— Счастливого пути.
— Знаете… — геврон снова применил тактику тщательных пауз, — яа и раньше мог улететь… (пауза), но остался… (пауза), из-за вас.
— Знаю, — четко ответила Шимпанзун, не желая, но все же подумав о разности темпераментов и различиях культур, вместе — температур. — И вы хотите, что бы я проводила вас до самолета?
— Яа хотел бы вас увидеть.
— И это при живом и сильном муже? — все же постаралась удивиться она. — Не стыдно? Не страшно?
— Он вам не муж, — точно констатировал гевронец.
— Может быть и так, но о длинном носе вам все же не стоит забывать.
— Извините, — теперь применил природную вежливость геврон, — но там, на аэродроме, яа понял, что это было расставание, прощание навсегда. Яа это понял, глядя на вас.
— Кондуктор поспешил.
— Что? — снова не понял русбандской идиомы геврон. Да и зачем ему это понимание нужно?
— Нет, ничего, это я так, сама себе, — решила пояснить Шимпанзун, — игра слов. Все нормально, все хорошо.
— Ну что же, я рад за вас. Если это так.
— Это так.
— Значит, мы не увидимся? — задал геврон точный и на этот раз почти без паузы вопрос.
— А вы предлагаете мне экскурсию в Мармунез?
В ответ молчание, но на этот раз в национальной паузе уже возможно различить предпосылки обдуманного старта.
— Дело в том, что я буду в вашем городе. Сделал пропуск. Аллоо?
— Хорошо, — согласилась с точным направлением гевронской мысли Шимпанзун, — позвоните мне, когда приедете, и если вам не повезет, то я, может быть, сниму трубку.
— Яа! Я понял. Буду надеяться на невезение, — сдержанно, как и полагается — по-гевронски обрадовался Мак, — до свидания.
— До скорого, — кивнула трубке Шимпазун и положила ее на рычаги, опять впустив в комнату тишину и молчание. Она хоть и не гевронка, пока, но ей тоже, похоже, необходима пауза и возможность отступления.
21. Двенадцатый день на планете обезьянн.
— Это родственники того носача, а та обезьянна, в черном, его мать, — пояснил хоть и белый, но военный халат. Они только что вытащили, из холодно-кислого полуподвала на белый свет уже обшитый досками цинк и пропыхтели вслед за белым халатом через ярко освещенный олнцесом двор госпиталя к своей машине. А в десяти-пятнадцати метрах от них — длинный автобус, и толпа чихаков, и та обезьяна, в черном. Приехали за своим, и теперь, подчиняясь дурной закономерности, столкнулись нос к носу. Или стая к стае, разделенные лишь только в ушах шумящей пустотой враждебности, шириной в твердый взгляд или шипящее слово. Отделившись от "УАЗа", подошел один из длинноносых, но короткоствольных ментов, все еще болтающихся с ними — Несрань Несранью, а случиться может все, и все должно быть описано и запротоколировано.
— Вам лучше поторопиться, — спокойно сказал он.
— Зачем же? — громко переспросил его Примат. — Мы ведь не спешим, правда? — повернулся он к пехтмурам, уже загрузившим тяжелый ящик в кузов. — Перекур, но осторожный.
— Я вас предупредил, — не желая спора, пожал плечами носастый мент с "коротышом" на плече.
— Я вас понял, — кивнул Примат, отмечая его спокойно скользящий по всему без разбора взгляд. — А почему отца нет?
— Он мстил за отца, — не меняя скорости скольжения, ответил мент и равнодушно поправил автоматный ремень. Он из местных, он ко всему привык.
А в рядах пехтмуров неподвижность мысли и молчание, только сгорающий пепел сигарет чертит в горячем воздухе невидимые дуги, а сизые дымы, недолго задерживаясь в неприятном и напряженном пространстве, тают чуть выше голов и еще не выгоревших коротких волос.
Задвигались носачи — в проеме подвала опять появился белый халат. Их стандартен, не обшит деревянным саркофагом, не "двухсот". Мальчишку-чихака, убившего Мичурина выстрелом из "Дауновки", сегодня же заколотят и закопают, а над могилой, радуясь непонятной для Примата радостью, водрузят длинную пику с зеленым лоскутом — знак доброй воли божества к искавшему и нашедшему храбрую смерть. И, следовательно, сопливый длинноносый обезьянн, скорее всего еще не познавший обезьянны, но по случаю состоявшейся мести ставший то ли джигитом, то ли шахидом, попадет прямо в рай — туда, куда и метился. Будет ли рада этому обстоятельству его мать? Удивительно, но скорее всего, да.
