- Давай сменим тему?
- Да нет, все в порядке, я все видел - по крайней мере "порше" был тому свидетелем. Так что все чин-чинарем. Нормалек!
- Зато ты любишь все получать даром, потому что даже когда подростком ходил весь в прыщах, я и тогда оставалась верной тебе.
- Ах-ах, как будто у тебя было из кого выбирать. А сама была толстая как детеныш тюленя. Хотя, надо признать, сейчас дело обстоит получше, косой взгляд в мою сторону, в общем-то вполне братский, в котором сексуальности было не больше, чем в глазах судьи на собачьем конкурсе. - Что и говорить, выглядишь ты великолепно, да и платье это мне нравится. Ну, а теперь, если хочешь, можешь выплеснуть на меня ушат холодной воды. Колись, есть у тебя кто-нибудь?
Я усмехнулась:
- Сам смотри, милый, вдруг тебе все это и впрямь покажется настоящим, придется тогда продавать машину, чтобы купить бриллиантовое обручальное кольцо.
- А что, это как раз по мне, - с легкостью согласился он. - Итак, мы приехали.
"Порше" сбавил ход и, сделав крутой правый поворот, въехал в маленький и весьма непривлекательный внутренний дворик. В солнечных лучах привычно кружилась пыль, на вершине батареи пустых бочек из-под бензина спали две кошки. Внутри дворика было сооружено нечто вроде навеса ярко-синего цвета, под который Чарльз с элегантной неторопливостью направил машину и заглушил мотор.
- Главный вход: дамасский стиль. Выглядит бесподобно, ты не находишь? Проходи.
Поначалу у меня не сложилось впечатления, что это вообще было входом куда-либо. Все было как-то зажато между высокими глухими стенами, ноздри щекотали запахи курятника и застарелой мочи. Широкую арку с одной стороны перегораживала покосившаяся дверь, в массивных кованых петлях и ручке которой сохранился налет старинного величия. Чарльз распахнул дверь - она вела в темный коридор, в противоположном конце которого виднелся дугообразный освещенный проем. Мы вошли.
Свет исходил из второго дворика, чуть более вытянутого и походившего на теннисный корт с мавританскими стрельчатыми арками, которые с трех сторон подпирали тенистую крытую галерею, а в четвертой, самой дальней, располагалось небольшое возвышение, укрытое тройной аркадой и создававшее некое подобие маленькой встроенной комнаты. Вдоль ее стен стояли широкие скамьи, и я сразу поняла, что передо мной типичный "диван" или место, в котором на Востоке обычно встречаются и беседуют мужчины. Даже в современных восточных домах гостиные нередко обставляются подобным образом, а стулья и кушетки в них по традиции располагаются вдоль дальней и двух боковых стен. Перед сиденьями стояли низенькие столики.
В центре дворика журчал фонтан. Пол был выложен синей и белой плиткой, а миниатюрная колоннада расцвечена поблескивающей мозаикой, выдержанной в синих, зеленых и золотистых тонах. Откуда-то доносилось воркование дикого голубя, повсюду стояли кадки с росшими в них апельсиновыми деревцами, а в искрящейся воде фонтана я заметила золотистый проблеск рыбьего плавника.
Дворик был наполнен прохладой и ароматом флердоранжа.
- Проходи в диван, - сказал Чарльз. - Здесь довольно мило, ты не находишь? Я постоянно ловлю себя на мысли о том, что в арабском жилище есть что-то умиротворяющее - поэтичное, страстное, романтичное и одновременно изящное. В сущности, как и в их литературе. Но ты бы видела мебель - моя спальня обставлена предметами, похоже отбракованными из апартаментов Синей Бороды.
- Я знаю, что ты имеешь в виду. Видела некоторые образчики меблировки подобных маленьких уютных комнат во дворце Азема. Все инкрустировано крошечными, как оспинки, кусочками перламутра, или уже в чисто викторианском стиле сделано из суставчатого бамбука. О Чарльз, ты посмотри на ковры! Ты только взгляни на них... а вон тот, синий, на кушетке... на нем в самом деле можно посидеть?
