– А как же с этим парнем? – с нескрываемой симпатией напомнил о трупе старший санитар.
Евсей Давидович комично хлопнул себя ладонью по лбу.
– Не поверите: забыл. Ну ничего, с этим, я думаю, мы долго не задержимся. Парень покладистый.
Все-таки усадка окоченевшего Полбина на психотрон потребовала немалых усилий. Прежде чем покинуть зал, Алеша успел услышать первый вопрос Спазмана: "Когда вы почувствовали, что вы нормальный человек, такой же, как все люди?" Затем людоруб щелкнул каким-то тумблером, достал из кармана халата плоскогубцы и вцепился в плечо покойного.
Алеша взглянул на часы и обнаружил, что тестирование продолжалось четыре часа.
До попадания в клинику Алеша знал о карапетах то же, что было известно всем и сообщалось средствами информации, то есть почти ничего. Когда-то немногочисленный, но свободо- и трудолюбивый этот народ обитал на лесистой территории нынешнего карапет-дагского заповедника, но в результате политического хищничества был сведен на нет, о чем неохотно, словно сквозь зубы, проговаривались исторические романы и этнографические справочники.
Вопреки своему физическому отсутствию, в молве карапеты слыли вредными, хитрыми, богатыми и, одним словом, неприятными людьми, которые за что-то "очень нас не любят". До поры Алеша не задумывался над столь явным противоречием официальной и устной версий и, в крайнем случае, готов был объяснить его тем, что карапетами называют действительно вздорное население клиники, при выборах, фестивалях фольклора и обменах делегациями символических стран играющее формальную роль карапет-дагского этноса, но на первых же занятиях с удивлением обнаружил, что это не так.
Со всей строгостью вынужденной конфиденциальности начинающим ненормалам поведали, что жалкая и бессильная (с одной стороны) и достаточно многочисленная и опасная (с другой) горсть отщепенцев во главе с самозванным авантюристом, тщетно выдающим себя за прямого наследника великого, но, как известно, бездетного партизана и гуманиста Днищева, а иногда и за самого матроса, пытается оспорить суверенные права нынешнего ненормального населения Карапет-Дага, давно ставшего коренным, на том шатком основании, что они-де и есть остатки мифических карапетов, которые полностью исчезли, точнее, были потоплены торпедой в бухте Карапет-бей, сразу же после их драматического исхода.
Секретный меморандум поселкового совета гласил: "Враждебные силы как за пределами нашего молодого округа, так, частично, и внутри его, пытаются распространить дикие слухи о том, что незначительная часть бывшего населения Карапет-Дага (этнических карапетов), поддавшись этнографическому угару и географическим пережиткам, пытается выдать себя за коренное население округа и потребовать на этом провокационном основании возврата исконных земель, выдворения подлинного населения и водворенья мнимого".
В случае нежелательных вопросов пациентам Днищева предлагалось отвечать, что требования этнических карапетов являются необоснованными, поскольку их не существует, а их лидер, Петр
Днищев, похоронен на мемориальном дворовом кладбище как легендарный основоположник собственной родины. При встречах с этническими карапетами (если таковые все же состоятся) рекомендовалось вести себя со сдержанным достоинством, не нападать первыми и сообщать о случившемся медицинскому руководителю, воспитателю или леснику.
Итак, руководство клиники повсеместно вещало об отсутствии карапетов, территорию, язык и традиции которых давно переняло не менее коренное население клиники, высмеивало, пресекало и припугивало любые попытки обсуждения и решения карапетского вопроса, но уделяло этой якобы фиктивной проблеме такое грандиозное внимание, что невольно (или вольно) подталкивало к противоположной мысли.
Скоро Алеша, как и все прочие пациенты Днищева, пришел, а точнее, был приведен к мысли, что племена (банды, шайки, отряды) карапетов, самозванных или подлинных, действительно скрываются в лесах заповедника и представляют угрозу для клиники. Впрочем, он не придал этому значения.
