— Дитя мое, какие тут разговоры! Ты совсем больна, поди, ляг скорее, — говорит он, ведя меня в спальню.
Я иду почти машинально.
— Приляг, Танюша, или ложись лучше спать.
— Нет, Илья, нет, я должна говорить с тобой и сейчас, сию минуту. Запри двери. Он запирает двери и говорит:
— Ты меня пугаешь. Я жду чего-то очень худого, Таня.
Я беру его обе руки и прижимаюсь к ним лицом. Еще минуту дай погреться в твоей любви! Она исчезнет сейчас, пропадет навсегда.
Вот, верно, так чувствует себя преступник перед казнью.
— Ну, соберись с духом, Таня, — говорит он глухим голосом.
— Я не могу., не люби ты меня, Илья, я не стою… я дрянная женщина, — шепчу я.
— Ну, я догадываюсь, Таня, ты увлеклась кем-нибудь?
Я молчу и еще теснее прижимаюсь к его рукам.
— Что же делать, — после минутного молчания говорит он, — в своих чувствах мы не властны, детка. Такая уж, видно, судьба — одно к одному. — Он встает и делает несколько шагов по комнате.
Я сижу опустив голову.
— Я давно заметил это, Таня, еще в С.; когда я приехал, твое нервное состояние бросилось мне в глаза. Это ведь началось в С.?
Я киваю головой.
— Я видел, чувствовал, но не понимал, что с тобой. Я даже хотел тебя спросить.
— Отчего же ты не спросил меня тогда! — говорю я с отчаянием. — Я бы все, все сказала тебе, ты бы помог, ты бы отрезвил меня!
— Не отчаивайся так, детка, что делать, я вижу свою ошибку. Я человек уравновешенный, спокойный и я, сам не знаю почему, как-то боюсь всякой экспансивности. У меня является страх быть смешным. Я даже иногда злился на тебя, что ты так откровенна, так порывиста, и из какого-то невольного упрямства я останавливал твои порывы. Да, это была моя ошибка, Таня. Я не был никогда откровенен и словно боялся твоей откровенности.
Ты иногда бросалась ко мне в порыве восторга или тоски, а я нарочно охлаждал твой порыв, только потому, что он казался мне странным у взрослого человека. Ты часто затевала разговор о чувствах, ощущениях, о чем-нибудь личном — я сводил на общие вопросы или старался шуткой прекратить такой разговор; мне казалось, что не следует и не стоит разбираться во всем этом. Ты уходила обиженная, огорченная — мне было жаль тебя, но я думал: надо ее учить жить просто, Я сознаюсь, Таня, мне все хотелось тебя чему-то учить. Хотелось выучить тебя жить просто, и я отнимал у тебя поэзию жизни. Это и была ошибка, самая большая, С тобой заговорили на «языке богов»… прости, ты видишь, я так привык шутить с тобою, что даже в такую тяжелую минуту мне не удержаться от шутки, — но язык этот был твой родной язык, и ты откликнулась на него всем сердцем.
Он помолчал с минуту.
— Но, Таня, может быть, твое увлечение только кажется тебе серьезным? Может быть, оно понемногу пройдет, забудется, ты справишься с ним, и не надо будет ломать жизнь себе и мне. Ну, понравился тебе кто-то, ну, и пройдет.
— Ты не понял меня, Илья. Нам необходимо расстаться! Я жила в Риме с этим человеком и беременна от него.
Илья отшатывается от меня, какая-то судорога пробегает по его лицу, и он хватается за сердце.
Я кладу голову на сложенные на стол руки и молчу.
В печке потрескивают дрова. Женя играет экзерсисы в гостиной.
Молчание тяготит меня, я поднимаю голову. Илья сидит на стуле, неподвижно смотря перед собой.
— Скажи что-нибудь, Илья. Ты видишь, делать нечего. Я уеду, как можно скорее, завтра, если хочешь.
— Постой, Таня! Это все так ошеломило меня, что я не могу сообразить ничего хорошенько, — говорит он, не глядя на меня. — Дай обдумать, понять. Я еще не освоился с этой мыслью, я был так далек от этого, но… — Он хотел идти, потом остановился.
— Видишь, я говорить теперь не в состоянии, но хочу задать тебе один вопрос: каков этот… этот господин? Честный ли он человек?
— Ах, ты с практической стороны… Да, будь спокоен. Он спит и видит повенчать меня в мэрии и двух церквях.
— В мэрии? Он иностранец?
— Да.
— А я думал… — говорит Илья, потирая себе лоб.
— Что ты думал?
— Ничего, Таня, потом, не могу… завтра поговорим. Постарайся заснуть, ты совсем больна. И он уходит. Уходит!
Кончено, кончено, теперь все кончено!
— Женя, — слышу я голос Ильи, — не ходи к Тане; ей очень нездоровится.
«Надо подтянуться», — думаю я на другой день, но не могу.
Мне кажется, что я вся разрываюсь на части.
Голова болит, тошнота страшная.
Женя входит ко мне в жакетке и в шапочке, она идет в лечебницу к Марье Васильевне.
Увидав мое буквально серое лицо, она испуганно говорит:
— Ложись сейчас, Таточка, сейчас ложись. На тебе лица нет!
— Нет, Женя, мне легче на ногах, иди с Богом.
Мама, верно, ждет тебя — передай ей мой поцелуй.
Она уходит, а я сажусь в кресло в моей уютной спальне и с тоской гляжу вокруг.
Ведь каждый предмет здесь говорит мне о страничке моей жизни, о моих думах, надеждах.
Там, за этой дверью, моя большая, светлая мастерская, там пережито много радостей, много того, что никогда не повторится.
Ведь я отрываюсь от прочно свитого гнезда, от друзей, от родины, от любимого человека! Да, я ясно чувствую, что я люблю его и буду всегда любить. Ведь каждый неодушевленный предмет в этой квартире привязан невидимой, но крепкой нитью к моему сердцу.