Когда Валентина оплатила покупки, Тайс взял ее за локоть и отвел к машине. Он открыл ей дверцу, но перед тем, как сесть, она дотронулась до его плеча и сказала смущенным голосом:
— Спасибо, Уокер, что привезли меня сюда. Я наверняка докучаю вам, но я… действительно благодарна вам за компанию.
Он знал, что она именно это и имела в виду. Ее слова были искренними.
Легкая улыбка тронула ее губы — гладкие, пухлые, естественного розового цвета. Ему захотелось узнать, какие они на вкус. Он смутно вспомнил голубые глаза на ее фотографиях. Внезапно ему захотелось самому увидеть глаза, которые она скрывала и от него.
Почему, черт побери, она должна быть ему благодарна? Он считал, что это его работа — везти ее туда, куда она хотела, и присматривать за ней. Ей не следует беспокоиться, нравится это ему или нет, ей не надо быть «благодарной за компанию». Она не должна быть такой уязвимой.
Неожиданно ему захотелось заставить ее солгать чтобы убедиться, что она может солгать, — и он спросил, запуская мотор:
— Так какие стихи вы пишете, мисс Джонс?
Она взглянула на него, явно захваченная врасплох.
— Какие? Ну, такие, с рифмами. — Через минуту, отважившись, она добавила: — А иногда и без них. А… вы любите поэзию?
— Честно говоря, нет. Но я ничего не имею против того, чтобы остановиться у книжного магазина, купить одну из ваших книг и получить автограф.
Она была в явном замешательстве.
— Нет, нет, у нас мало времени. Мне надо как можно скорее устроиться в отеле.
— Тогда прочтите мне ваши стихи.
Она открыла рот, но не смогла сказать ни слова.
Он сощурил глаза и увидел, как она смущена. Лгать она не умела. Он не смог удержаться и послал еще одну стрелу:
— Ну хоть несколько строчек из какой-нибудь вашей поэмы!
Клер отметила неприятное выражение на его лице и почувствовала, что он ее проверяет. Он не имеет права проверять ее! Он только телохранитель. Ей не нужно его одобрение. Ей нужно просто приказать ему оставить ее в покое.
Но она не хотела портить себе настроение в первый день свободы. И хотя никто в мире не знал этого, Клер когда-то нацарапала несколько строк, которые можно было выдать за стихи. Это произошло во время самого тяжелого приступа тоски.
— Ну хорошо, — сдалась она, — но только несколько строчек.
Его суровое выражение сменилось удивлением.
Она и сама была удивлена. Валентина Ричмонд никогда не поделилась бы этим ни с одной живой душой. Эти строки могли найти путь в бульварную прессу и превратить ее в посмешище. Но Клер Джонс не приходилось заботиться о таких вещах. Глубоко вздохнув, она объявила:
— Я назвала это «Тоска».
— А, — сказал он. — Стихи о любви.
Ее лицо осветилось шаловливой ухмылкой.
— Как вы догадались?
Мне хочется не прозябать, а жить.
Она сделала паузу, и Тайс кивнул, чтобы поддержать ее. Она продолжила:
Не получать подарки, а дарить.
И не шептать в тиши, а в голос весь кричать.
Не «пекло» говорить, но «ад» сказать.
Ее голос возвысился, и она поняла, что декламирует с чувством, подчеркивая ритм взмахом кулачка.
В борьбе, не в споре истину искать.
И не держаться — крепче крепкого сжимать.
Не центом — долларом хочу я наслаждаться.
И не объятья мне нужны, мне нужно…
Она сделала паузу, все еще держа кулак в воздухе, и, встретившись с Уокером взглядом, с улыбкой закончила:
…целоваться.
Повисла тишина. Она опустила руку.
Ее зрительный зал, в котором был только один мужчина, не взорвался овацией. Не издал ни звука. Уокер смотрел на дорогу, поигрывая желваками на лице. Наконец он изогнул бровь.
— За это вам дали премию?
— Нет, этот шедевр я берегу для следующей книги.
Тут он рассмеялся, и его отрывистый, удивленный смех перевернул ее сердце.
— Хотите услышать еще раз? — поддразнила она.
— Нет, одного раза вполне достаточно. Каждое слово навеки впечатано в мою память.
— Хорошо. Тогда вы сможете прочитать его вместе со мной.
— Как-нибудь в другой раз. Давайте лучше послушаем рок-н-ролл. По-настоящему громко. При открытых окнах.
Почувствовав себя невероятно счастливой, она включила радио и опустила стекла.
— Я знаю, это дурные стихи, Уокер, — крикнула она, перекрывая рев ветра. — Но я хочу быть дурной. Я была хорошей страшно долго. Чертовски долго, — поправилась она с самодовольной улыбкой.
Он немного поколебался, но затем спросил: