— Марк, я серьезно.
— Ага, конечно. Я тоже.
— Когда он вернулся в Лондон, он рассказал мне, что снова видел вас в Венеции. Вы путешествовали и закончили новый роман. Джонни завидовал вам тогда… Вы так сильно взволновали его. Ваша жизнь принадлежит только вам.
— Вы собираетесь упрекать меня за то, что моя жизнь что-то значит для Джонни?
— Нет… Я не могу винить вас. Но в то время, я думаю, мне не хотелось, чтобы Джонни встречался с вами. Вы мне не очень-то нравились. Тогда я пошла и достала один из ваших романов. Все время надеялась, что он не так хорош, как о нем отзывался Джонни. Но он оказался хорошим.
— Если бы только женщины почаще говорили мне, что я пишу хорошо, может быть, однажды я поверил бы в это. Но продолжайте… Что еще он рассказал вам?
— Он рассказал мне, что впервые познакомился с вами в университете… Но не в том, где он учился. Они приезжали к вам ни диспут.
— Да… Джонни учился в Принстоне.
— А потом он встретился с вами снова в амии. Он говорил мне о ваших наградах.
— Я получил свою долю, потому что другие парни были убиты. Но по службе я не очень далеко продвинулся. Я не подходил для продвижения.
Она отвела от него взгляд, потянувшись за зажигалкой, лежавшей между ними. Зажигая сигарету, она смотрела на огонек:
— Марк, почему вы ничего не делаете для себя?
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду ваше писательство. Вы не уделяете достаточно времени этой работе.
— Послушайте, затрата времени на юридические книги сделала из вас адвоката. Затрата времени на сидение за столом, как известно, еще не повод для появления хорошего писателя.
— Но это помогает. Вы смогли бы справиться с этим. Вы, может быть, даже смогли бы жениться.
— О, да. Приобрести милое уютное маленькое предприятие на Лонг-Айленде и купить по дешевке маленькую английскую машину. Или, может быть, я смог бы ездить ежедневно из Коннектикута по сезонному билету. Это было бы прекрасно, не правда ли? Послушайте, Мора, может, это для вас ничего не значит, но я родился в нижнем Ист-Сайде Нью-Йорка. Мой старик отец был чехом, сменившим имя, потому что его никто не мог выговорить. Великим горем для старика была моя мать… Она пила. Она была счастлива, только когда напивалась. Она была полна блаженства. Моему отцу не хотелось делать ее несчастной, отнимая выпивку, поэтому он привык сидеть, проливая слезы, глядя, как она наливается счастьем. Он привык ходить в церковь и молиться за нее. Он молился чертовски рьяно, мой старик… А когда я впервые начал осознавать, что все его молитвы не приносили ей никакого добра, начал думать, что католическая религия — фактически всякая религия — это обман. Я все еще так думаю, только имею для этого дополнительные причины. Я никогда еще не встречал женщины, которая могла бы жить счастливо на гроши, поэтому я лучше побуду холостяком.
Он встал:
— Если вы закончили, то пойдем. В «Метрополитене»[5] есть картина, которую мне хочется посмотреть. Я не видел ее более двух лет. Не хотите взглянуть на нее?
Когда они ехали по Пятой авеню, Марк откинулся на спинку сиденья и молчал; у 70-й улицы он зашевелился и указал ей в окно. Мора увидела широкое приземистое здание с полоской газона.
— Он по понедельникам закрыт, а то я пригласил бы вас туда. Это нечто, чего ни одна английская мисс не видит в Нью-Йорке. Его подарил городу под музей миллионер по имени Генри Фрик. Но в действительности это памятник британскому мореходству в лице Дювина.
— Дювин!
— Конечно… Ваш лорд Дювин оф Миллбанк. Он нажил состояние по эту сторону Атлантики, покупая шедевры для американских миллионеров. Мне всякий раз хочется швырнуть кирпич в окно, когда я прохожу мимо. Не то, чтобы я считал позорным принимать советы насчет картин и скульптур… Но Дювин опекал американцев слишком долго и слишком усердно. Одно время было даже непрестижно владеть картиной, если ее не продал вам Дювин. Ну, да ладно… какого черта! Мне-то чего беспокоиться?
Он снова откинулся на сиденье и промолчал еще десять кварталов по дороге к музею. Войдя туда, он быстро провел ее через вестибюль и вверх по широкой лестнице к картинной галерее. Там было тихо. Сквозь стеклянную крышу светило солнце. И громко раздавались их шаги в тишине.
— Я раньше не замечала, — сказала она. — Охранники вооружены.
— О, разумеется, — спокойно сказал он.
Марк подвел ее к картине Эль Греко, изображающей Толедо, и сел перед ней.
— Я прихожу и смотрю на нее, — сказал он, — всякий раз, когда начинаю забывать, как можно изображать на холсте зеленые и синие цвета.
Своими манерами и резкостью движений напрочь он не походил на Десмонда, но все же заставил Мору вспомнить именно отца. Между ними существовало некое единство в том, как они смотрели на картину, Марк не рассматривал ее с симпатией, как старую знакомую, но словно видел в первый раз.
Она все еще обладала для него той же силой, вызывающей восхищение и преклонение. Ей стало интересно, вызвала бы картина такие же чувства у Десмонда?
Наконец, он повернулся к ней:
— Теперь выкладывайте прямо.
— Насчет приезда сюда?
— Конечно.
— Здесь?
— Почему бы и нет? Тут удобнее и тише, чем в других местах… Никто не приходит смотреть на картины днем по понедельникам. Кроме того, когда вы устанете говорить, то можете посмотреть на Эль Греко.
Она сделала руками жест недоумения:
— С чего мне начать?
— Это на ваше усмотрение… Что было самым важным после Джонни?
— Мой отец.
— Ну, так и начинайте с него, минуя то, что я уже знаю.
— Отец был бедняком.
— Это мне известно.
Она сняла перчатку и начала теребить ее в руках:
— Он поступил в Тринити-колледж, зная только то, что вычитал из книг. Мне трудно представить, какие перемены произошли в нем за годы учебы, потому что он был невеждой во многом, что любит теперь. Он обнаружил в себе — или это сделал кто-то другой — замечательный музыкальный талант. Моя мать, конечно, научила его разбираться в живописи. Или начала… Она умерла очень молодой, вы же знаете. Во всяком случае, мой отец умел превзойти любого в учебе, если был заинтересован.
— Ваша мать умерла… Что потом?
— Я мало помню о ранних годах, за исключением того, что отец делал с нами все, что хотел. Многие, должно быть, считали нас невыносимыми, а его — дураком.
— Университет и военное время?
— Кембридж… Я разлучалась с ним ненадолго. Он обычно брал нас с собой за границу. Большую часть времени мы рассматривали картины, останавливались в фешенебельных отелях. Он никогда не хотел пользоваться простыми или дешевыми вещами, потому что презирал все, что напоминало ему прежнюю жизнь до Тринити-колледжа. Я никогда не встречала никого из его братьев, а когда его племянницы и племянники приезжали в Лондон, отец приглашал их к чаю, если не было никаких других гостей.