Лекции, беседы и, так сказать, коллоквиумы на тему карапетской угрозы или, точнее, на тему отсутствия таковой и представляли собой, как ни странно, содержание занятий по нравственной подготовке. Зато вариации этой, казалось бы, ограниченной темы были поистине бездонными и неисчерпаемыми.
Сегодня Грубер, тот самый пожилой медик, который совместительствовал раздельщиком туловищ и исполнителем Спазм-теста, читал типовую лекцию о половой культуре, и от первой же вступительной фразы "половая культура представляет собой такое половое взаимодействие, которое не может быть признано ни избыточным, ни недостаточным, то есть его отсутствие", переходил к критическому описанию сексуального прошлого карапетов со всеми его несуразностями, изуверствами и чрезмерностями, которые были бы навязаны коренным, т. е. ненормальным карапет-днищевцам в том случае, если бы подпольная фракция этно-карапетов действительно существовала, доказала свою реальность и вернулась к власти, а завтра шел семинар по экономической этике, на котором первым делом предлагался вопрос: "Почему вы считаете, что право на пользование собственным трудом может иметь только существующий народ?".
Напрашивалась парадоксальная схема поведения на этой скучноватой, но безусловно важной, первостепенной нефизической дисциплине. Надо было как можно серьезнее, полнее и убедительнее доказать несостоятельность карапетских воззрений по половым (этическим, философским) вопросам и плавно подвести свое доказательство к тому, что таковые воззрения просто не существуют да никогда и не существовали.
Умственное развитие, в котором Алеша был признан весьма отсталым, так переплеталось с дисциплиной нравственной, что иногда по содержанию лекции трудно было определить, на каком из двух гуманитарных предметов вы присутствуете, особенно если не справиться в расписании. Там лектор рекомендовал как можно усерднее трудиться, и здесь семинатор требовал большего бескорыстия, там объяснялась необходимость нравственной сдержанности, и здесь доказывалась польза целомудрия, там и здесь упрекали пациента в недостаточной покорности, терпеливости и доверчивости. Но на умственных занятиях основное внимание уделялось не критике фиктивного карапетского мировоззрения, а изучению реального основателя карапетской национально-освободительной державы Петра Днищева (подлинного, т. е. покойного) как умственного эталона.
Честно говоря, Алеша немного увлекся Учением. Оно, по крайней мере, начинало приоткрывать ему сущность того, что над ним предполагалось произвести, точнее, сущность представлений его нормализаторов о своих собственных намерениях. Сначала охотно, а затем все более подневольно он принялся выписывать, заучивать и пересказывать инструктору содержание основных днищевских положений и рекомендаций, так называемых Заветов, составляющих в основном теоретический раздел оригинальных высказываний "Исторического
Завета", якобы записанных с собственных слов матроса туземными партизанами, его единственными очевидцами и соратниками (заметьте, после потопления), и более доступную часть "Современного Завета", представляющую собой вольное и оригинальное в другом смысле этого слова толкование положений предыдущей книги с целью их применения в конкретном лечении, воспитании и исправлении ненормальных, т. е. то, о чем шла речь во всех беседах, семинарах, выступлениях и шутках
Спазмана. Автором второй части и был Евсей Давидович.
Коротко говоря, первая часть была более первобытной, поэтичной, несуразной и загадочной, поскольку была составлена неграмотными, суеверными, искренними людьми, неотторжимыми от природы, а вторая представляла собой просто-напросто хороший трактат. Вот всего несколько выдержек из Учения, взятых наугад из конспективных записей
Алеши.
/"//Чтобы вещь понять, ее надо вывернуть. Тулуп снутри греет". /(В другом, апокрифическом варианте: /"Тулуп преет снутри"./)
СОВРЕМЕННОЕ ПОНИМАНИЕ ПОЛОЖЕНИЯ ДНИЩЕВА О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ
Сущность известного положения Днищева состоит в диалектическом противопоставлении понятия самому себе (гносеологическом отстранении). Вещь может быть познана лишь в сравнении с какой-либо другой вещью, причем такое сравнение приобретает тем большую адекватность, чем меньше сходство сравниваемых вещей (понятий).
