Натиг Расул-заде
ДОЖДЬ В ПРАЗДНИК
Ему тридцать один год, и дослужился он всего лишь до должности младшего инженера в маленькой конторе ремонтно-строительного управления. В одной полуподвальной комнате сидят вместе с ним бухгалтер, Роза-ханум, или тетя Роза, как ее обычно все называют, толстая, пожилая женщина, питающая болезненную слабость к старым, отжившим свое шляпкам и сумочкам, машинистка Люба - молодая, несколько потрепанная годами и образом жизни, разошедшаяся год назад с мужем, худая и грудастая женщина; и еще, зачастую, так часто, что их смело можно причислить к обитателям этой комнаты, приходили посидеть сюда прорабы и шоферы управления, так как другой подходящей комнаты кроме этой управление не имело.
- Товарищ Ибадов, мы тут потихонечку,- говорили они младшему инженеру, входя.
Ибадова это страшно нервировало - ведь не для шоферов же, в самом деле, он ухитрялся достать лишний письменный стол и составить его со своим буквой " т ". По обе стороны от основания этого " т " стояло по стулу для посетителей, но неизменно, словно на зло Ибадову, этими посетителями оказывались шоферы, не знавшие куда себя деть во время вынужденных простоев на улице возле управления. Когда они заходили, по обыкновению, громко разговаривая, и бесцеремонно усаживаясь на его стулья. Ибадов болезненно морщился и нервно хватался за трубку телефона, набирал свой же номер и говорил ненужные, строгие слова, будто отчитывал подчиненного, и с важным видом, нахмурясь, уставив свои выпученные глаза в бумаги, выслушивал частые гудки. Поначалу шоферы робели, и уносили стулья в угол комнаты, и там переговаривались вполголоса, или играли в домино, стараясь не стучать костяшками, но потом привыкли к грозному виду новенького младшего инженера. А Ибадов после их ухода, ворча, снова брал свои засиженные, лоснящиеся стулья и ставил их у стола. Стулья пахли
бензином и цементом. Особенно злило Ибадова, когда звонили машинистке. Он снимал трубку, что-то бурчал начальственным тоном, и произносил подчеркнуто сухо:
- Люба, вас спрашивают. Машинистка Люба брала трубку из его рук, касаясь его пальцев своими, холодными, длинными, с ободранным маникюром, отчего у Ибадова неожиданно подпрыгивало сердце, садилась на один из потрепанных стульев и начинала долгий утомительный разговор, во время которого несколько раз прощалась, но трубку вешала только на пятый или шестой раз. Ибадова это злило. Злило потому, что Ибадову хотелось, чтобы было наоборот. Ему хотелось, чтобы Люба брала трубку в приемной, робко входила бы в его роскошный кабинет с кондиционером, и благоговейно произносила:
- Вас спрашивают, товарищ Ибадов.
А он бы тогда важно кивал головой - соединяйте, мол можно.
Однажды Любе позвонил молодой человек. Ибадов, подняв трубку, по обыкновению, что-то неласково пробурчал про неуважение со стороны посторонних лиц к рабочему времени служащих управления, и когда подошла Люба, в дверь просунулся пожилой прораб и вызвал Ибадова в коридор. Выходя, он краем своего чрезмерно оттопыренного уха уловил, как Люба тихо сказала в трубку:
- Да есть тут один, соплей накрахмаленный...Воображает много.
Ибадов понял, что это он накрахмаленный, и ему стало стыдно. Но выражение понравилось и запомнилось накрепко, как бывает, когда засядет в голову назойливый пошлый мотивчик, прилипнет к памяти, время, от времени всплывая и раздражая.
И однажды, когда Ибадов, выручая знакомого инженера с соседней стройки, обещал ему по телефону, как догадалась любопытная Люба, прислать грузовик с песком, он вдруг, позабыв о ее присутствии, сказал:
- Да не волнуйся. Раз сказал - пришлю. Не соплей же я накрахмален, в конце концов!
Люба, не сдержавшись, прыснула, тетя Роза, непонимая, удивленно взглянула на нее поверх очков. А Ибадов этого не заметил и, поговорив еще немного, положил трубку.
