— Спасибо. — Тут он добавил: — Слушайте, я должен бежать. Автобус может появиться в любую секунду. Увидимся весной, мисс Мора. — Он свалил вещи, которые нес, на руки Джонни. — Всего хорошего. Всего хорошего, Джонни!
Отбежав от них на несколько ярдов, он остановился, вернулся и обратился к Джонни.
— Я забыл. Я ведь не увижу вас больше. Надеюсь, вы благополучно доберетесь до Америки. Хотелось бы мне поехать с вами. Всего хорошего.
Тут он припустил со всех ног и скрылся из виду. Они остались одни. Каждый боялся молчания другого и одновременно боялся заговорить. Время их свидания подходило к концу. Каждому было жаль ускользающих от них минут. Однако ничего нельзя было ни сделать, ни сказать. Не было ничего более значительного или важного, чем их любовь, а они не могли говорить о ней, поэтому шли вперед среди тесно обступившей их ночной мглы. Тоска в их сердцах и умах была гораздо красноречивее слов.
Они пришли к коттеджу. Джонни помог ей сложить снаряжение в холле.
— Ты уезжаешь рано утром?
— Как можно раньше. Мне хватит работы в Палате на целый день.
Ее радовало молчаливое соглашение, которое позволяло избежать бессмысленных вопросов. Она стояла у открытой двери.
— Всего хорошего, Джонни.
Он протянул ей руку:
— Всего хорошего, Мора.
Легкое соприкосновение их рук ускорило развязку. Джонни посмотрел на нее нерешительно, потом вдруг с неожиданной силой обнял ее. Это был поцелуй любви и в то же время разлуки. Он долго не отпускал ее, как бы желая запомнить это ощущение надолго, сохранить его.
Потом он внезапно отступил от нее, повернулся и зашагал вниз по дорожке. Было слишком темно, чтобы увидеть, как он уходил, но Мора услышала стук ворот, закрывшихся за ним.
Десмонд заметил, что листья на деревьях вдоль Ганновер-террас пожухли и кое-где потемнели. Ему было интересно, заметила ли это Мора. Невероятно, думал он, как сильно он принимает к сердцу то, что дочери нет рядом с ним, чтобы сказать ей об этом.
Он взошел на крыльцо и открыл дверь собственным ключом. Дверь захлопнулась за ним с громким стуком, и в холле немедленно появился слуга Симпсон.
— Добрый вечер, Симпсон. Мисс Мора дома?
— Добрый вечер, сэр Десмонд. Мисс Мора приехала примерно час тому назад.
— Хорошо… Где она, в гостиной?
Симпсон принял протянутые ему шляпу и перчатки.
— Я полагаю, что она наверху, сэр Десмонд. Она говорила, что устала и собирается отдыхать.
Десмонд слегка поколебался, потом спросил:
— Не можешь ли сказать — ее машина на месте?
— О, да, сэр. Мисс Мора поставила ее в гараж, после того как занесла свои сумки.
— А Крис — он дома?
— Он был дома, сэр, и ушел опять.
— Спасибо.
Обмен репликами между хозяином и слугой был скудным. Слуги Десмонда всегда были высокооплачиваемыми, исполнительными и немногословными. Он предпочитал воспитывать их в этом духе. Десмонд повернулся и начал подниматься по лестнице. Позади был день, казавшийся таким же одиноким, как он сам.
Еще утром он дал себе слово побыть в уединении перед обедом с Морой и Крисом. Сами того не ведая, они не оправдали его ожиданий и вместо общения, которого он так жаждал, только продлили его одиночество. Он понимал, что его чувство обиды было неразумным, но это еще больше мучило его. Налив себе виски, Десмонд почувствовал утомление и неудовлетворенность.
Дети доставляют чертовские переживания, думал он, поудобнее усаживаясь в кресле перед окном, откуда ему были видны залитый солнцем парк и толпы людей на берегу озера. По озеру плавали парусные лодки. Он прикинул, что человек, выдававший их напрокат, недурно наживается, и от этих мыслей почувствовал грусть и раздражение. Эти лодки казались ему глупыми игрушками; они еле шевелились из-за безветрия. Он отодвинулся, нахмурившись, водя пальцами по бокалу; ему не очень нравилось то, что он видел из окна. Этот парк теперь принадлежит толпе. Вид из окна уже не тот, что был, когда он покупал этот дом. Чувство принадлежности к толпе претило Десмонду.