- Иди и садись. Думаю, скоро и сам Бен объявится, а до тех пор, как он сам постоянно говорит, его дом - мой дом. Так, чего бы тебе хотелось выпить? Чаю?
- Я бы предпочла кофе. И что ты сделаешь? Ударишь в ладоши и позовешь евнухов?
- Что-то вроде этого.
На довольно уродливом инкрустированном столике передо мной стоял маленький бронзовый колокольчик. Чарльз взял его и, позвонил, после чего принялся беспрестанно ходить из угла в угол-он всегда был какой-то неугомонный, - то спускаясь, то поднимаясь по ступеням дивана, доходя до фонтана. Я же уселась на прекрасный синий ковер, откинулась на подушки и стала наблюдать за кузеном.
Нет, он совсем не изменился. Детьми мы были с ним очень похожи друг на друга, окружающие даже принимали нас за близнецов. Это его очень беспокоило, поскольку в те времена он чувствовал в себе прилив мужской агрессивности. Что же до меня, слепо, как только может маленькая девочка, боготворившей своего умненького кузена, то я относилась к данному факту с нескрываемым восторгом. С возрастом сходство между нами, естественно, постепенно ослабевало, хотя в основных чертах все же оставалось заметным: темные волосы, высокие славянские скулы, слегка орлиный изгиб носа, серые глаза и сухощавое телосложение.
Сейчас он был на несколько дюймов выше меня, раздался в плечах, и во внешности его чувствовался некоторый сдвиг от агрессивной напористости к тщательно выверенной элегантности, которая в общем-то шла ему и, как ни странно, отнюдь не принижала его мужского естества. В ходе своего североафриканского турне он прекрасно загорел, отчего глаза его казались теперь светлее моих, хотя, возможно, здесь сказывался контраст с черными ресницами, которые у него (по жестокой несправедливости природы) были и длиннее и гуще моих. Что и говорить, глаза у Чарльза были восхитительные темно-серые, прекрасно очерченные.
Временами сходство между нами казалось мне просто поразительным: поворот головы, голос, интонация, то или иное движение. Но что действительно было общим для нас обоих, так это наша "испорченность", которую мы с такой легкостью обнаруживали друг в друге, и легкомысленная живость речи, переходящая время от времени в язвительность и надменность. И проистекало все это отнюдь не из гордости за некие достигнутые успехи, а, боюсь, из того, что в нас обоих осталось слишком уж много от юности или даже детства; лютое и какое-то застенчивое неприятие любых Личных привязанностей, включая семейные, что мы называли независимостью, но на самом деле было скорее отражением болезненного страха перед собственническим инстинктом, да еще, плюс ко всему, то, что мы называли чувствительностью и что, в сущности, означало лишь слишком тонкую кожу, мешавшую в должной мере ощущать внутренний комфорт.
Пожалуй, здесь я должна пояснить, что между Чарльзом и мной установились, с одной стороны, несколько прохладные, а с другой - более тесные отношения, нежели между обычными кузенами. И объяснялось это очень просто. С одной стороны, мы были не двоюродными, а троюродными братом и сестрой, и связывало нас родство лишь по линии прадеда. С другой стороны, мы почти с самого рождения воспитывались вместе, по крайней мере с тех самых пор, о которых мы сами могли что-то помнить. Я лично вообще не припоминаю, когда бы не делила все и вся со своим кузеном Чарльзом.
Его отец, Генри Мэнсел, был старшим членом нашей - английской семейной ветви, а другими ее представителями по мужской линии являлись его кузены-близнецы Чарльз и Кристофер. Так вот последний и младший из братьев был моим отцом. У Чарльза же детей не было, поэтому когда Генри Мэнсел и его жена через несколько месяцев после рождения их сына Чарльза погибли в результате несчастного случая на яхте, мой дядя взял мальчика к себе и стал воспитывать его как своего собственного сына.
Не помня никого другого, юный Чарльз и я, естественно, всегда относились к его приемным родителям как к родным и, насколько я полагаю, для моего кузена стало настоящим потрясением, когда в преддверии совершеннолетия ему заявили, что в скором будущем он займет более вышестоящее положение в семейных структурах власти, нежели его "отец". Впрочем, явное внешнее сходство позволило во многом сгладить различия в рангах.
