Стояло солнечное калифорнийское лето. Был июнь, прошел месяц после той удивительной ночи в Нейпа-Вэлли. Аннализа лежала на надувном матрасе, покрытом махровым полотенцем, у края окруженного тропической зеленью открытого бассейна на вилле в Сосалито.
На ней был белый купальный костюм, подчеркивающий красоту загара. Океанский бриз доносил аромат цветов, смешанный с запахом морской соли. Солнце сильно пригревало, и она уже предвкушала, с каким наслаждением окунется в прохладную воду. Протянув руку, Аннализа взяла свои верные часики «Вашерон-Константен», лежавшие на подносе рядом со стаканом мандаринового сока, поданного ей горничной Айрин, и посмотрела, который час. Было десять утра.
Через несколько дней у Бруно закончатся занятия в школе. Она была твердо намерена вернуться с ним в Европу на летние каникулы и уже распланировала предстоящий маршрут во всех деталях: Лондон, Париж, Милан, Рим, Палермо. Она обновит свой гардероб, навестит старых друзей, вновь обнимет отца и наконец опять увидит Кало.
Воспоминание о Кало никогда не покидало ее, хотя все эти долгие годы она пыталась его заглушить, запереть в дальнем уголке сознания, оно продолжало упорно ее преследовать. Стоило ей взглянуть в лицо сыну, как вновь всплывали воспоминания об утрате, с которой душа так и не смогла примириться.
И наконец был тот чудесный вечер с Джорджем, закончившийся поцелуем, который вновь воскресил в ней желание жить. Аннализа не была влюблена в него, но этот эпизод растревожил все ее неутоленные желания, пробудил чувственность, которую самые благие намерения не в состоянии были заглушить.
С того памятного воскресенья она больше ни разу не была в Нейпа-Вэлли, в старом доме среди виноградников. Филип тогда уехал в Вашингтон, а из столицы отправился в Нью-Йорк. Он вернулся в Сосалито всего два дня назад. Джордж больше не показывался, и Аннализа была ему за это благодарна, понимая, что, если они встретятся вновь и он ее поцелует, дело может зайти слишком далеко.
Нет, она решительно не была влюблена в Джорджа, но чувственное влечение к нему после того единственного поцелуя стало неодолимым. Был 1951 год, она жила в Калифорнии, а не на застрявшей в средневековье Сицилии, и прекрасно знала, что многие ее американские подруги, ни секунды не раздумывая, последовали бы своему инстинкту. Рядом был Голливуд, великая фабрика целлулоидных грез, ходили слухи и сплетни, свидетельствовавшие о весьма растяжимой морали. Индустрия разводов в Неваде работала на полную мощность. На словах все выходило даже слишком просто.
Аннализа была воспитана в очень строгих итальянских, вернее даже сицилийских, традициях. Ей становилось не по себе, и она чувствовала себя задетой, когда слышала анекдот о сицилийских женщинах, которые все делают, не выходя из дому, даже для измены мужу у них есть три Д: деверь, дядюшка и двоюродный братец. Этот анекдот казался ей оскорбительным и неприличным. Трудный, непонятный даже для нее самой ребенок, воспоминание о трагической любви Кало и неудавшийся брак и без того делали ее жизнь нелегкой.
Она лениво поднялась, подошла к краю, вытянув перед собой руки, грациозно прыгнула в самую середину бассейна и ушла под воду, наслаждаясь ее прохладной лаской. Когда она вынырнула, запрокинув к небу голову с блестящими и гладкими от воды волосами, возле бассейна раздался телефонный звонок.
В четыре взмаха она достигла покрытой эмалью стальной лесенки, выбралась из воды и схватила трубку.
– Вас спрашивает мистер Джордж, – сообщил дворецкий.
– Соедините меня с ним, – ответила она, стараясь сохранить безразличный тон.
– Как дела? – голос Джорджа звучал волнующе, усиливая растущее в ней желание.
– Хорошо, а у тебя? – Ей хотелось отбросить условности и прямо сказать ему, как страстно она жаждет его видеть.
– Давненько мы не виделись, – весело заметил он.
– Ну, понимаешь, – принялась оправдываться Аннализа, – Филип только позавчера вернулся из Нью-Йорка.
