Откровения Джона Беньяна[7]. Картины загробной жизни, райского блаженства и ужасов ада. Цена 75 эре.
САМОПОМОЩЬ.
С. Смайлс. Наивернейший путь к отличию и богатству. Цена 3 кроны 50 эре и элег. холщ. пер. с зол. обр. 4 кроны 25 эре.
Отчего я сохранил это старое объявление? Помню, я вырезал его, когда мне было четырнадцать лет, в тот год, когда разорился отец. Я стал откладывать из своих жалких карманных денег и купил наконец книжку мистера Смайлса, правда, без золотого обреза. Прочитав, я тут же отнес ее букинисту: она оказалась до невозможности глупа.
А объявление осталось. Да ему и цена больше.
А вот старая фотография: наш загородный дом, где мы жили несколько лет кряду. Усадебка называлась «Мариебу», в честь мамы.
Фотография пожелтела и поблекла, и словно в тумане белый дом и еловый лес за ним. Да так оно все и выглядело в пасмурные и дождливые дни.
И жилось мне там не очень сладко. Летом мне частенько доставалось от отца. Правда, когда я не ходил в школу и не был занят уроками, ребенок я был несносный.
Однажды меня выпороли незаслуженно. Это чуть ли не одно из приятнейших воспоминаний моего детства. Плоть, конечно, страдала, зато на душе было хорошо. Я спустился после к морю, волны бились о берег, и брызги пены летели мне в лицо. Не знаю, испытывал ли я когда-либо впоследствии столь приятный наплыв благородных чувств. Я простил отцу; человек он был вспыльчивый, да и дела его замучили.
Труднее было прощать, когда он порол меня по заслугам (я и до сих пор, кажется, не простил его до конца). Как, например, в тот раз, когда я, несмотря на строжайшее неоднократное запрещение, снова обгрыз себе ногти. Как он бил меня! После того я не один час бродил под моросящим дождиком в нашем жалком ельнике, и плакал, и сыпал проклятиями.
Я ни разу не видел отца умиротворенным. Он редко когда радовался, а поскольку сам был такой, то и чужой радости не переносил. Но праздники он любил; он был из породы мрачных гуляк. Он был богат, а умер в бедности. Не знаю, отличался ли он безупречной честностью; ведь он ворочал очень большими делами. Помню, как однажды, еще ребенком, я удивился шутливому замечанию, оброненному им в разговоре с одним из своих деловых друзей. «Да, дорогой мой, не так-то просто оставаться честным, загребая столько, сколько мы с тобою…» Но он был строг и непреклонен и имел совершенно твердое и четкое представление о долге, когда речь шла о других. Для себя-то всегда отыщешь извиняющие обстоятельства.
Но самое скверное, что я испытывал к нему непреодолимое физическое отвращение. Как я мучился, когда ребенком принужден был купаться вместе с ним, и он пытался научить меня плавать. Я ужом выскальзывал у него из рук, каждый раз мне казалось, что я вот-вот утону, и умереть мне было не намного страшнее, чем дотронуться до его голого тела. Он, верно, ни о чем не догадывался и не мог знать, насколько это чисто физическое отвращение обостряло мои страдания во время порки. И еще долгое время спустя для меня было настоящим мучением, когда в поездках либо при каких-нибудь других обстоятельствах мне приходилось спать с ним в одной комнате.
И все же я любил его. Больше всего, пожалуй, за то, что он безгранично гордился моими способностями. И еще за то, что он всегда ходил таким франтом. Одно время я его к тому же и ненавидел, за то, что он дурно обращался с мамой. Но потом она заболела и умерла. Тут я увидал, что горюет он по ней больше, чем я, пятнадцатилетний щенок, и я перестал его ненавидеть.
