- Если не сможешь научиться добивать, толку не будет, Котя, - говорил он ему у кожаного мешка с исчезающими после ударов вмятинами.
Котя его не понимал:
- О чем вы говорите, Альберт Иваныч?
На Коте были две мокрые фуфайки и потемневшая от влаги куртка синего советского тренировочного костюма. Альберт был неважно в чем, вроде в польском костюме с лацканами. Он был собран и суров.
- Один раз скажу. И все. Дальше понимай сам, - сказал тренер, раздражаясь. - Когда ты Петренко в нокдаун посадил и он поднялся на восьми, ты что сделал, а?
- Как что? Выиграл, - сказал Котя. Он прекрасно все понимал, потому что золотозубый ему тогда кричал с табуретки: "Добей, Кот, добей".
- Верно, по очкам выиграл, а надо было нокаутом, - сказал Альберт.
- Да какая разница, Альберт Иваныч? - спросил Котя.
Альберт внимательно взглянул на него, как будто видя впервые.
- Хорошо, Кот, работай. Работай, держи руки, - сказал Альберт и ушел. Он был белорусом, этот Альберт, тоже приехал из провинции завоевывать большой спорт. Константина он нашел и привез сам, и на одну такую ошибку у него как бы было право. Костя тогда остался в недоумении и очень долго колотил по мешку сериями, левой - правой, левой - правой, такое быстрое та-та, та-та, а потом только правой, правой, правой, так что пыль носилась клубами параллельно ударам и немело запястье.
Он очень любил это время, эти пять довольно насыщенных и далеко ушедших лет, ничего ему специального не давших, кроме короткой и страшной серии ударов, завершавшейся крюком справа в шею соперника под его левое ухо. Хотя получилось все с ним там довольно грустно. Россия, вообще, довольно грустная страна, если кто не знает.
Костя был очень опасен в любой сложной ситуации, особенно находясь возле хозяина.
- Еду в Москву, - сказал Карбас, - все, закрыли.
Карбас говорил если не быстрее, чем думал, то во всяком случае так же споро, и этот почти физиологический момент влиял на всю его жизнь.
- Тогда ладно. Завтра поставь визу, через три дня ждем обратно. И что ты ломался там, в кабаке? Ты же здесь старожил, вас не проверяют, - сказал Костя.
- Да так, - вяло ответил Карбас, - не сообразил сразу. Все-таки две напряженные границы, глухо как-то.
- Не боись, Карбас, все схвачено. Завтра я скажу тебе телефон в Москве, сказал Костя. Он выглядел, конечно, очень сильно, но разговор, кстати, любой, был ему не к лицу. Не шло ему разговаривать.
Из кухни, где по идее развалясь сидел Додя, тоже неслась музыка, и только сейчас Карбас понял, что сын включил радио на столике у плиты, и та же станция, что и на улице, все крутила ту песню про поцелуи: "Тыщу поцелуев я тебе дарю, тебе, моя любимая", и певец был хотя уже не молод, но все еще очень хорош.
Костя зорко оглядел комнату вокруг себя своими ничего не выражающими желтыми глазами, довольно кивнул и поднялся: "Все, Витя, до свидания" - и протянул для прощания широкую ладонь, размеров которой тайно стеснялся. Пожав руку Карбаса, он серьезно подсчитал количество пальцев на своей правой кисти, поглядывая на хозяина и повторяя: "Доверяй, но проверяй, а то есть некоторые, так они, поверишь, пальцы воруют, но ты, нет, ты честный, Витя".
Как только он вышел, аккуратно прикрыв за собой входную дверь, в гостиную зашел Давид со стаканом чая в руке.
- Нет, ты бы его не смог, Додя, не обижайся, он покрепче будет, - сказал Карбас, иронично покряхтывая, - матерый это бес. Придется тебе немного подождать.
- Ты не прав, папа. Он в смятении, не готов к отпору, я бы мог с ним поспорить, - сказал, не настаивая, Давид.