Таким образом, наиболее точным определением малого будет большое, плохого – хорошее, твердого – мягкое, белого – черное и т. д. В то же время большое, естественно, измеряется (определяется) малым, хорошее – плохим, мягкое – твердым, черное – белым и т. д. Другими словами, черное, по Днищеву, представляет собой высшую степень белого, нет ничего более черного, чем снег, но и белое адекватно очень черному, т. е. снег может быть как черным, так и белым, в зависимости от намерений того, кто производит его оценку. Перенося оценку в другие морфологические плоскости, по Днищеву, не будет неверным заявить, что снег красный, круглый или, например, взаимовыгодный.
ДНИЩЕВ О СЧАСТЬЕ, СОБСТВЕННОСТИ И СТРЕМЛЕНИЯХ К НИМ
/"Надобность в том, чего нет, стало быть, и нет надобности.
Хочешь осчастливиться – отыми у врага и сделаешься несчастным, то-то. А по-честному, так никому ничего и не надо, кроме пустого места. Амба"./
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
По Днищеву, достижение счастье в общем совпадает с окончанием физического существования пациента, т. е. так называемой смертью.
Этот неожиданный вывод вытекает из учения Днищева о стимуляции стремлений. Счастьем любого (читай – ненормального) человека представляется достижимая цель в форме чужой собственности в широком смысле, обладание которой невозможно в настоящем, но желательно в будущем. Обладание, по Днищеву, эквивалентно его отсутствию, и на этом аксиоматическом принципе строится вся система жизненного стимулирования пациента. В процессе достижения счастья (в нашем случае – психофизической нормализации) ненормальный клиент претерпевает сложную и непостижимую последовательность метаморфических этапов, на которых он мечтает лишь о приобретении того или иного имущества (одной из эрзац-форм которого является здоровье), которого и лишается в результате его наличия (см.
"Процессуально-оздоровительный катехизис", 1 экз., секретно).
Последним этапом по обеспечению счастья (нормализации) пациента, таким образом, является такое его состояние, при котором несчастный
(счастливый – по Днищеву) мечтает лишь о сохранении жизни и, как следствие, лишается ее. Метаморфически говоря, пациент достигает наивысшего счастья в наиболее несчастной фазе своего существования, логичной кульминацией которой может явиться только смерть – абсолютная жизнь по Петру Днищеву.
Занятия по умственному развитию и нравственной подготовке, а также по древнекарапетскому языку, фольклору и другим гуманистическим дисциплинам, представляющим собой, собственно, лишь разные ракурсы Учения, проводились в том же зале, где пациенты спали, питались, вели хозяйство и, одним словом, жили.
Никакого твердого графика занятий не существовало, вернее, этот график был слишком сложным и непредсказуемым. Как часть общего
Расписания он отпечатывался микроскопическим шрифтом на огромных листах ("простынях") бумаги и вывешивался на стенде, напоминающем всемирный график движения поездов или курс валюты на мировой бирже, на такой высоте и на таком отдалении из-за неизменной толпы пациентов, постоянно наводящих какие-то справки с блокнотиками и авторучками в руках, что-то торопливо переписывающих, высматривающих в театральные биноклики, оттягивающих для лучшей фокусировки углы глаз или просто неподвижно торчащих на самом обзоре, что разобрать что-либо при Алешином неважном зрении было совершенно невозможно. К тому же в последний момент перед самым сигналом (который всегда оставался под вопросом) приходил со стремянкой Вениамин или какой-нибудь другой младший санитар, забирался и делал исправления шариковой ручкой.
Занятия, таким образом, длились иногда по сорок пять-девяносто минут, а иногда и по шесть-восемь часов кряду, а проводились то ежедневно, то по четным (нечетным) числам месяца, то по выходным или в последний (первый) день каждой недели, то отменялись вообще или заменялись какими-нибудь другими дисциплинами в любом вообразимом порядке, представляемом правительством больницы как оптимальный.