Его мысли снова вернулись к Море и Крису, ибо теперь, казалось, они отождествлялись с этой безликой толпой, прогуливавшейся под самыми его окнами. Крис снова куда-то ушел, а Мора лежала наверху. А ведь она должна была бы понимать, как сильно ему хочется поговорить с ней, какими долгими для него были десять дней ее отсутствия. Он негодовал даже по поводу неприятности, которая привела ее домой в этот час и не позволила провести день в Палате, как она планировала. В 9.30, когда он был у себя, она позвонила и сообщила, что ее машина сломалась недалеко от Колчестера и придется дожидаться, пока ее починят. Невозможно старая машина, думал он. Но он не собирался покупать ей новую, на которой она смогла бы убегать в этот проклятый деревенский коттедж всякий раз, когда освобождалась хотя бы на полчаса. С неохотой он согласился, что будет лучше, если она подождет там, чем поедет на поезде. Но, рассчитывая на ее присутствие, он слишком сильно скучал по ней весь этот день. Его огорчение становилось все сильнее.
Он стал капризным и раздражительным, потому что понимал, что его преданность дочери была раболепной. Вне пределов его досягаемости она была постоянной болью, от которой ему не было покоя. По временам ему хотелось, чтобы эта боль утихла, но он слишком привык к своим узам. Он был полон опасений и прибегал к ухищрениям в своих отношениях с ней. Казалось, он отпускал дочь на волю, как было в случае с коттеджем, но привлекал ее снова к себе, уверенно и постоянно.
Крис тоже провинился. Он покинул Палату раньше него, чтобы сходить домой побриться и переодеться, и уже наверняка встретился с Марион. Они могли отправиться в какой-нибудь темный маленький паб, чтобы посидеть и выпить, обсуждая там свои дела, разговаривая о чем угодно, только не о нем. Это все и делало его сейчас таким одиноким. Одиноко он сидит тут, как дурак, дожидаясь, когда у Моры улучшится настроение…
Десмонд переменил позу, отвернувшись от сверкающего озера и пестрой толпы. Сейчас вид комнат перед его глазами доставлял ему крайнее удовлетворение. Он видел, что все здесь красиво и демонстрирует все то, чего он добился в жизни. Этот дом являлся как бы выставкой его достижений.
Всю жизнь на его колени сыпались дары, чтобы он мог делать с ними все, что ему заблагорассудится. Ему необычайно везло, но в гораздо большей степени он обладал даром ценить то, что попадало в его руки. С помощью своих талантов он покупал великолепие, окружавшее его. Это был его мир, созданный им самим, мир, в котором он предпочитал существовать.
Два зеркала отражали комнату, отражали самого Десмонда, сидевшего там. Они все уменьшали — комната становилась компактной и миниатюрной, как кукольный домик, а он выглядел крохотной застывшей фигуркой в кресле. Казалось, что он смотрит на себя с очень далекого расстояния и из прошедшего времени. Десмонд давно осознал тот факт, что, когда честолюбивый человек перестает вглядываться в будущее, он ничего больше не получит. Теперь это было верно и для него самого. С недавних пор он усвоил привычку ускользать памятью к ранним дням в Лондоне и к еще более давним — дням учебы в Тринити-колледже в Дублине, к темным и грустным воспоминаниям отрочества.
В Тринити наступило его великое пробуждение, там была и его испытательная площадка. Он, несомненно, обладал способностями, достаточными, чтобы выиграть любое соревнование. Но ему пришлось быстро постичь, что это его единственное достояние. Ко времени поступления Десмонда в колледж его отец был мелким фермером, существовавшим на заклады и работавшим тяжелее, чем наемный рабочий, на своем собственном поле. Такое окружение могло бы погубить его. Более чем скромная жизнь никогда не давала ему ни одного намека на то, кем он мог бы стать, что могло его ожидать. Когда он поступил в Тринити, он знал только книги, руки, державшие их, загрубели от плуга, ножниц для стрижки овец и вожжей. Но все же в нем хватило упрямства, чтобы понять все это и постараться достичь желаемого. Самым мощным и многообещающим средством для этого была его дружба — не настолько сильная или прочная, но всегда существовавшая — с двоюродным братом Джеральдом.