Генри Мэнсел был очень похож на своих кузенов, а они, как мы их считали - наши "отцы", вообще походили друг на друга как две капли воды и вплоть до вступления в брак оставались столь же неразлучными, сколь и неразличимыми. И женились они в один и тот же день, выбрав себе в жены девушек, хотя и не состоявших между собой в родстве, но которые - и это до сих пор заметно каждому - внешне были во многом очень похожи. К счастью, обе миссис Мэнсел к тому же прониклись взаимной симпатией - именно к счастью, поскольку, когда скончался Генри и семейный дом в Кенте перешел по наследству к Чарльзу, его брат построил себе жилье в миле от него.
Таким образом, приемный сын Чарльза и родная дочь Кристофера вплоть до четырехлетнего возраста росли вместе, а когда Кристофер перевез свою семью маму и меня - в Лос-Анджелес, земной рай которого мы изредка покидали лишь для того, чтобы погостить у дяди Чарльза, наше жилье на время сдавалось в аренду. Однако мои визиты в Англию никогда не совпадали с приездами кузена. В промежутках между учебой в Оксфорде он отправлялся за границу, где жил в свое удовольствие и, как он сам выражался, "осматривался". Помимо прочего он активно изучал иностранные языки, склонность к которым была одним из следствий не вполне благородного происхождения наших предков, но которую Чарльз, став членом правления одного из семейных "Континентальных банков", намеревался обратить на пользу общему делу.
Я же взлетела отнюдь не столь высоко. Из Лос-Анджелеса я не привезла в отчий дом ничего, кроме американской манеры одеваться, акцента, от которого постаралась как можно скорее избавиться, да трехлетнего опыта лихорадочной работы на американском коммерческом телевидении. Там я проходила диковатую стажировку в должности ассистента продюсера небольшой компании, величаво именовавшей себя не иначе как "Саншайн Телевижн Инкорпорейтед" - очевидно, от блаженного неведения того факта, что ее, как и большинство других аналогичных компаний, обычно называли по одним лишь инициалам - С. Т. Инк.
И вот мы снова оказались вместе, мой кузен и я, причем оба без видимых усилий вернулись к тем отношениям, которые связывали нас в прошлом. И дело здесь заключалось не в том, что мы, подобно нашим отцам, почти всю жизнь оставались неразлучными, ибо подобное было попросту невозможно.
Нас с такой легкостью связывало и влекло друг к другу, как ни парадоксально это звучит, своего рода взаимное отвержение. Каждый из нас признавал - и уважал - за другим право на подобное неприятие. Это позволяло с терпимостью и даже некоторым юмором относиться к старой и затасканной до дыр семейной байке насчет нашей помолвки и "подходящего брака", который позволил бы Чарльзу без излишних юридических осложнений укрепить свои позиции в отчем доме и в лучших традициях нашей династии сохранить контроль над состоянием семьи.
Мы никогда не знали - и нам не позволялось этого знать - была ли эта идея чем-то большим, чем утка. Я слышала, как мой отец утверждал, что взятые порознь возможности членов семьи выглядели бы весьма плачевно, тогда как, объединенные, они обрели бы жизненную силу; дядя Чарльз же в тон ему заявлял, что, поскольку моя мать была и есть отчасти ирландка, мать Чарльза - полуавстрийка-полурусская, а его бабка по отцу - француженка, здоровье клана ничуть не пострадает, если между нами установятся более тесные отношения, нежели обычные отношения между просто троюродными братом и сестрой. Среди наших многочисленных предков были также представители польской, еврейской, датской и немецкой кровей, хотя сами себя мы считали чистокровными англичанами, что, впрочем, было вполне справедливо.
Для нас с Чарльзом, сызмальства свыкшихся с незатейливой игрой в родственные брачные узы, сам по себе данный вопрос не представлял особого интереса. В реальной жизни ни одному из нас и в голову не приходило, что мы можем стать объектами чувственного трепета друг друга. Считая, что, будучи в некотором роде братом и сестрой, мы также являемся заинтересованными лицами, нам обоим нравилось с равным изумлением и подтруниванием наблюдать за первыми романтическими похождениями друг друга.