Все начиналось с регулярной литургической речевки или коллективной Спазм-медитации. Впрочем, с этого же медицинского действа начиналось любое мероприятие дня. Весь персонал Днищева, включая санитаров, поваров, лесничего, почтальона, поселкового сторожа и продавца аптечного киоска, короче говоря, все "вольные" работники медицинского заповедника, кроме, разумеется, часовых и отпускников, в красочных национальных костюмах – халатах, шароварах, фесках, цвет которых варьировался в зависимости от даты, важности и содержания события, – собирались на той же самой лестнице, по которой людей уводили на процедуры.
Их было, оказывается, не так уж много, каких-нибудь тридцать человек, тех, которые проповедовали и кололи, кормили и оформляли, следили и назначали, от которых зависела степень мучения каждого.
Там, на отдалении, они казались уменьшенными, ручными (почти карманными) и лишенными своего фатального значения, и Алешу удивляло, как эта горсть совсем не сильных да и не слишком умных людей, три четверти которых составляют обыкновенные бабы, умеет держать в трепетной покорности всю бесчисленную толпу ненормальных людей, которая хмуро взирает на них из глубины покоя.
Церемониал начинался с краткого вступления Спазмана. В своем шелковом халате, черном в трудовые дни, пурпурном или сером в дни учебы, салатовом перед процедурами и золотом в дни национально-освободительных годовщин (вот вам и примета!), с шашкой, кинжалом и кремневым, как бы не совсем настоящим пистолетом за трехцветным кушаком, он появлялся из глубин галереи, всегда вызывая зыбь симпатии среди пациентов. Его, единственного из карапет-днищевских лидеров, не только побаивались и уважали, но и любили до обожания.
"Евсей Давидович. Энергичный такой. В пурпурном сегодня", – витало над ненормальными головами при его появлении. Спазман сцеплял сухощавые руки под животом, опускал зоркие металлические глаза и с непостижимой застенчивостью начинал шелестеть голосом. Все смолкало.
В несколько небрежных выражениях он обрисовывал историю, значение и задачи своего заведения и его достижения применительно к данному случаю, то есть в медицинском, воспитательном, академическом или каком-нибудь еще аспекте, и, не слишком утомляясь многословием, обычно заканчивал так:
"Вы были в той жизни недоразвитыми, гипертрофированными, распущенными, ленивыми, недалекими, иррациональными, одним словом, ненормальными людьми. Одни из вас предавались там (отмашка в сторону иного мира) сексуальным извращениям, другие извращали свое социальное назначение, третьи при этом ставили перед собой заведомо ложные экономические, нравственные и биологические цели, стремление к которым приносило им и их окружающим невыносимые страдания.
Сегодня я, главный доктор этого прекрасного медицинского заповедника, от лица всего персонала заявляю (он возлагал руку на своевременно подложенный томик Заветов): ни один из вас, мои несчастные дети, не выйдет отсюда, пока у него остается хоть один ничтожный повод для недовольства, хоть одно пустое стремление. Я избавлю вас от мучений жизни, как избавлял всех, пришедших в этот заповедник до вас, и как избавлю всех, которые придут после вас".
И непременно заканчивал торжественным и немного лукавым жаргонным словечком "амба", напоминавшим о бесшабашном прошлом больницы и ее основателя.
Затем начиналось действо. Костюмированные лицедеи (из привилегированных ненормалов) разыгрывали историческую мистерию, занимавшую, в зависимости от повода, от пяти-семи минут до несколько часов и от трех-пяти до нескольких сот участников. Одна (большая) часть лицедеев, наряженная под этнических карапетов, как их представляли себе авторы исторических фильмов, носила по кругу стилизованные мешки непосильного груза, а другая (меньшая) часть, в империалистических мундирах и шлемах, надзирала и понуждала первую, большую часть при помощи кнутов, пугачей и кого-то верткого, угодливого, вприплясочку снующего от одних к другим и что-то нашептывающего в пользу меньшинства.