— Да.
— Конечно, он сулит вам всяческие ужасы, если вы покуситесь избавиться от ребенка, но я вам не буду их повторять, так как я прекрасно знаю, что все это игра его больного воображения. Еще он требует, чтобы вы тщательно следили за вашим здоровьем, Вот, кажется, и все, — прибавил Лат-чинов со вздохом облегчения.
Я долго молчу.
— А что если этот ребенок, родившись, умрет? — спрашиваю я даже не Латчинова, а как бы самое себя.
— Он этого совершенно не опасается, и, когда я высказал ему это предположение, он ответил спокойно: «Я нашел Бога, а Бог этого не допустит».
— Ну, а если? — спрашиваю я.
— Тогда. Тогда он сам умрет, — говорит тихо Латчинов, — ведь только этот ребенок и удержал его от самоубийства.
Мы молчим.
В комнате сгущаются ранние зимние сумерки, букет, принесенный мне Латчиновым, вянет, брошенный на стол, Тихо, тихо. Только Фомка едва слышно мурлыкает на моих коленях.
Я не знаю, что на душе Латчинова, но у меня — страх, тоска, отчаяние.
— Ты тут, Таня? Что ты сидишь в темноте? — спрашивает Илья, входя в мою мастерскую.
Латчинов давно ушел, а я так и застыла в своем кресле с Фомкой на коленях.
Илья зажигает электричество, смотрит на меня и спрашивает тревожно:
— Что с тобой случилось, Танюша? Я заслоняю рукой глаза от внезапного света и говорю равнодушным голосом:
— Случилось то, о чем я никогда не думала… да, не думала. Я забыла, что не я одна имею право на ребенка.
— Объясни толком, Таня, я не понимаю тебя, — просит тревожно Илья.
Я тем же равнодушным голосом рассказала ему все, конечно, умолчав об угрозах на его счет.
Он несколько минут молчит.
— Что же делать, Таня, — говорит он наконец, — ведь это! человек вполне прав. Все же надо войти и в его положение. Мне кажется, что ты поступишь вполне правильно, если согласишься на это.
Илья говорит каким-то смущенным голосом, вертя в руках разрезательный нож.
— Ведь он тебе не запрещает видеть ребенка, когда ты захочешь. Даже предоставляет тебе возможность следить за его воспитанием… Что касается материальных средств, то я готов…
— Об этом не может быть и речи: отец ребенка имеет средства, да если бы и не имел, у нас бы не взял, — говорю я, пристально всматриваясь н лицо Ильи. Его лицо почему-то смущенное, виноватое…
Я понимаю, Ильюша, понимаю, что ты чувствуешь. Ты сделал нечеловеческое усилие. Во имя любви ко мне ты согласился принять в дом это дитя, но теперь ты рад, ты счастлив, что появляется возможность отклонить от себя эту горькую чашу. Ты никогда бы не решился предложить мне это, но раз инициатива исходит не от тебя, ты дрожишь, ты боишься, что я откажусь. Ты готов на все материальные жертвы, ты согласен работать денно и нощно, только бы не иметь перед глазами прошлого твоей Тани. Да будет так!
— Я согласилась, Илья, — говорю я спокойно, — я сама сознаю, что так будет лучше.
— Ну, вот и отлично, Таня! Не думай ни о чем и не беспокойся. Весной поезжай за границу. Когда все будет окончено, я приеду за тобой и мы… не расстанемся с тобой больше. Мы повенчаемся, Таня. Не правда ли, родная моя?
Я горько улыбаюсь.
Закрепи, закрепи меня, Илюша, а то, не ровен час, опять сбегу.
Сейчас вернулась из лечебницы от Марии Васильевны. Все идет сравнительно хорошо. Она скоро приедет домой, но мы с Ильей знаем, что это только отсрочка, что дни ее сочтены.
Сознает ли она это или нет?
Мне кажется, что сознает. Она словно старается нас всех больше ласкать, говорит нам приятные вещи. Ее сдержанность пропала, она просит нас скорей взять ее домой и скорей справить Женину свадьбу. Она на лето хочет остаться с нами и все говорит, что ей приятно, когда все около нее.
— Мамочка, — замечает Илья, — Тане все же придется уехать за границу на часть лета.
— Зачем? Ты уж отложи для меня свои работы, голубчик, — говорит она жалобно, — Меня доктор посылает на воды, мамочка, а на работы я бы не посмотрела.
— Да, Таточка, ты ужасно осунулась. Что с тобой?
— Ничего особенного — от лихорадки развилось малокровие.
Она смотрит пристально на меня, пока я готовлю ей питье.
— Тата!
— Что, мамочка?
— Поди сюда, — говорит она взволнованным голосом.
Я подхожу к ней.
Ее высохшие руки обнимают мою шею, и она шепчет со счастливыми слезами:
— Я вижу, вижу, Тата, я еще вчера заметила, я так рада, так рада! Мне бы хотелось прожить немного дольше, чтобы понянчить внучку, именно внучку.
Слезы готовы брызнуть из моих глаз, и я говорю, едва подавляя их:
— Мамочка, уж вы лучше ждите внуков от Жени, а мои дети не живут.
— Конечно, я буду любить и Жениных детей, но это будет Илюшина дочка, ., Я тебе сознаюсь, Тата, я всех детей люблю одинаково, но Илья мне всегда был ближе всех.
Она со счастливой улыбкой закрывает глаза.
А я не смею поднять своих, как преступница.
Какая мука!
Каждый день теперь у постели Марьи Васильевны ждет меня эта мука. У больной только и разговоров, что об этом ребенке.
О ребенке ее сына! Отчего Илья молчит? Разве он не видит, что я страдаю? Неужели это месть? Нет, нет, он не способен на это. Я вижу, как он сам страдает.