Джеральд родился в Ратбеге и должен был однажды унаследовать его. Кузены никогда не встречались в детстве, никогда не имели точных известий о жизни друг друга. Но их знакомство в Тринити-колледже Десмонд считал одним из самых важных событий своей молодости. Он не заглядывал в будущее. В нем существовало лишь странное врожденное убеждение, что влияние Джеральда, каким бы слабым оно ни было, останется с ним навсегда. Он никогда никем не восхищался так сильно, как Джеральдом, и всегда хотел походить на него.
Однажды холодным и памятным зимним днем Джеральд взял его в дом Френсиса Хили, профессора языкознания, преподававшего в колледже. Хили был воспитанным и спокойным человеком, полным юмора и мягкости. Но заметным в том академическом кружке Дублина сделала его жена-француженка. Ей тогда было сорок лет, она была темноволосой и маленькой, с неправильными чертами лица, из-за чего кое-кто называл ее уродливой. Но она обладала такими чарами, которые без особых усилий привлекали к ней людей; ее остроумие вошло в поговорку. Они с Френсисом Хили были небогаты, но заботу об их пятерых маленьких детях она тащила на своих плечах с хладнокровием и великолепным мужеством. Она была веселой и блестящей; Десмонд впервые встретил такую женщину и влюбился в нее.
Любовь к ней возникла против его воли и была чувством слишком естественным, чтобы это можно было остановить или предотвратить. Он носил в себе это несчастное чувство всю зиму, приходя днем в ее дом два-три раза в неделю, все надеясь, что ее обшарпанная выцветшая гостиная окажется когда-нибудь свободной от обычного сборища студентов. Она была добра к нему. Десмонд выглядел неловким и косноязычным, у него были манеры деревенщины, от которых он пока еще не мог избавиться. Но она всегда помогала ему преодолеть робость.
Как далека она была от женщин, с какими ему приходилось сталкиваться, от его матери, сестер, знакомых девушек. Разве понимала она, что была для него целым миром, миром, влекущим и удивительным. Что ее очарование и изысканные манеры представляли собой продукт того образа жизни, на который он раньше смотрел с горьким крестьянским презрением? Он думал, что она понимает это. Ведь эта женщина была так же умна, как и добра, знала о его невысказанной любви и старалась смягчить его мучения. Десмонд понятия не имел, какой нежной может быть женщина, пока она не показала ему этого.
Миссис Хили начала давать ему уроки игры на фортепиано. Будучи талантливой и опытной пианисткой, она хотела передать ему крупицу своего таланта, потому что это было единственное, что ей позволительно было ему дать.
Используя его способности наигрывать народные песни и баллады, Элиз Хили научила Десмонда проникать в самую душу музыкального произведения. И однажды он понял, что вся музыка может быть любовной песнью. Он воспринял это с легкостью и благодарностью, трудясь, чтобы доставить ей удовольствие, и вполне сознавая, что это самовыражение приносит ему облегчение.
Если она и не любила его или не отвечала на его любовь, то, во всяком случае, питала в отношении него некоторые честолюбивые намерения, использовала свою власть, чтобы твердо двигать его дальше, с меньшей жалостью, чем он делал бы это по своему собственному желанию. И так продолжалось на протяжении всей его учебы в Тринити-колледже. Она владела им полностью и принимала его повиновение как само собой разумеющееся. Он не понимал, почему женщина, которая была настолько старше его, женщина вовсе некрасивая смогла так завладеть им. Но ее влияние он ощущал всегда и продолжал ощущать спустя много лет после ее смерти зимой 1917 года, когда Десмонд служил во Франции.
Он так никогда и не освободился от нее. Воспоминания о ее веселости и уме заставляли Десмонда искать эти качества в других женщинах. Но он никогда их не находил, потому что слишком долго оставался пленником очарования Элиз Хили.