Закончил Ибадов - если кого это интересует - Политехнический в своем родном городе, в Баку, только не институт, а политехнический техникум, где не переставал удивлять окружающих своим странным, очень замкнутым характером. Товарищей у него не водилось - Ибадов весь уходил в себя, как черепаха под панцирь, и редко когда его можно было вытащить оттуда, куда он ушел, чтобы пообщаться. Сокурсники так до конца и не узнали, что за человек был Ибадов, проучившийся с ним несколько лет подряд. Сокурсницы, в большинстве своем волновали его, но он так и не разучился краснеть, разговаривая с ними. Это поначалу нравилось девушкам (Ибадов душка, наивный, как дитя), потом стало удивлять своей постоянностью ( краснеет, как мальчишка!), потом и вовсе раздражало (зардеется как бурак, лучше уж ничего не спрашивать). Впрочем, учился он неплохо. А преподавателей и родителей больше всего это и волновало. Что же касается природной стыдливости, что же, разные бывают люди. Даже такие, что и не снились нашим мудрецам. А в Ибадове, видимо, природа вместила сразу несколько порций стыдливости, от которой отказались другие (благодарный был материал, этот Ибадов и впитывал в себя всю никчемную ерунду, как губка), потому что мало кто согласился бы нести такой тяжкий груз, как наивность и стыдливость в наш стремительный и головокружительно деловой век. Вот все это и впихнулось в Ибадова разумной рукой природы. На работе, в своей конторе Ибадов отчаянно скучал, просматривая сметы, заполняя бесконечные графики, копаясь в пожелтевших бумагах, в нужности которых он давно разуверился. Однако все долгие восемь часов он высиживал аккуратно, безропотно приходил и уходил с работы вовремя, считая пунктуальность и терпение одним из необходимейших качеств для успешного прохождения по крутой служебной лестнице.
Пунктуальность и терпение, пунктуальность и терпение, и все будет в порядке, нужно только выждать время, - думал Ибадов, смутно подозревая, что других необходимых для карьеры качеств у него попросту нет, и как люди инертные, которые то малое, что имеют возводят в своих убеждениях до единственно необходимого, отрицая все остальные качества, он приучался обходиться тем, что есть и боялся в этом признаться самому себе.
Когда изредка к Ибадову заходили посетители по делам, он принимал озабоченный вид, приподнимался со стула, здоровался с ними за руку, и энергичным и в то же время немножко усталым, хорошо отрепетированным жестом, показывал на стул, приглашая садиться, и потом молча, с подчеркнуто-терпеливым видом, иногда даже прикрыв глаза на несколько мгновений, выслушивал посетителя и отвечая, старался не употреблять лишних слов, говорить толково, красиво-округленными фразами и любовался собой со стороны. Когда заходил к нему кто-нибудь, стоящий выше по служебной лестнице (что случалось крайне редко) Ибадов, испытывая острую неловкость от обстановки - от вида стульев, от неуемной трескотни пишущей машинки, и болтовни тети Розы с Любой о своих женских делах - садился напротив посетителя ко второму письменному столу, поставленному впритык к своему, чтобы не смешить вышестоящего товарища своим начальственным видом (хотя его так и подмывало устало прикрыть глаза и слушать с вежливо-терпеливым выражением на лице), и начинал деловой разговор. Подсаживание за стол для "посетителей" Ибадов перенял у своего начальства, имеющего большой, красивый кабинет с сейфом и тремя телефонами. Однажды, когда Ибадов сидел у него, съежившись под струей холодного воздуха из кондиционера, к начальнику вошел неизвестный Ибадову, элегантно одетый, пожилой человек в дорогих очках. Начальник Ибадова торопливо поднялся, заученно-радостно улыбнулся и пошел навстречу важно-нахмуренному товарищу, переполненному чувством собственного достоинства, которого хватило бы человек на двадцать. Начальник Ибадова вытянул вперед обе руки для приветствия и коротко бросил Ибадову - "Потом зайдете".
Выходя, Ибадов оглянулся в дверях и видел, как его начальник с искренне-счастливым видом усаживается напротив дорогого гостя за роскошной полировки стол, приставленный к своему письменному в форме буквы "Т". Память четко отпечатала это, и с тех пор Ибадов к качествам, необходимым для карьеры прибавил еще одно - вежливость, которая, кстати, не требовала от него никаких усилий и жертв, потому что Ибадов по натуре своей был человек воспитанный и вежливый. Домой с работы, из центра города в дальний микрорайон, Ибадов ездил в, как правило, переполненном автобусе, и когда невзначай наступал на чью-то ногу в автобусной толчее, то произносил старомодное, как розовый шелковый абажур, пропахший нафталином, слово.
- Виноват! - говорил он застенчиво, с искренне-виноватым видом.
Однажды он наступил на желтые, нестерпимо-чистые туфли парня в джинсовом костюме. Ибадов с огорчением увидел след своей дешевой на резине туфли на этой желтой роскоши, кожа которой матово светилась, словно дышала; Ибадову даже в какой-то миг показалось, что кожа эта способна потеть.
Он застенчивее обычного, робко произнес:
- Виноват !
Но к изумлению это "виноват" у него вышло каким-то вызывающим, далеко не робким.
- Ясно, что виноват! - громко сердито пророкотал парень. - Еще и гордится этим.
- Что вы? - сказал Ибадов, и почувствовал, что краснеет.
Жил Ибадов в однокомнатной квартире. В комнате, кроме двух маленьких письменных столов, составленных, как и на работе, буквой "т", ничего примечательного не было. Да еще на стене висел позапрошлогодний японский календарь подаренный Ибадову приятелем в прошлом году, и раскрытый теперь на августе, хотя август давно прошел. Но именно на листе этого месяца красовалась полуобнаженная, самая очаровательная, по мнению Ибадова, женщина из всех имевшихся в календаре.
Придя домой, Ибадов первым делом разоблачался, надевал старую в полоску пижаму, и какие-то невиданные, тоже полосатые шлепанцы, купленные по случаю лет семь назад, и в этой зебриной шкуре, приняв недрессированный и воинственный вид, усаживался на кухне и выпивал стакан сладкого чаю с пресной булочкой. Это был ужин, а обедал Ибадов в столовой недалеко от управления, в котором работал. Поужинав булочкой, Ибадо,в тщательно собирал крошки, чтобы не лезли на стол тараканы, бросал крошки в раковину и смывал мощной струей из крана. Потом умывался в ванной и чистил зубы. После этого проходил в комнату и садился за свою букву "т". Тут тоже стояли два стула по краям второго стола "для посетителей". Постепенно, сидя за столом, Ибадов начинал мечтать, сначала нерешительно, робко, как бы с опаской, словно не веря "что же из этого вылупится?" Потом втягивался, мечтал широко, с размахом, с бьющимся сердцем, с холодеющими руками. Мечта уносила его на своей натруженной спине, и казалось, что даже уши Ибадова начинали шевелиться от волнения, словно стараясь взмахнуть изо всех сил, так, чтобы Ибадов взлетел, взмыл ввысь, вслед за своей каждодневной, привычной мечтой, разношенной, как его полосатые тапочки. Мечтал Ибадов одно и то же. Мечтая, видел, как столы его становятся все больше, достигают громадных размеров, комната принимает вид огромного кабинета (справа-книжный шкаф и сейф, нет, два сейфа, слева в окнах кондиционеры, по левую руку - три, нет, четыре телефона, ковры, хрусталь, блестящий паркет, удобные кресла, дорогие сигареты). В мечтах Ибадов способен был видеть даже сквозь стены - ну, например, за стеной своего кабинета он видел в приемной хорошенькую секретаршу за хорошенькой портативной пишущей машинкой и много разных людей, ожидающих его, Ибадова, причем, среди них, в основном, находились давние и недавние обидчики Ибадова, и просто люди, несимпатичные ему, которых, бог знает, что привело в его оживленную приемную. Ибадов в исступленных грезах своих доходил до того, что забывшись, ласково разговаривал со своими приятелями (людьми хорошими) в своем кабинете и делал для них все возможное, или важно отчитывал людей неприятных (нехороших), или нажимал несуществующую кнопку звонка сбоку своего стола, приглашая смазливую секретаршу, или приложив к торчащему уху кулак, и таким образом, с удовольствием прижав ухо к голове, говорил по воображаемому телефону с мифическими управляющими и председателями. Говорил строго, резко, с сознанием выполняемого долга.
Кончив мечтать, Ибадов шел в ванную принимать душ, и стоя под теплым душем, с тоской разглядывал в зеркале напротив свои чрезмерно торчащие уши, выпуклые глаза, круглый животик и маленький, съежившийся, ни одной женщиной не обласканный, источник однообразных, заунывных, как тоска по несбывшимся надеждам, наслаждений.
Приняв душ, он лениво, расслабленно, долго вытирался, туго стягивая голову шерстяным платком, чтобы не топорщились и не подвертывались во сне уши (кто-то сказал ему, что если каждую ночь повязывать уши, то они со временем перестанут топыриться. Ибадов поверил этому, а через некоторое время придумал, что это ему посоветовал врач, и постепенно поверил своей выдумке, потому что ему вообще нужно было слишком мало, чтобы верить выдумкам), ложился в постель и, с наслаждением вытянув ноги, скоро засыпал. Но бывало среди ночи затоскует Ибадов, заноет у него сердце по другой, неизведанной, яркой жизни, неоднообразной и стремительной, и громко, громко застонет, вздохнет, или всхлипнет он в темноте...
Приближались праздники. Шоферы в управлении чаще обычного, беспричинно и безобидно поругивали своих подружек, ласково называя их "телками". Любе чаще звонили, пожилая тетя Роза с наслаждением и завидной энергией выкапывала со дна своей юности все более фантастические шляпки и сумочки, в магазинах торопливо раскупали вино, в автобусах нетерпеливее рвались к дверям перегруженные покупками женщины, а водитель ездил быстрее, неспокойнее, и был мрачен и темен, и важен, будто от его быстрой езды зависело скорое наступление праздника. Все вокруг Ибадова были возбуждены и озабочены.
А Ибадов все так ж возвращаясь с работы, ужинал булочкой с чаем, сидел за столом, уносясь в недосягаемо-прохладную, с кондиционированным воздухом, мечту, стоял под теплым душем, повязывал уши платком, и, просыпался среди ночи от чего-то яркого, нестерпимо - голубого, пахнувшего детством, когда были папа и мама, и он, единственный ребенок был окружен их посильным вниманием и страстной любовью...
И вот наступил праздник, когда Ибадов с туго завязанными ушами проснулся в одиннадцать часов утра. Он тупо уставился в потолок, зевнул, потянулся, и, сложив руки на животе, поискал в себе праздник и не обнаружил его. Чувствуя, как ломит тело от того, что переспал, он вяло поднялся, поплелся в ванную и умылся.
Бодрость после умывания частично охватила Ибадова, распространившись, в основном, на руки и ноги, и он заходил бодрыми ногами по квартире, побрился, пока голова носила еще сонную, неясную одурь. Но скоро прояснилась голова, и подумав ею, Ибадов тепло оделся, сел в автобус и поехал в центр города погулять. Сошел он у Баксовета, по-привычке, как сходил ежедневно с автобуса, спеша на работу. Он погулял часа два по улицам, зашел перекусить в кафетерий пирожок, чашка какао - и когда вышел на улицу, ему вдруг сделалось тревожно от снующих вокруг людей. Он почувствовал себя на этой улице немножечко лишним. Чуть-чуть. Его потянуло домой.
На одной из улиц он заметил Любу, садящуюся в новенькие "жигули", за рулем которого сидел очень молодой паренек, почти мальчишка. Ибадов уже хотел отвернуться, сделать вид, что не заметил ее, чтобы не смущать девушку, но она сама его окликнула:.
- Привет, товарищ инженер!
Он закивал, натянуто улыбнулся и торопливо, по-деловому прошел мимо. В памяти отпечаталось, как распохнулся дешевый плащ на Любе, когда она садилась в машину, и задралось и без того короткое ее платье, обнажив белую, крепкую, красивую ногу гораздо выше колена. Ибадов представил, что вот так с распахнутым плащом и задранным платьем она будет сидеть в машине, и мальчик за рулем может положить руку на ее колено, когда захочет, и она, наверное, не уберет его руку .Ибадов чаще задышал, сердце, тоскуя, забилось, и он прибавил шагу. Он теперь не гулял, а шел торопливо и сосредоточенно, и был похож на всех этих спешащих рядом с ним людей. Люди, как муравьи - каждый что-то тянул домой - спешили с покупками.
Народу в автобусе было непривычно мало, и он с удовольствием уселся у окошка. Через четыре остановки автобус, пыхнув, распахнул свои двери напротив винного магазина. Ибадов вспомнил, что праздник, быстро, не успев еще обдумать, вышел из автобуса и стал в очередь. Когда дошла его очередь, он взял бутылку шампанского и снова вышел на остановку. "Ничего, можно, праздник же" оправдывался перед собой непьющий Ибадов. И все-таки ему казалось странным как это так случилось, что он, не подумав, выскочил из автобуса, едва завидев винный магазин, и стал в очередь и взял вино. Как все это? В цепи обычно обдуманных и тщательно взвешенных поступков, этот был чудовищно нелепым и диким, совершенно неоправданным. И это казалось удивительным и неожиданным, словно где-то в таблице логарифмов, среди колонки сухих цифр, ему попались прекрасные из детской молитвы слова: "Боже, сохрани папу и маму" И так как Ибадов был человеком дотошным, он стал ковыряться в своих непроизвольных поступках, стараясь выковырять оттуда что нибудь логичное, впрочем, заранее зная, что ничего у него не получится. И сидя у окошка уже второго автобуса, он скоро утомился от этих бесполезных мыслей, махнул на них рукой и стал смотреть на улицу. В стекло зачертили косые струи дождя. Небо потемнело. Ибадов, зажав холодную бутылку между колен, поднял воротник, хотя, казалось бы, здесь, в салоне автобуса в этом не было никакой необходимости, вытащил из кармана плаща предусмотрительно захваченный коричневый мягкий берет и натянул его, прихватив краями берета кончики ушей, которые перестали топорщиться и послушно прижались к голове. Сойдя на своей остановке, Ибадов тут же обеими ногами угодил в лужу. Бурая лужа заволновалась, и пока Ибадов не успел вылезть, обдала его штанины небольшой, им же созданной волной. И тут, застыв в луже, он услышал женский смех. Он поднял голову и обомлел - до того красивой показалась ему девушка, стоящая рядом, на остановке - и забыл вылезть из лужи. Так и стоял, смотрел на нее - в берете по брови, с бутылкой в руке, в луже. А она все смеялась, звонко, громко, совсем не стесняясь. Впрочем, под дождем, на остановке автобуса никого и не было, кроме них. Кончив смеяться, она спросила:
- Ну и как? Холодная водичка?
Ибадов уже к тому времени догадался вылезть из лужи, и теперь стоял и деликатно отряхивал ноги, то одну поднимет, отряхнет, то другую. И это под проливным дождем.
- Да,- отозвался он напряженно. - Купаться не советую.
Она засмеялась снова, да так заразительно! Ибадов поглядел на нее, поглядел и тоже рассмеялся. Но к тому времени она кончила, и он посмеялся в одиночестве, сразу растерялся, и смех ему самому показался жалким блеянием. Подъехал автобус. Они оба молча взглянули на него. Она не села. Автобус, злобно зашипев дверьми, отъехал. Теперь они стояли под усилившимся дождем, под темным, почти вечерним небом, одни. Она открыто, с любопытством разглядывала его, а он смущенно, молчал, изредка бросая на нее быстрые, вороватые взгляды. И тут только он заметил, что она стоит с непокрытой головой, а вода обильно стекает по ее коротким волосам на легкое пальто, и тушь щедро раскрашенных глаз чуть потекла. Она молча с тускнеющей улыбкой смотрела на него. И тогда он пошел, и опять непроизвольно, как было, когда зашел в магазин. Но теперь он вовремя остановился - отошел шагов на десять и обернулся. Сквозь завесу дождя она показалась ему такой беззащитной! Тут и она обернулась, и он за серой пеленой воды различил ее по-детски жалкую, мокрую улыбку. Тогда с бьющимся сердцем он зашагал к ней, чавкая размытой землей под ногами, еще не зная, что скажет, что сделает... Подошел. Она молча, уже без улыбки глядела на него. Он снял с головы берет и протянул ей, не глядя в ее глаза.
- Зачем? - не удивляясь, тихо спросила она. - Все равно уже вымокла...
Так и не взяла берет, и он опустил руку. Рука повисла, как неживая, и в ней два раза качнулся мокрый, отяжелевший берет-раз, два, и затих, будто съежился.
- Если желаете, можете зайти ко мне... Обсохнуть...- сказал голос.
И он увидел, как снова забелели ее зубы, обнажаясь в улыбке.
- Спасибо, -сказала она.- Неудобно как-то...
- Почему? - спросил он, страшно волнуясь, будто от ее ответа зависело неизмеримо важное для него.
- Ну, почему, - сказала она, и стала неохотно объяснять. - Во-первых, мы ведь не знаем друг друга... Совсем не знакомы, понимаете?