыбаясь, — но любишь родину бессознательной любовью. Разве дитя, любя мать, жертвует для нее чем-нибудь — просто любит родное лицо. Я люблю Россию за ее ширь-простор, ..