Длинные мокрые волосы облепили ей плечи.
– Послушай, я во Фриско, остановился в «Шератоне». Почему бы тебе сюда не подъехать? Мы бы вместе пообедали, – продолжал он таким голосом, что она сразу же насторожилась.
– В чем дело, Джордж?
Высоко в небе пролетел самолет, вновь пробудив в ней стремление уехать.
– Филип вызвал меня к себе в контору, – он старался говорить как можно беззаботнее, но достиг обратного: слова прозвучали зловеще.
– Что ж тут такого особенного? – Приглашение «на ковер» к Филипу было частью повседневной жизни.
– Он спросил, какие намерения я имею по отношению к тебе, – объяснил Джордж.
– Вот как? Это меняет дело. – Она отпила глоток сока, чувствуя сухость во рту.
– Именно это я и хотел тебе сказать.
Повисла пауза.
– Ну что ж, вот ты и сказал, – усмехнулась она. Итак, Филип знал и целый месяц молчал. Как похоже на него!
– Не хочешь спросить, откуда он узнал о нас с тобой?
– Ну, хорошо. Так откуда же он узнал? – По плечам у нее катились с волос капли воды.
– Он вернулся в тот вечер, чтобы просить у тебя прощения. Мы как раз уехали верхом. Он все видел из окна кабинета. Напился вдрызг и на рассвете потихоньку уехал, пока мы все спали.
– И что ты ответил?
Солнце припекало ее загорелые плечи.
– Сказал, что нечего строить из себя пуританина. Объяснил, что это был невинный братский поцелуй, – его голос звучал ясно и спокойно.
– А это правда, Джордж? – От солнца, от океанского воздуха и запаха цветов у нее слегка кружилась голова.
– Нет, – честно признался он, – я люблю тебя.
– Опрометчивое заявление, – испуганно сказала Аннализа.
– Я люблю тебя и хочу тебя, – твердо повторил он.
– О, Джордж, ты же знаешь, что мы не можем себе этого позволить.
– Я хочу тебя, но не стану тебя домогаться. У тебя и без того проблем хватает.
– Я не приеду в «Шератон», – решила Аннализа.
– Что ж, ты права. – Он понимал, что ей принадлежит решающий голос.
– Лучше ты приезжай ко мне, Джордж, – предложила она. – Вместе пообедаем.
– Когда? – спросил он, задохнувшись от неожиданности.
– Прямо сейчас.
Она положила трубку и тут же снова сняла ее, чтобы вызвать дворецкого:
– Альберт, пусть приготовят обед на двоих. Приедет мой деверь, – повесив трубку, она села на траве и попыталась осмыслить новость, только что сообщенную Джорджем. Паники не было, она чувствовала себя очень спокойно и уверенно.
Итак, Филип знает. Он нарочно ускорил отъезд в Вашингтон и Нью-Йорк, чтобы иметь время все обдумать, а может быть, и разузнать, что будет происходить в его отсутствие. Уж конечно, он нанял детектива, чтобы следить за каждым ее шагом, а поскольку слежка ничего не дала, решил напрямую все выложить брату.
Аннализа спрашивала себя, знает ли он о Кало, и решила, что это маловероятно. Филип продолжал оставаться загадкой.
«Я его совсем не знаю, – растерянно говорила она себе. – Не знаю, ревнует он или нет. Не знаю даже, любит ли он меня. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что он держит меня в плену, даже не спрашивая, не тяготит ли меня несвобода. Так он мстит за любовь, которой я не смогла ему дать. Но что еще хуже, он втянул моего сына в эту психологическую войну. Возможно, у него есть свои причины, чтобы до бесконечности продлевать эту ситуацию. Но и у меня их предостаточно, чтобы с ней покончить».
Она накинула купальный халат, села за столик, сняла телефонную трубку и набрала рабочий номер Филипа в Сан-Франциско. Ей ответила Вера, его секретарша.
– Мистер Брайан на совещании, – сказала она. – Если хотите, миссис Брайан, я передам, чтобы он вам перезвонил.
– Нет, – решительно возразила она. – Я хочу переговорить с ним немедленно.
Через минуту до нее донесся голос мужа, четкий и спокойный, как всегда, но это было наигранное спокойствие, для видимости, поскольку он говорил при посторонних.
– Что случилось, дорогая? – невозмутимо спросил он.
– Хочу кое-что тебе сообщить. – Хладнокровие Аннализы проистекало из убежденности в том, что ей наконец-то удалось принять правильное решение, достойное порядочной женщины. – Я требую развода. – Несколько мгновений она слышала лишь слабые помехи на линии. – И пока адвокаты дописывают печальный эпилог нашего неудавшегося брака, я вернусь в Италию с моим сыном, – она повесила трубку, не давая ему времени собраться с мыслями и ответить.
Поднявшись, она стремительно пересекла тенистую аллею, обсаженную деревьями, и вошла в дом. Добравшись до ванной комнаты, она встала под душ и включила его на полную мощность. Сильные струи чуть теплой воды, бьющие из сотен дырочек, просверленных в трех стенах душевой, обрушились на ее разгоряченное солнцем тело. Аннализа долго стояла неподвижно, с закрытыми глазами.
Потом она досуха вытерлась и, растянувшись на массажной кушетке, нажала кнопку. В просторной ванной тотчас же появилась массажистка Кэтрин с флаконом янтарного ароматического масла, распространявшего свежий запах мускуса.
Это была молодая энергичная женщина, хорошо знавшая, когда и что говорить, а когда лучше промолчать. Она была прекрасной собеседницей, и Аннализа ценила ее общество, потому что с ней можно было не притворяться и быть самой собой.
Перебросившись с хозяйкой несколькими фразами, чтобы почувствовать ее настроение, Кэтрин подошла к Аннализе, вылила себе на ладонь несколько капель пахучего масла и принялась массировать ее, начав с пальцев ног, которые обработала один за другим. Аннализа закрыла глаза. Сильные и ловкие пальцы массажистки поднимались от ступней к икрам и бедрам. Кэтрин вдоль и поперек изучила безупречно сложенное тело Аннализы, отлично умела снимать напряжение, расслаблять нервные узлы и успокаивать ее мятущуюся душу.
Когда она безмолвно вышла после окончания сеанса, Аннализа почувствовала себя в отличной форме. Накинув легкий шелковый халат, она вошла в свою спальню, села за туалетный столик и тщательно наложила грим на щеки, глаза и губы, расчесала волосы и сколола их узлом на затылке при помощи черепаховых шпилек.
Наконец она оделась, выбрав белое шелковое платье, которое подчеркивало стройность фигуры и великолепный загар. Из драгоценностей она позволила себе только короткую нитку жемчуга и, посмотревшись в зеркало, убедилась, что выглядит безупречно и чувствует себя превосходно.
Спускаясь по лестнице с непринужденностью королевы, она заметила, что Джордж смотрит на нее из вестибюля.
– Что я могу тебе сказать? – спросил он в восторге.
– Все, что думаешь, – ответила она, одарив его самой пленительной из своих улыбок.
– Ты прекрасна, – сказал он просто. Все слова, приходившие ему в голову, не могли бы лучше охарактеризовать ее дивное очарование. – Ты прекрасна, – повторил он.
– Ты очень мил, Джордж, – поблагодарила она.
Он поцеловал ей руку, пахнущую мускусом, и они вместе направились во внутренний дворик. Альберт накрыл столик на двоих под навесом из вьющихся роз.
– Немного вина? – предложил Джордж, усаживаясь.
– Нет, спасибо, – отказалась она.
– Чтобы ты не захотела немного выпить перед обедом? – изумился он, хорошо зная ее склонности.
– Я излечилась, Джордж, – серьезно ответила Аннализа.
– Это что, новая светская игра? – он решительно отказывался ее понимать.
– Отныне все, что я сделаю, будет сделано по моей собственной воле. Без влияния алкоголя, – она наслаждалась освобождением из рабства.
– Никак не пойму, что, собственно, ты пытаешься мне сообщить? – Джордж налил себе белого вина, ему было необходимо выпить.
– Я намерена развестись, – сказала она, пристально глядя на него. Он сделал большой глоток, чтобы прийти в себя от изумления.