- Кот в смятении, да? Может, ты сходи пройдись, погляди вокруг, до моря двести метров, - сказал Карбас почти машинально, думая о чем-то другом, листая записную книжку выгнутыми прямыми пальцами с выпуклыми ногтями и глядя в нее, как в учебник логики - с непониманием и страстным желанием узнать все про жизнь скорее.
Он считал, чудак, что еще может выпутаться, что все происходящее - Кот, Дмитрий Вениаминович, поездка с посылкой в Москву, удар в лицо, долг, растущий ежечасно, несделанная работа в газете и прочее - это некий мираж, который иногда появляется на повороте от Иерусалима к Мертвому морю на большом Иудейском спуске. Злодейский бородатый образ, отлитый из неровного стекла, угрожающе нависший над асфальтом и, по мере приближения автомобиля, распадающийся и исчезающий. Он закрывал глаза, считая желтые светила, плавающие по краям век, открывал их опять - все было то же самое, неотвратимое, огромное, страшное.
Давид фланирующей походкой, которой уже давно ему не приходилось ходить, по прямой от дома отца, под шуршащими на исходящем бесполом ветру кронами огромных лиственных деревьев с невиданным запахом, перешел, точнее перебежал, шоссе и по плотной поверхности невысохшего песка подошел к морю - странно звучащему, сильно пахнущему водорослями, рыбой и как бы свежими огурцами или взрезанными арбузами, не разобрать. Пустое пространство пляжа слева переходило в бухту, в небольшой порт, скрипевший, свистевший яхтами, позванивавший цепями и светивший голубыми скрещенными лучами сильных военно-морских прожекторов. Сквозь лучи эти с криками пролетали птицы, чертя свою птичью геометрию. Давид сел на камень, снял ботинки, носки из прочной русской материи, сотканной в городе Твери, подтянул брюки до колен и глубоко вздохнул, наполнив себя воздухом густым, мужским и терпким. От необычности ощущений Давид чихнул пару раз. Потом рассмеялся, разделся до трусов и уже в полной мгле, освещенный лишь фарами поворачивающих в Яффо машин, под обрывки музыкальных фраз из проезжающих радиоприемников минут двадцать упражнялся в разном ритме в нанесении ударов руками и ногами и в защите от них. Потом он медленно и глубоко дышал, памятуя, что это самое главное, потом обмылся в море, аккуратно сняв с ребристого от мышц круглого плеча склизкий стебель водорослей. Давид действительно был большой мастер боя, ходил в секцию к настоящему учителю-японцу с четырнадцати лет, катал по голени бревно, его кисть была нечувствительна и разила, как автоматная пуля, - коля, рубя, ударяя. Он мог помочь больному сократить нужную группу мышц и выздороветь. Мог не пожалеть лежащего. Мог проткнуть указательным пальцем шею противника насквозь. А мог и не делать этого. Чаще не делал. Он все мог как многие, но лучше. С его внешностью и фамилией (Вайнштейн) он хорошо отслужил в армии, не нажил врагов, обзавелся друзьями, отбился от сержантов-сверхсрочников, не выделялся, несколько ночей не спал, ожидая "темной", дважды ее дождался, охотно ел армейскую пайку, особенно кашу, матерел и в конце службы даже получил от комполка ВДВ личную благодарность и поощрение в виде наручных часов. После церемонии полковник Веденеев его подозвал и не без удивления шепнул: "Часы я тебе купил, Вайнштейн, за то, что ты наших дураков пожалел и не увечил, хотя, наверное, было за что. Иди, Вайнштейн, молодец, горжусь тобой".
Давид не был зациклен на национальных делах, они его не интересовали. Любят, не любят, что в этом разбираться. У каждого свое право на нелюбовь, в конце концов. Мать, слушая его слова, переживала и говорила: "Это мой просчет, Додик, это я виновата перед тобой". Когда-то она так любила его отца, что не закрывала выдвигаемые ящики на кухне, боясь задвинуть счастье. Ее мама ворчала на нее за это.