— Поехали, — тихо, по-ментовски приказал Примат.
Интересно: а мать погибшего чихака не завыла и не стала рвать на себе волосы, как это часто демонстрируется по телевизору. Она молчала и вряд ли помнила сейчас о Великодушном Лохе.
— Поехали! — прикрикнул на пехтмуров мичудрил и вместе с ними полез в кузов. В кабине двое, Примат да водила — по дороге нужно заехать за гевронкой. Начальство, боясь случайных осложнений, обязало довезти ее до аэродрома и довести чуть ли не до трапа самолета — наверное поэтому Примат, как только они выехали за ворота госпиталя, убрал пришпиленную к лобовому стеклу "двухсотую" табличку.
После случившегося комадрильство приказало сгрузить оставшиеся лекарства в спокойной Несрани, что и было сделано, а отважная гевронка засобиралась домой — даже в ее местами заснеженной бестолковке шевельнулась разбуженная страхом здравая мысль. И вот теперь всем им по пути — в аэропорт.
Она ждала их у миссии с белыми джипами и упитанными сотрудниками, теперь послушно не покидая зоны ответственности Примата, граница которой — уже близкий борт самолета. За недели походной жизни она сумела сблизиться с пехтмурами, и к удивлению своему увидела, что русбанды не такие уж и кровожадные, как их рисует красочная пендосская пропаганда, а носари совсем не похожи на ангелов без крыльев, какими их изображает вся та же пропаганда. Да и русбанды поняли, что и гевроны, в общем-то, вполне живые обезьянны, вот только Мичурина жаль.
— Что-то вы не веселы, — наверное, минут через пять молчаливой дороги спросил ее Примат, — мало веселого, правда?
Конечно же, нужно было бы и дальше молчать, до самого аэропорта, и не выдавать вдруг появившихся во дворе госпитального морга соплей, но он не сдержался и наверняка напугал ее несвойственной большому телу и черному взгляду тенью — тенью истеричности.
— Вы сами знаете, что жизнь часто бывает несправедливой, а иногда жестокой, — вполне рационально ответила Гибне, — и не только у вас.
— Такова жизнь? — находясь в тени, как можно спокойнее кивнул Примат. — Такова смерть!
— Не спорьте, это ваша страна, — уже точно рационально напомнила ему о различиях темпераментов и культур гевронка.
— А я не забываю об этом, — удивляясь себе и силе тени, возразил ее рациональности Примат. — "О, юноша, послушливо внимай — народу своему не изменяй…" — вспомнил он строчку стихотворения средневекового поэта-носаря, — а результат вы видели сами. Вон, в кузове, в герметичной упаковке.
Гибне не стала спорить, подчиняясь рациональности гевронских извилин и тормознутости характера, а может быть уже и чему-то другому.
— Ладно, — улыбнулся Примат, вспомнив, что перед ним хоть и упертая, но все-таки обезьянна, — минутная слабость. Вот посажу вас на самолет — и все, ваши приключения кончатся. Хотя, впечатления останутся, правда? Как там называется ваш город?
— Хрюхернос. Но и вы скоро вернетесь в ваш город. Я знаю, что в нем много военных, но там, я точно знаю, не стреляют.
— Стреляют, — успокоил ее Примат, — но не в нас. Слышали, наверное, передел собственности? Но сначала мне придется отправиться к родителям Мичурина, вместе с ним.
Больше они ни о чем таком не говорили, но позже, во времени между регистрацией и посадкой, сдав в багаж крепкую гевронскую сумку, Гибне зачем-то вытащила из нее небольшой фотоальбом и решила показать Примату свои домашние фотографии. Картинки с выставки — с окраины далекого отсюда и близкого от границы и от Северообезьяннска, но все равно нереального города Хрюхерноса.
— Хорошая собака, — вежливо оценил размеры черного дога Примат.
— Ну а рядом, узнаете?
— Конечно, только вы здесь сытнее выглядите.
— А вот и дочка, — указала она на новое фото, где девочка лет десяти или одиннадцати с тем же большим и ушастым догом стоит на аккуратном мостике.