– В нашей семье это будет историческим событием, – с грустью произнес Джордж, словно уловив недобрый знак в решении, ломавшем семейную традицию.
– Я уже сказала Филу, – сообщила она, сама поражаясь собственному спокойствию.
– Ты хочешь сказать, что я тоже сыграл свою роль в этом решении? – Аннализа прочитала в его глазах глубокую печаль.
– Возможно, если бы не ты, – честно призналась она, – этот брак просуществовал бы еще некоторое время. Но рано или поздно он все равно бы распался.
– Не могу сказать, что эта новость наполняет меня гордостью, – заметил он, покачав головой. – Ведь речь идет о тебе и о моем брате.
– Не бери на себя чужой вины, – торопливо проговорила она. – Наш брак с самого начала был обречен, хотя я и пыталась быть хорошей женой, а Фил сделал все возможное, чтобы я была счастлива. Но тут одной доброй воли мало.
Альберт подал морских ежей в розовом соусе, сервированных на холодных листьях латука, но, к его великому сожалению, молодые сотрапезники не оценили изысканной свежести утонченного блюда.
– Ты вернешься в Италию? – Это был самоочевидный вопрос, но ему страшно было услышать ответ.
– Да, Джордж. – Глядя ему в глаза, она пыталась передать переполнявшую ее радость, связанную с возвращением на родину. – Я так истосковалась по родной земле. Здесь я так и не смогла почувствовать себя как дома. И Бруно тоже никогда не был здесь счастлив.
Появился Альберт, чтобы сервировать другое блюдо, но Аннализа взглядом и быстрым жестом дала ему понять, что они хотят остаться одни.
– Я так хочу быть счастливой, Джордж, – призналась она.
Он поднялся, обошел стол и, зайдя ей за спину, принялся гладить ее обнаженные руки.
– Я люблю тебя, Аннализа, – прошептал он.
– Я знаю, – ответила она, ощущая, как дрожь удовольствия пробегает по телу от прикосновения к коже горячих ладоней.
– Я люблю тебя с той самой минуты, как ты спустилась по трапу самолета, ведя за руку сына, – признался он.
Отдаваясь завораживающей ласке его рук и голоса, Аннализа рассеянно следила за разноцветными парусами, лениво скользившими по голубой глади бухты под полуденным солнцем.
– Женщины умеют ценить чувства, выраженные взглядом и молчанием, – сказала она. – Я всегда знала, что ты меня любишь. Ты мне очень дорог. Меня влекло к тебе и, может быть, все еще влечет. Но я не люблю тебя, Джордж. Я не могу тебя любить.
– Ты ведешь себя так, словно дала кому-то обет вечной верности, – он ощутил зависть к мужчине, пробудившему в ней столь глубокие чувства.
– Прошу тебя, Джордж. Не хочу вспоминать о призраках, – Аннализа взяла его руку и благодарно поцеловала. – Сегодня я решила быть счастливой и тебе подарить счастье. Хоть один разок, – наконец-то она была свободной в своих действиях.
Аннализа поднялась на ноги.
– Идем, – позвала она.
Они вместе прошли по парку вдоль тропинки, спускающейся вниз по склону холма к бухте. Джордж обнял ее за плечи, и она склонила голову ему на плечо, наслаждаясь непривычным ощущением покоя.
В глубине парка стоял небольшой садовый домик, северная стена которого отвесно нависала над морем. Живописное деревянное строение с остроконечной крышей, увитое плющом, служило убежищем Аннализе. Она сама обставила его в типично итальянском вкусе и пряталась в нем в тяжелые и грустные минуты жизни. Это был ее buen retiro [55], островок уединения, надежное место, где она могла заглянуть себе в душу. Здесь она писала письма отцу и крестной, здесь вспоминала Кало.
Садовый домик в глубине парка не принадлежал никому из семейства Брайан, он был ее исключительной собственностью на чужой земле. В нескольких метрах от домика была калитка, за ней проходила оживленная автострада, привлекавшая туристов благодаря великолепной панораме.
Аннализа вела Джорджа в свое маленькое имение. В свой дом.