Любопытно, что никаких антисемитских или семитских историй с ним не происходило в России. Имеется в виду не косой яростный взгляд, понимающая усмешка или реплика в метро пьяного пролетария. Бог миловал, и беда обходила его, имеется в виду настоящая беда, а не потасовки с пьяными сержантами, здоровыми и тяжелыми, как их головы после трех стаканов водки без закуски. Беда оставалась за пределами его взгляда и выкрика, в области, смежной с рязанской. Ему не довелось демонстрировать в так называемом народе своей способности не просто бить, что умели многие, но добить, на что способны единицы. Но готовность к совершению подобного поступка читалась в Давиде опытными людьми довольно быстро. Завсегдатаи подвальных "качалок" и каратистских сходняков почтительно расступались перед ним на входе и шептали за спиной: "Стена пошел, вон, ноги железные".
В кругу боевиков считалось, что у Давида железные голени, окатанные на досуге бревнами. Отец Ирины, мамы Давида, был настоящим человеком - никого никогда не предал, не продал, никогда не бил людей, не убивал, не воровал. Трудно было представить его катающим по голеням аккуратные, тяжеленькие бревнышки. Натану Вайнштейну это было не нужно и ни разу в жизни не понадобилось. Давид в десятом классе уже подрабатывал в охранной фирме, почти ничем не выделяясь в стае таких же, как он, плечистых, с трудом поворачивающих корпус на вопрос, с бритыми затылками, пареньков.
Нанимателем его и начальником в то время был Константин Матвеевич, доверенное лицо Ларса.
Ирина Натановна никаких подробностей, Ларсов, Котов не знала. Служит ребенок охранником и служит. Константина Матвеевича она видела однажды, он ее не покорил, не смутил. Но и не насторожил. Довольно обычный новый человек в кожаной куртке, она таких дядек видала. От сына, в известном смысле, исходило больше опасности, по, так сказать, жизни.
И Ларса, Дмитрия Вениаминовича, Давид видел не раз, но знаком с ним не был. Ларс быстро ходил возле него в черном незастегнутом пальто ниже колен, с индифферентным видом, с шелковым белым шарфом, с гладкими черными волосами, зачесанными назад, не глядел по сторонам. Константин Матвеевич шел позади и сбоку, цепляясь глазами за встречных людей. Ларс садился в автомобиль, подбирая полы пальто, чему-то улыбаясь - это было его время, его частная Россия, его нерушимая Москва.
Ларс не помнил Давида, то есть помнил его смутно. Ну, там, мальчик из охраны, не больше. Но столь активное появление его в Тель-Авиве мешало и смущало. Ларс всегда проверял ситуацию. Костя был послан в тот же вечер вторично, теперь на разговор с сыном Карбаса. С Котом был шофер.
Парень, который "вел" Давида от дома Карбаса до берега моря, передал Косте свой пост на темном, ветреном пляже и был отослан в машину. "Он разминку делал на песке, может, ничего", - сказал парень, отбрасывая сигарету. "Жди, понадобишься - позову", - сказал Костя. Он шагнул в темноту и вышагнул на уже одетого Давида.
Их беседа складывалась так:
- Здравствуй, Давид.
- Здравствуйте, Константин Матвеевич.
- Узнал, значит.
- Сразу.
- Я тоже сразу, есть вопрос, два вопроса. Ответишь?
- У меня тоже вопрос. Отвечу, конечно.
- Ты, я вижу, прибавил сильно.
- Меня сегодня достать трудно, как и тогда.
- Зачем же доставать, зачем, в еврейском царстве? Ты мне только скажи, ты с какой стати приехал, когда и от кого?
- Приехал сегодня, Карбас - мой отец, он меня ждал. Ни от кого я не приехал, от себя приехал.
- Это все?
- Все.
- Что-то не слышно было про такого его сынка, Додик?
- Да, он это сам узнал недавно, и я тоже. Фамилии у нас разные, но я его сын.
- Гордиться нечем, - невнятно буркнул Костя, - ты когда возвращаешься домой?