Теперь уж их обоих нет на свете. Все куда-то сгинули, все те, кого я привык видеть в доме моего детства. Ну, если и не все, то самые дорогие моему сердцу. Брат Эрнст, такой сильный, и такой глупый, и такой добродушный, моя опора и моя защита во всех наших школьных проказах — его уж нет. Он уехал в Австралию, и кто знает, жив ли он, умер ли. И прелестная кузина Алиса, помню, она стояла у рояля, такая бледная, прямая, как струна, со взором лунатика и пела голосом трепетным и обжигающим, пели так, что меня, мальчишку, притулившегося в уголке большой застекленной веранды, мороз по коже подирал, так пела, как никто уж никогда больше не пел — что сталось с нею? Обручилась с бедностью, с учителем захолустного городка, и старая уже, и больная, и замученная. Рыдания сдавили мне горло, когда я встретился с ней прошлым рождеством у ее матушки, и, глядя на меня, она тоже не выдержала, и мы плакали вместе… И сестра ее Анна, розовощекая Анна, та, что танцевала столь же вдохновенно, как сестра ее пела, — она сбежала от своего изверга мужа к другому извергу, а тот бросил ее. Теперь, я слышал, она живет тем, что продает себя на панели в Чикаго. И их отец, милый, красивый, жизнерадостный дядя Ульрик, на которого, все говорили, я очень похож, хотя копия-то была уродливая, — он стал жертвой краха, постигшего моего отца, и умер, как и он, в тщетно скрываемой нищете… Что за чума такая смела всех подряд, кого в могилу, а кого в яму нищенского прозябания, всех до единого, да в придачу многих друзей, наполнявших наш дом в дни праздников?
Бог его знает. Только сгинуло все куда-то.
А «Мариебу» называется теперь, верно, «Софиелунд».
За бюро.
Мне вздумалось надавить на пружинку потайного ящичка. Содержимое мне отлично известно: всего-навсего маленькая круглая коробочка, и в ней несколько пилюль. Я не хочу держать их в аптечке, еще, не дай бог, перепутаешь ненароком. Я сам их приготовил много лет назад, в них добавлен цианистый калий. Я не помышлял о самоубийстве, когда запасался ими; но я полагал, что человек мудрый должен быть всегда наготове.
Если принять чуточку цианистого калия, растворенного, скажем, в стакане вина, то смерть наступает мгновенно, стакан надает из рук на пол, и всякому ясно, что тут имело место самоубийство. Это не всегда желательно. Если же принять мою пилюлю, запив ее, как обычно, то пройдет минута-другая, прежде чем пилюля растворится и окажет свое действие, можно спокойно поставить стакан обратно на поднос, усесться поудобнее у огня, закурить сигару, развернуть «Афтонбладет». Внезапно голова падает на грудь, тело грузно обвисает. Врач констатирует кровоизлияние в мозг. Если производят вскрытие, то обнаруживается, натурально, яд. Но поскольку налицо нет никаких подозрительных или с медицинской точки зрения заслуживающих внимания обстоятельств, вскрытия не производят. Какие могут быть подозрительные обстоятельства, если человека прихлопнуло за мирным чтением «Афтонбладет», с послеобеденной сигарой во рту?
Все же как-то спокойнее сознавать, что есть у тебя на крайний случай эти вот маленькие мучнистые шарики, похожие на дробинки. Притаившаяся в них сила — сила сама по себе злая и ненавистная, изначальный враг человека и всего живого. И на волю ее выпускают лишь тогда, когда она — единственный и горячо желанный избавитель от чего-то худшего.
Все-таки что я имел в виду, запасаясь этими пилюлями? Самоубийство на почве несчастной любви — нет, такого я не в силах вообразить. Скорее уж на почве бедности. Бедность ужасна. Изо всех, так сказать, внешних несчастий она обладает, пожалуй, возможностью наиболее глубокого воздействия. Но мне она, по-видимому, не грозит; сам я причисляю себя к людям благополучным, социология же относит таких, как я, к разряду состоятельных. Если я что и имел в виду, так это, пожалуй, болезнь. Долгую, неизлечимую, отвратительную болезнь. Сколько я всего перевидал… Рак, волчанка, слепота, паралич… Сколько перевидал я несчастных, которых без малейшего колебания снабдил бы своими пилюлями, когда бы соображения собственной выгоды и уважение к полиции не заглушали во мне, как и во всех иных добропорядочных людях, голос сострадания. А вместо того, сколько негодного, безнадежно попорченного человеческого материала приходилось мне по долгу службы «консервировать» — и брать еще при этом без стеснения гонорар.
