— Хоть ни с кем не знакомьте — я приду для вас… Право, мы так мало знакомы, а вы мне точно родная.
— Виктор Петрович! У вас, наверно, ужасно много такой родни во всей России! — качаю я головой.
Он вдруг покраснел.
— Вы, конечно, имеете право посмеяться надо мной… но иногда… знаете., бывает, что с иным человеком сходишься ближе в двое суток, чем с другим в десять лет, а я человек откровенный. Часто люди считают это большим недостатком. Не правда ли?
— Только не я, — ласково отвечаю я.
— Ну, вы — особенная.
— Нет, я нисколько не особенная и терпеть не могу, когда меня подозревают в желании оригинальничать.
Мой тон сразу переходит в резкий.
— Боже мой, Татьяна Александровна, да разве я сказал что-нибудь подобное! — восклицает он.
— Да нашли же вы во мне какие-то особенности, — говорю я, пристально всматриваясь в полупрозрачную светотень, падающую от тонкого, белого платка на личико молоденькой богомолки.
— Ах, да вы не поняли меня! Я хотел сказать, что вы не такая, как другие…
— А хуже?
— Да нет.
— Я лучше всех?
— Ах, какая вы… не в этом дело… а…
— Ну, запутались! — смеюсь я.
— Да вы хоть кого запутаете, — говорит он полусердито, берет и начинает перелистывать мой альбом.
Мы молчим. Старшие богомолки клюют носом, а девушка смотрит вдаль большими, грустными глазами.
Какое милое личико! Из-под белого платка по спине висит тяжелая русая коса, маленький ротик полуоткрыт… О чем она думает? Какое сочетание грусти и интереса к окружающему! Если бы я была мужчиной, я бы не влюбилась в эту девушку, но хотела бы ее иметь сестрой или дочерью. Это, наверное, одно из тех существ, около которых так тепло и уютно жить…
— Вот знакомое лицо! — восклицает Сидоренко.
Я оборачиваюсь к нему и вижу, что он смотрит на набросок, сделанный с «того».
Я вздрагиваю, как от испуга, и молчу, боясь, что мой голос дрогнет.
— Кто это? — спрашивает Сидоренко, подавая мне альбом.
Я заглядываю и равнодушно говорю:
— А, это я ехала с ним до Москвы — какой-то англичанин, я забыла фамилию.
— Старк!
Я ставлю такую кляксу на лицо третьей богомолки, что, если бы мой собеседник что-нибудь понимал в живописи, он обратил бы внимание на это. Но он не замечает, и я, собравшись с духом, отвечаю:
— Старк? Да, кажется, так. А откуда вы его знаете?
— Я познакомился с ним года три тому назад здесь, на Кавказе, у директора Т-ских заводов. Старк — представитель какой-то крупной торговой фирмы — скупает дорогие сорта дерева и отправляет во Францию. Он умный малый и веселый собеседник. Когда я ездил в прошлом году в Париж, я даже останавливался у него.
— Вы подружились?
— Как вам сказать — мы приятели. Друзьями мы не могли быть — мы расходились с ним во многом.
— В чем особенно?
— Как вам сказать… да почти во всем, а больше всего в политике и в вопросе «о женщинах» или «в женском вопросе», как хотите, — улыбается Сидоренко.
— В женском вопросе? А вы им интересуетесь?
— Как вам сказать, я совершенно не сторонник равноправия женщин, но я их уважаю, а Старк, напротив, требует для женщин всех прав, а сам смотрит на них, как на какой-нибудь хлам. Тогда, в Париже, мы кутили. Что говорить, вели себя «по-кавалерски», но меня всегда возмущало его отношение к женщинам: он брал их походя, сейчас же бросал. Правда, это все были продажные женщины, но он не лучшего мнения и о порядочных. Один раз мы возвращались с одного вечера в знакомом семействе, и я, восхищаясь одной, очень милой девушкой, спросил: неужели он не заметил ее внимания к нему? Он пожал плечами и говорит мне; «Я никогда не завожу интриг с девушками и порядочными женщинами. Са pleure!»[4] «Ca pleure!», не правда ли, милое выражение! Эти господа понимают только холодный разврат. Они не могут любить порядочной женщины.
— Но порядочный человек не будет ухаживать за девушкой без серьезной цели, — равнодушно замечаю я.
— Ну, понятно, но нельзя же подходить к каждой женщине с одной грязной целью, и, если нравится женщина, если ее полюбишь, разве думаешь о неудобствах или обязательствах — это уже будет не любовь. Вот тогда же Старк добивался любви одной испанской танцовщицы, слывшей неприступной. Что он только не выделывал. Подносил ей цветы, сидел часами в ее уборной, дарил драгоценности, оплачивая ее счета. Я даже был уверен, что он не на шутку увлекся, так как дрался из-за нее на дуэли. Наконец, она сдалась, и это событие мы должны были отпраздновать после спектакля в ресторане. Мы весело ужинали втроем, когда Старку подали деловую телеграмму. Он прочитал ее и обратился ко мне по-русски: «У меня важное дело, придется несколько дней усиленно работать, соображать, вести дипломатические переговоры, а я никогда не мешаю женщин с делами, Берите эту прекрасную Мерседес себе! Не пропадать же моим двадцати тысячам франков». Я в первую минуту даже не сообразил, что он говорит, а он очень вежливо обратился к ней и, почтительно поцеловав ее руку, сообщил ей, что, к его отчаянию, он должен ехать домой, заняться делами, а свои права на нее от уступает своему товарищу, то есть мне. Если бы вы видели, как она изменилась в лице. Вскочила, указала ему на дверь, крикнула; «Вон!» Потом упала головой на стол и разрыдалась. Он пожал плечами, пожелал нам «спокойной ночи» и вышел. Ну, судите сами — красиво оскорблять так женщину?
— Конечно, это немного цинично, но ведь этой женщине заплатили, — говорю я и злюсь на себя, потому что, пока говорит Сидоренко, на меня нападает какая-то слабость. Я представляю себе его лицо, его глаза, его губы.
— Татьяна Александровна, дело не в этом! Эта женщина среди рыданий твердила мне, что деньги тут не играли никакой роли, что по его поведению она думала, что он полюбил ее и что она была бы счастлива этой любовью, Он вообще ужасно цинично смотрит на любовь и не верит в нее; он раз устроил себе такую потеху, что меня от нее просто коробило. Я даже не могу вам этого рассказать.
— Даже мне, — удивляюсь я.
— Да.
— Что же это, что-нибудь очень неприличное, — говорю я — и мучительно хочу знать.
— Если хотите, ничего в самих фактах не было неприличного, но смысл, дух всего — просто одна порнография.
— Ну расскажите, ведь я не наивная барышня.
— Не могу!
— Фу, как глупо, — говорю я, с волнением собирая краски. Писать я больше не могу и захлопываю ящик.
Сидоренко осторожно берет мой этюд и, смотря на него, говорит:
— Вы — настоящая артистка, Татьяна Александровна!
Та же фраза, что сказал мне «тот»!