– Hasta maana [56], Бруно, – сказал Дон Тейлор мальчику, вышедшему из «Кадиллака» у парадных дверей виллы.
– Hasta maana, Дон, – прокричал в ответ Бруно. – Muchas gracias [57].
– De nada [58], – улыбнулся шофер, глядя, как он бегом, по своей обычной привычке, поднимается по ступенькам.
Было четыре часа дня. Дон привез его из школы на Ломбард-стрит, и теперь ему предстояло срочно вернуться в город, на Юнион-сквер, за мистером Брайаном. Хозяин в этот день решил вернуться домой раньше обычного. Для Дона это была хорошая новость, означавшая, что сам он тоже сможет прийти домой пораньше и провести целый долгий вечер с семьей.
Мадемуазель Югетт, пожилая французская гувернантка Бруно, служившая в доме с момента прибытия молодой хозяйки с сыном в Америку, остановила его на бегу.
– Bonsoir [59], Мад, – уменьшительное от «мадемуазель» стало для нее именем собственным. Бруно начал звать ее так, когда ему был год. Они отлично ладили друг с другом.
– Bonsoir, mon choux [60], – ответила она, ведя его в спальню, чтобы помочь переодеться.
Распорядок был тот же, что и всегда: после душа он оденется, позанимается на пианино с Мад (не столько из любви к музыке, сколько для того, чтобы угодить отцу), а потом можно будет немного поиграть или посмотреть телевизор в ожидании ужина.
Вдруг его осенило. Сегодня у него имеется отличный повод нарушить надоевшее расписание, избежать навязанного ему раз и навсегда плана действий.
– Мне надо немедленно поговорить с мамой, – объявил он, повергнув в полную растерянность гувернантку, которой, впрочем, всегда не хватало быстроты реакции в общении с ним.
– Прошу тебя, Бруно, у меня могут быть неприятности. – Она была не в состоянии справиться с мальчиком, а он, расшалившись, становился просто неуправляемым, как стихия.
– Мне нужно сообщить маме очень важную новость! – Он уже мчался вниз по лестнице, кубарем скатываясь по ступеням.
– Ты поговоришь с ней позже, Бруно, – ее слабый голос уже едва достигал его ушей.
– Только на минутку, Мад, – крикнул он, выбегая во дворик. – Я сейчас вернусь.
Обычно в это время он заставал мать в бассейне и был уверен, что она не рассердится, потому что новость, которую он хотел сообщить, и вправду была прекрасной. Учительница на уроке истории рассказала детям об Италии, а главное, о Сицилии, о найденных на острове финикийских и греческих поселениях, и даже показала диафильм об этих древних цивилизациях.
– Тебе повезло, Бруно, – сказала она. – Скоро ты сам увидишь эти памятники прошлого, они в каком-то смысле принадлежат и тебе.
Мальчик покраснел, чувствуя себя в центре всеобщего внимания, ему бы хотелось, чтобы мама была там и слышала эти слова. В бассейне ее не было. Он вошел в парк и направился к садовому домику в полной уверенности, что найдет ее там. Так весело было бежать по садовым дорожкам наперегонки с экзотическими бабочками.
Дверь домика была закрыта. Бруно повернул ручку, зовя мать, и как вкопанный застыл на пороге, поначалу даже не поняв, что означает клубок переплетенных тел, бьющихся и ищущих друг друга в полутьме на широком диване.
Потом, когда до него дошло, что нечто чудовищное происходит между его матерью и дядей Джорджем, он зажал себе рот рукой от боли и снова прошептал «мама», но с губ не сорвалось ни единого звука. В этот момент лица Аннализы и Джорджа повернулись к нему, и мальчик увидел в их глазах отражение своего собственного ужаса.
Аннализа, прикрывшись подхваченным с полу халатом, вскочила и закричала: «Бруно!» Но он уже бежал прочь, чтобы ее не слышать и не видеть: она нанесла ему удар, от которого ему не оправиться. Он всегда будет ее ненавидеть.
Он бежал к выходу из парка, к оживленному шоссе, слезы застилали ему глаза, но он все бежал и бежал вперед, словно смерть гналась за ним по пятам.