Но так принято. Всегда разумнее следовать общепринятому; а в вещах, нас лично глубоко не затрагивающих, оно, возможно, и правильнее. И зачем мне делаться мучеником за идею, которая рано или поздно все равно станет достоянием всего цивилизованного человечества, но сегодня еще признается преступной?
Непременно наступит день, когда право умереть будет признано несравненно более важным и неотъемлемым человеческим правом, нежели право опустить бюллетень в избирательную урну. И когда настанет это время, тогда всякий неизлечимо больной — а также и всякий «преступник» — получит возможность обратиться за избавлением к врачу.
Нечто красивое и значительное было в том жесте, которым афиняне, руками лекаря, поднесли Сократу чашу с ядом, порешив между собою, что жизнь его составляет угрозу для государства. А наше время, вынеся подобный приговор, поволокло бы его на убогий эшафот и забило, как скотину.
Доброй ночи, злая сила. Спи спокойно в своей круглой коробочке, спи, покуда не понадобишься мне; по своей воле я не стану будить тебя раньше времени. Сегодня идет дождь, но завтра, быть может, засияет солнце. И лишь в тот день, когда само солнце по кажется мне зачумленным и вредоносным, лишь тогда я разбудил тебя, чтобы уснуть самому.
За бюро в беспросветно серый день.
В одном из маленьких ящичков мне попался сейчас листок бумаги, на котором написано несколько слов моим почерком, каким он был энное количество лет назад, — ибо почерк всякого человека непрестанно меняется, понемножку, с каждым годом, незаметно для него самого, но столь же неизбежно и очевидно, как меняются лицо, осанка, жесты, душа.
Там написано:
«Ничто так не умаляет и не принижает человека, как сознание, что он нелюбим».
Когда я это писал? Моя ли это собственная мысль или цитата, откуда-то мною выписанная?
Не помню.
Честолюбивых я понимаю. Стоит мне, сидя в Опере, заслышать первые звуки коронационного марша из мейерберовскою «Пророка», как меня охватывает страстное, хотя и скоропреходящее желание властвовать над людьми, и пусть бы меня короновали в старинном соборе.
Но слава важна, по-моему, только при жизни; а коли после тебя забудут, — так и пусть. Никогда не понимал я тех, кто гоняется за бессмертием. Память человечества несовершенна и несправедлива, и самые самоотверженные, самые великие наши благодетели благополучно забыты нами. Кто изобрел колесницу? Фултон изобрел колесный пароход, но кто изобрел колесницу? Кто изобрел колесо? Никто этого не знает. Зато история сохранила нам имя лейб-кучера царя Ксеркса: Патирамф, сын Отана. Он правил колесницей великого царя. А тот прохвост, что поджег храм Дианы в Эфесе, дабы оставить по себе память потомкам, он-таки своего добился и красуется теперь в Брокгаузе.
Нам хочется, чтобы нас любили или хотя бы почитали, хотя бы боялись, хотя бы поносили и презирали. Нам хочется внушать людям хоть какое-нибудь чувство. Душа содрогается пустоты и жаждет общения любою ценою.
Серые у меня дни, черные минуты. Я не из счастливцев. И, однако, я ни с кем не согласился бы поменяться; меня передергивает при одной мысли, что я мог бы быть кем-то из моих знакомых. Нет, я не хотел бы быть никем другим.
В ранней молодости я ужасно страдал от того, что некрасив, и, страстно мечтая быть красивым, почитал себя верхом безобразия. Теперь-то я знаю, что наружностью мало отличаюсь от большинства. Только мне от того не легче.
