Я смотрел сегодня на ее фотографию в кабинете отца — на стене, в простой металлической рамочке: обычная еврейская девушка, одета во все белое.
В тот год она окончила университет, работала программисткой. Однажды пришла к отцу, села напротив:
— Папа, я хочу тебя оторвать. Дело в том, что я уезжаю…
— Куда?
— В Израиль.
Он ответил спокойно:
— Это твое дело. А я никуда из Литвы не тронусь.
«Так и улетела. И уже почти двадцать лет там. И ни разу за эти годы не захотела взглянуть на родной дом».
Бумеранг.
й не произносит это слово. Но оно как бы за скобками его недоуменных вопросов. «Не могу понять, почему она уехала? Как возникла у Аси сама эта мысль? Ведь она была так далека от еврейства — когда росла, в семье нашей уже не звучала еврейская речь, у девочки не было еврейских подруг…»
Я не сомневаюсь, однако, что ему самому приходило в голову простое объяснение. Бумеранг.
____________________
2 сентября 95 г. Добавлю к этой записи: каждый из них — мать, отец, брат — в течение двадцати лет один раз видели Асю. Были, по очереди, в Израиле. А она приезжала прощаться с отцом. Приезжала трижды. Он угасает медленно.
Страхи й можно классифицировать. По периодам. По длительности. По причинам возникновения. По силе интенсивности страха, если можно так выразиться. (Я сознательно не стал обращаться к специальной литературе, чтобы мой дневник не напоминал записки студента-психиатра).
______________________
— На войне, как многие люди, я не испытывал страха.
— Когда же он появился?
— Сразу после войны…
Это, конечно, не так. й запамятовал: страх был и раньше. Только после фронта усилился.
______________________
Первая его встреча с энкаведистами — тоже во время войны (в эвакуации, после визита к врачу и посещения столовой). Встреча показалась сначала обыденной, а завершилась, в конце концов, трудовым лагерем, где й чуть не погиб. Но, рассказывая, й вспоминает не это.
Свою досаду — «борщ так и не доел!»
Свое безоговорочное подчинение очередному «человеку в черном»: «А я ведь даже не знал, кто он такой».
______________________
Вторая встреча с энкаведистами — уже после фронта, в Вильнюсе.
Однажды й вызывают в горком партии, но там — в коридоре — его встречает посыльный:
— С вами хотят поговорить. Нет, не здесь — пойдемте, я отведу вас.
й, вспоминая об этом, стремится, как всегда, быть честным перед собой. Удивляется: ему очень понравился сотрудник органов. Ласковые глаза, теплые белые руки, искренний интерес к еврейским писателям: что они за люди; как устроен их быт; в чем нуждаются?
_____________________
Заметил ли й, что все люди этой «стаи» похожи друг на друга?
Не сомневаюсь: заметил. Иначе как бы узнавал их, когда они приходили в редакцию «Пяргале»? Не представившись, смело открывали дверь в кабинет главного редактора.
й опять пытается понять себя. Как же так? Его никто не предупреждал заранее, никто ни о чем не просил. Тем не менее он знал: во время этих визитов в кабинет главного нельзя никого пропускать…
_______________________
Следующая встреча на явочной квартире проходит более жестко, по-деловому, без сантиментов… й дают понять: он теперь свой, почти сотрудник… Собеседника й интересует уже не быт, не биографии еврейских писателей — идеологические характеристики.
— Поэт Ошерович. Он ведь, кажется, еще недавно был сионистом?
— Поэт Суцкевер. Верно ли, что он не признает партийность литературы?
й уклоняется от ответов. Особенно его коробит финал разговора: нужно дать подписку, что никто не узнает об этой встрече. «Как? Почему?» — «Так будет лучше — для вас». Добрые глаза становятся строгими: это приказ.
_____________________
й не любит рассуждать о морали. Но именно тогда, в конце сороковых, он устанавливает для себя некий барьер. Он говорит себе твердо: «Больше сюда не пойду!» Придумывает причину: «Недавно женился. Я обещал обо всем рассказывать жене». Причина банальна — в сущности, отговорка. Так пытались говорить с КГБ многие. Но важны не слова. Важна его решимость.
________________________
й никого тогда не предал, не сломал ничьей судьбы. Ему повезло. Но понимает ли он это? Я спрашиваю й, выключив магнитофон (чтобы никак не смущать). Попутно рассказываю историю старого писателя Сергея Снегова. Он много лет провел в норильском лагере, во время следствия не согласился ни с одним из обвинений. Мы часто встречались с Сергеем Александровичем в восьмидесятые годы. Он всегда подчеркивал: «Мне повезло. Меня почти не пытали». й соглашается: «Мне повезло тоже…»
_________________________
Я отбираю записи, связанные со страхами й. Однако понимаю: полностью это намерение выполнить невозможно. Большие периоды жизни й прошли только под знаком страха. Вот, к примеру, десять послевоенных лет: борьба с «космополитами», с «убийцами в белых халатах», ожидание репрессий после смерти Сталина…
________________________
20 ноября 91 г…Интересно, как он погружается в минувшее. Будто погружается в холодную реку — сразу, резко. Сначала трудно, а потом привыкаешь к холоду. И вот он живет в том времени. И снова мечется в поисках выхода из тупика.
«…Теперь я уже не помню, как звали эту девочку, нашу домработницу, — помню только: ей было лет девятнадцать-двадцать. Помню также: когда она пришла наниматься на работу, сразу сказал жене: «Ее надо принять». Она была хорошенькой… («Да, да, — не скрывает он от меня, и пленка фиксирует его откровенность, — были и такие варианты тоже, я не мог отказаться от этого…»). Она прожила у нас считанные дни. Ее арестовали ночью, я сам выходил открывать дверь. Потом мы узнали от приятельницы моей жены, рекомендовавшей нам эту домработницу: девушку взяли за то, что сбежала из своей деревни, когда всю ее семью отправляли в Сибирь… Вот моя первая мысль, едва они ушли: а что, если бы энкаведист открыл дверцу шкафа — да, шкаф уже стоял здесь, на этом самом месте — если бы он увидел папки с моими записями, с дневником? Страшно! Ведь в дневнике у меня были такие трефные вещи! Антисоветские, понимаете? Я заносил туда то, что не мог сказать никому. То, что наблюдал в жизни. На сегодняшний взгляд, ничего необычного. Большие очереди. Блат. Партийная бюрократия. Трагические перемены, происходящие в еврейской культуре.
— …Но дух ваших статей в то же время был иным?
— А в дневнике писал правду!
— Вы как-то говорили мне, что и то, и другое было искренним.