Увлечения наши были краткими и практически всегда заканчивались одинаково. Раньше или позже та или иная девушка предпринимала попытки претендовать на определенные права в отношении Чарльза, после чего она тут же исчезала с его горизонта. Или, наоборот, предмет моих воздыханий вдруг почему-то начинал терять былой лоск, да и Чарльз вдобавок сказанет по его адресу нечто менее чем простительное - я сразу же взвивалась, неистово протестовала, но потом начинала смеяться и соглашалась с ним, и наша жизнь возвращалась в прежнюю колею.
Да и родители каждого из нас всегда старались относиться к нам с искренней любовью, играли первую скрипку во всех наших взаимоотношениях, давали нам деньги, выслушивали все, что заслуживало внимания, забывая про все остальное, и происходило это, пожалуй, потому, что им хотелось освободиться от нас в не меньшей степени, чем нам от них. Результатом подобной политики стало то, что время от времени мы, подобно домашним пчелам, возвращались в семейный улей, отчего все снова чувствовали себя по-настоящему счастливыми.
Возможно, родители более отчетливо, нежели мы с Чарльзом, осознавали изначальную надежность и безопасность нашего бытия, а потому и к его неугомонности, и к моей нерешительности относились лишь как к отдаленному шуму прибоя, доносящемуся со стороны гавани. Как знать, может, сквозь все это им виделся и неизбежный финал подобного существования?
Но сейчас мы будто снова оказались в начале нашего пути. Молодой араб в белых одеждах принес поднос, на котором стояли украшенный причудливым чеканным орнаментом медный сосуд и две маленькие голубые чашки. Все это он поставил на столик передо мной, что-то сказал Чарльзу и вышел. Кузен быстро поднялся по ступенькам в диван и сел рядом со мной.
- Он говорит, что Бена до вечера не будет. Ну, наливай.
- А матери его тоже нет?
- Его мать умерла. В доме всем заправляет сестра отца, но сейчас она, как здесь принято выражаться, временно отошла от дел. Нет, она живет не в гареме, а потому не смотри на меня с таким любопытством и надеждой; просто предается длительному отдыху и до обеда не выйдет. Закуришь?
- Не сейчас. Вообще-то я курю мало, так, изредка, да и то лишь чтобы, как говорится, произвести эффект. Глупо, конечно. Боже праведный, что это у тебя? Гашиш или еще что-нибудь эдакое?
- Нет, просто абсолютно безобидные египетские сигареты. Вид у них, правда, страшноватый. Ну, рассказывай, чем все это время занималась?
Он принял из моих рук чашку с крепким кофе и, откинувшись на подушки, стал с нетерпением ждать рассказа.
Четыре года слухов - вполне достаточный срок, чтобы хоть за, что-то зацепиться, а письма писать ни он, ни я не любили. Пожалуй, прошло больше часа, солнце сместилось к западу, оставив полдвора в тени, когда мой кузен потянулся, затушил еще одну египетскую сигарету и сказал:
- Слушай, я опять насчет этой твоей группы. Может, все же передумаешь и отделаешься от них? Поживешь здесь до воскресенья, а потом я отвезу тебя долина Барады прелестна, да и дорога там приличная.
- Еще раз большое спасибо, но лучше будет, если я останусь с группой. Мы ведь всегда сможем организовать этот автопробег, а по пути осмотрим Баальбек.
- Я свожу тебя туда.
- Было бы потрясно, но, увы, все решено. Кстати сказать, я даже упаковалась, да и с визами здесь, как тебе известно, тоже придется повозиться. Моя лично датирована завтрашним днем, но мы зачем-то связались с этим групповым паспортом. Кроме того, у нас и так поднялся шум, когда я решила остаться после и возвращения в субботу в Англию, и мне не хотелось бы начинать все сначала. А сейчас, думаю, нам пора идти.
- Ну что ж, увидимся в Бейруте. Ты где остановишься?
- Пожалуй, раз уж окажусь одна, переберусь в "Финикию".