Машины проносились в обоих направлениях, и ему чудом удалось проскочить не останавливаясь. Он пересек шоссе и вбежал в чей-то чужой парк. Пока он бежал, спасаясь от нестерпимого стыда, ему слышался за спиной голос матери, ее отчаянный крик, полный ужаса и боли: «Бруно, вернись!», потом раздался пронзительный, душераздирающий вигз тормозов по асфальту, потом ничего.
Он опустился на землю под большим деревом и разрыдался:
– Как ты могла, мама? Как ты могла?
Его неотступно преследовало непристойное видение, этот клубок голых тел, распавшийся перед его потрясенным взором. «Как ты могла?» – повторял он снова и снова, рыдая и в отчаянии колотя кулаками по земле.
Судя по положению солнца, было около семи часов вечера. Бруно сидел, спрятав лицо в коленях, когда послышался шум шагов. Он решил приподнять голову и посмотреть. В поле зрения попали ботинки, потом ноги, туловище и наконец лицо Дона Тейлора. Никогда Бруно не видел его таким серьезным и мрачным.
– Вставай, Бруно, – сказал он, протягивая мальчику руку. – Отец ждет тебя.
Поскольку Бруно упрямо отказывался встать, Дон взял его на руки и понес к вилле.
– Я не хочу возвращаться домой, – прошептал Бруно.
– Мы уже два часа тебя ищем, – Дон говорил с трудом.
Бруно потерял счет времени, он знал только, что его жизнь кончилась, а солнце стало черным.
– Я был здесь, – сказал он.
– Разве ты не слышал, как мы тебя зовем? – Дон был рад, что нашел его, но с ужасом думал о том, что ждет мальчика впереди.
Бруно отрицательно покачал головой.
Увидев отца, шагавшего взад-вперед перед входом в дом, он попросил Дона опустить его на землю.
– Идем, сынок, – сказал Филип. Взгляд его был пуст, на лице лежала печать огромной усталости.
– Да, папа, – машинально проговорил Бруно.
Они забрались в «Кадиллак», Дон сел за руль, машина тронулась, спустилась по шоссе к мосту Золотые Ворота и въехала в город. Никто не произнес ни слова.
«Кадиллак» остановился у больницы Сент-Джеймс. Филип не стал дожидаться, пока Дон выйдет, чтобы открыть ему дверцу.
– Идем, сынок, – опять позвал он, взяв Бруно за руку. – Я отведу тебя к матери.
– А почему в больнице? – спросил Бруно.
– Произошел несчастный случай.
Они шли по ярко освещенным коридорам, среди белых халатов и носилок на колесах, распространявших запах дезинфекции.
Высокий светловолосый врач с загорелым лицом подошел к ним.
– Это здесь, мистер Брайан, – сказал он, указывая на закрытую дверь.
Они вошли в пустую комнатку, освещенную режущим глаза светом. Филип положил руку на плечо Бруно и до боли сжал его. На белой больничной кушетке, укрытое до подбородка белоснежной простыней, лежало тело Аннализы.
– Мужайся, – сказал Филип.
– Мама заболела? – ровным, без эмоций, голосом спросил Бруно.
– Твоя мать мертва, – сурово отрезал Филип, словно опасаясь, что мальчик ему не поверит.
Бруно взглянул на мать, неподвижно лежавшую на белой больничной койке, словно в глубоком сне.
– Она спит, – возразил он на слова отца.
– Она мертва, Бруно, – это был беспощадный приговор. – Твоя мать мертва. Это правда. Если хочешь, можешь ее поцеловать.
Бруно отрицательно покачал головой и остался неподвижен, точно прикованный к блестящему линолеуму. Он посмотрел на отца, потом на мать, лежавшую на белой койке. Еще несколько часов назад она была жива, он видел ее своими собственными глазами: прекрасную, голую, и дядя Джордж обнимал ее, и сам тоже был голый. Конечно, пройдет время, и что-то изменится в его оледеневшей душе, но сейчас он думал только об одном: «Как ты могла, мама? Как? Как?»
Укромный уголок (исп.).
До завтра (исп.).
До завтра, большое спасибо (исп.).
Не за что (исп.).
Добрый вечер (фр.).
Добрый вечер, душенька (фр.).