Я не слишком себе нравлюсь, что оболочкой, что содержимым. Но я не хотел бы быть никем другим.
Спасибо тебе, солнце, что снисходишь до нас, до самых могил под деревьями…
Да, только что было солнце; теперь темно. Я возвратился с вечерней прогулки. Город был как умытый розовой водой, и над южными холмами покоилась легкая розовая дымка.
Я сидел перед Гранд-отелем, потягивая лимонад; мимо прошла фрекен Мертенс. Я встал и поклонился, и, к моему удивлению, она остановилась, подала мне руку и даже сказала несколько слов, что-то насчет болезни матушки и насчет чудесного вечера. Говоря, она слегка покраснела, точно решив, что поведение ее необычно и может быть истолковано превратно.
Я, однако, далек был от подобных мыслей. Мне ведь не однажды приходилось наблюдать, сколь она предупредительна, приветлива и непринужденна в обращении с людьми, и это всегда меня в ней подкупало.
И все же — как она сияла! Влюблена она, что ли?
Семья ее принадлежит к числу тех, а таких немало, кто пострадал на банкротстве моего отца. За последние годы старуха полковница сильно сдала и частенько посылает за мной. От гонорара я всегда отказываюсь, и они, конечно, знают, по какой причине.
Она тоже ездит верхом; в последнее время я несколько раз встречал ее на утренних прогулках. И не далее как вчера. С бодрым «доброе утро» она резво проскакала мимо меня, потом я видел, как она уже далеко впереди, у поворота, осадила, перешла на шаг и порядочный кусок ехала, опустив поводья, как во сне… Я же скакал все время ровным аллюром — и, таким образом, мы за короткое время несколько раз обгоняли друг друга.
Ее не назовешь красивой, но в ней есть нечто такое, что отвечает моей давней, затаенной мечте о женщине, мечте, жившей во мне вплоть до самого последнего времени. Такие вещи не поддаются объяснению. Однажды — тому уж, верно, года три — я очень хлопотал получить приглашение в один дом, где она бывала, исключительно ради того, чтобы встретиться с нею. Она и вправду пришла, но в тот раз она меня едва замечала, и нам не пришлось перемолвиться и двумя словами.
А теперь: она-то на переменилась, она все та же. Но что ста лось со мною? Я не узнаю себя.
Нет, порой мне кажется, что жизнь являет нам чересчур уж гнусную физиономию.
Я вернулся сейчас с ночного вызова. Меня подняли телефонным звонком, Сообщили фамилию и адрес и в двух словах существо дела: у оптовика такого-то внезапно тяжело заболел ребенок, вероятно, круп. Натыкаясь то и дело на подвыпивших ночных кутил и проституток, тянувших меня за полы сюртука, я торопливо шагал по улицам. Я разыскал дом в переулке и поднялся на четвертый этаж. Фамилия, которую я услыхал по телефону, а теперь прочитал на дверях, показалась мне знакомой, но я никак не мог сообразить, откуда я ее знаю. Мне открыла женщина в ночной кофточке и нижней юбке — я узнал в ней даму из того ресторана, ту самую давнишнюю злополучную мою знакомую. Понятно: что-то с ее прелестным дитятей, — решил я. Через узкую столовую и пошлейшего вида гостиную, освещаемую в эту минуту закоптелой кухонной лампой, поставленной на краешек нелепой этажерочки, меня провели в спальню, служившую, должно быть, всей семье. Отца семейства я, однако, там не увидел, его не было дома. «Заболел наш старший», — пояснила мне мамаша. Она подвела меня к кроватке. То было не прелестное дитя. То было чудовище. Огромные обезьяньи челюсти, приплюснутый нос, злые и тупые глазки. Идиот, сомнений быть не могло.
Вот так-то — вот каков оказался первенец. Это его носила она тогда под сердцем. Вот каково было то семя жизни, от которого она молила избавить ее, на коленях молила; а я отговорился долгом. Жизнь, я не понимаю тебя!