Для Милдред Стирлинг было подлинным несчастьем, что она в то время влюбилась в Десмонда. Он не ожидал этой любви, и меньше всего любви такой женщины, как Милдред. В юности она унаследовала состояние своего отца в виде железнодорожных акций и не представляла себе вещи, которую нельзя было бы купить. Она была членом Добровольческого медицинского отряда в госпитальном лагере во Франции, куда Десмонда направили с легким ранением. К тому времени, когда рана зажила, и Десмонд получил отпуск в Англию, она была влюблена в него по уши. Через пять дней после его отъезда она умудрилась получить отпуск и разыскала его в Лондоне в полном одиночестве. Она обладала своего рода мужеством и духом азартного игрока. Прежде, чем он снова уехал во Францию, она получила его обещание жениться на ней.
Милдред не была ни порочной, ни жадной женщиной. Она попросту ошиблась, полюбив и поверив, что любовь сама по себе может пробудить ответное чувство. Не ее вина, да и не вина Десмонда, что их брак потерпел неудачу, такую жалкую и такую скорую. Однажды полюбив, Десмонд всю страсть и нежность отдал этой любви. Милдред могла бороться сколько угодно против этой истины. Они вернулись в Лондон. Она стала бояться честолюбия мужа, которое побуждало его работать со всепоглощающей энергией; стала бояться скуки и молчания дома, когда Десмонда не было в нем, но еще больше бояться часов по вечерам, когда он сидел за фортепиано и совершенно не обращал на нее никакого внимания. Мора, родившаяся на второй год их брака, немного изменила жизнь семьи. При рождении Криса Милдред умерла, так и не дождавшись, чтобы глаза Десмонда остановились на ней с подлинной озабоченностью, не испытав даже на короткий миг его ответной любви. Казалось, она была даже рада умереть, чтобы освободиться от этой муки.
Когда прошли первые недели после ее смерти, в Десмонде внезапно пробудилось понимание ее одиночества. Он ужаснулся и почувствовал стыд. Он постарался вспомнить ее милое, привлекательное лицо. Ему стало интересно, что она говорила и как он ей отвечал, но не запомнилось ни слова из их разговоров. Все это исчезло. Он просмотрел ее вещи, ища среди них след женщины, какой она была, но мало что могло помочь ему. Даже ее портрет не мог рассказать ему ничего. Десмонд всегда понимал, что никогда не смог бы полюбить Милдред, но, поскольку она продолжала оставаться для него загадкой, он начал чувствовать, что в ней, может быть, скрывалась интересная женщина.
Вначале он успешно сопротивлялся попыткам единственного брата Милдред воспитывать Мору и Криса вместе со своими собственными детьми. В тот первый год после ее смерти он заложил фундамент одержимой привязанности детей к отцу. Он начал понимать, что дети могли бы стать всем, чего он желал для себя. Роскошные детские комнаты должны были стереть из памяти многолюдный сельский дом. Их одежда была такой изысканной, какую никогда не знало его собственное детство. Он надеялся, что в детях воплотилась солидная порода среднего класса, к которому принадлежала Милдред, а от него в них могла быть гордость землевладельцев, какую он знал в своем кузене Джеральде. Его планы относительно их шли в ногу с его собственной карьерой. Они должны быть умными и полными достоинства, думал он, вспоминая и ненавидя свою собственную раннюю неуклюжесть.
Он слишком рано вывел их из детской для общения с людьми, которыми теперь наполнил свой дом. Кажущееся бесстрастие, которое они унаследовали от Милдред, помогло им противостоять внешнему влиянию и оставаться приятными детьми, занятыми своими собственными делами и слегка безразличными к компаниям знаменитостей. В них ничего не было от его блеска. Будучи разумными, но не выдающимися, они довольствовались малыми и средними успехами, но становились все более дороги ему. Когда дети после встречи с Джеральдом в Лондоне поехали летом в Ратбег, мечты Десмонда в отношении их, казалось, сбылись. Тогда наконец-то было погребено его собственное детство.