— Зачем нам иностранцы? — сетует Жоржета. — Разве мы плохо без них живем? Особенно эти азиаты… А уж какие они трудолюбивые! Так немудрено и без работы остаться.
Миссис Джонс не боится азиатов. Она знает твердо: никакая азиатка не сможет сманить ее лояльную клиентуру. Но трудовая деятельность Жоржеты зиждется на эмоциях и «драйвах» — антагонистичных лояльности. Миссис Джонс понимает это и слушает Жоржету, не перебивая.
— Ведь обходились же мы без них, — апеллирует Жоржета к здравому смыслу миссис Джонс.
— Обходились, — уклончиво соглашается миссис Джонс, не склонная открыто высказываться по политическим вопросам, не проконсультировавшись предварительно с мужем, и спешит сменить тему. — Челку подлиннее?
Жоржета кивает. Челка должна быть дремучей, как тропический лес. А под ней — знойно-палящие глаза тигрицы, научившейся мурлыкать по скупой мужской команде. Жоржета изучает себя в зеркале. Она одновременно нравится и отталкивает себя. Если бы Жоржета была мужчиной, она переспала бы с собой, но не осталась жить. Работа Жоржеты вполне соответствует ее заниженной самооценке, причиной чему, несомненно, многовековое рабство.
Жоржета погружается в безрадостные думы и замолкает. Когда она сделала поспешный вывод о полицейском участке, в глубине души Жоржетой владели противоречивые эмоции. Полицейские внушают трепет, но, вместе с тем, импонируют ей внешним лоском и источаемой властью. Попасться таким в руки — одновременно больно и сладостно. Но новость о массажном салоне категорически исключает возможность самоутешения. Разве может Жоржета сравниться с послушными и чистоплотными азиатками, с детства вымуштрованными в искусстве услаждать мужчин? У Жоржеты неуправляемый темперамент. Если что, она, не задумываясь, лягнет ногой и швырнет честно заработанные деньги в лицо оскорбителя. У Жоржеты обостренное чувство справедливости и плохие нервы. А также багаж лет, который никто больше не желает отождествлять с опытом. Почему судьба так несправедлива к ней?!
Миссис Джонс чувствует неладное. Челка Жоржеты трясется, вырываясь из-под благосклонных к ней ножниц, как испуганный ребенок, не ведающий собственного блага. Ошибки быть не может: Жоржета плачет. Миссис Джонс теряется. Она хочет утешить Жоржету, но не знает как.
— Да… — слова даются миссис Джонс с трудом. — От этих азиатов одни неприятности…
Миссис Джонс краснеет, потому что не привыкла врать. Но как это часто случается, стыд толкает ее на путь еще большего бесстыдства.
— Возвращались бы лучше назад в свою Азию, — произносит миссис Джонс сквозь зубы чужим голосом.
Жоржета удивлена. Жоржета обрадована. Сочувствие для женщины важнее устранения причины расстройства. Жоржета улыбается миссис Джонс и уходит, не расплатившись.
Чем черт не шутит? Может, и ее возьмут работать в азиатский салон ради экзотики?
А стройка продолжается, и становится ясно… Нет, ничего не понятно мистеру Джонсу, кроме одного: необратимости ситуации. Чем бы ни был дом на углу, он уже не превратится в неорганизованную кучу мусора — в силу закона упрямого противостояния человека естественному процессу энтропии. А если все-таки и обратится со временем — да, с годами так оно, разумеется, и произойдет — доживет ли мистер Джонс до этого дня? Как и всякий истинный философ, мистер Джонс доводит цепочку рассуждений до неизбежного умозаключения: ностальгия неуместна, ибо неплодотворна. Она подменяет борьбу иллюзорностью ожидания.
Мистер Джонс не любит бороться. Но и не ждет подарков от судьбы. Когда становилось плохо, он вез свою набитую барахлом тележку туда, где, по его расчетам, могло быть лучше. А если в новом месте оказывалось так же скверно, он обводил взглядом горизонт и снова отправлялся в путь. Мистер Джонс — наблюдатель. Но душевный комфорт наблюдателя зависит от точки и угла, под которым ведется наблюдение. Отсюда склонность мистера Джонса к смене наблюдательных позиций.
Мистер Джонс боится поддаться ностальгии. Мистер Джонс знает: он предрасположен к этому недугу, как иной — в силу наследственности и конституции — к легочным заболеваниям. Иногда он тайком достает с верхней полки кухонного шкафчика свою испытанную в несчастьях кружку, одевается в лохмотья, уже не раз побывавшие по настоянию миссис Джонс в химчистке, и выходит посмотреть мир. Изменился ли последний за время, пока мистер Джонс примерял на себя мировоззрение самодовольного обывателя?
Мистер Джонс уходит туда, где его не знают, садится на землю и вытягивает руку с кружкой. В кружку заранее насыпана мелочь. Мистер Джонс громко трясет ею, чтобы действовать на нервы, а через них на совесть горожан.
«Подайте милостыню на пропитание и марихуану», — ерничает мистер Джонс нарочито гнусавым голосом, а сам следит за реакцией прохожих.
Кто бросает мистеру Джонсу монетку. Кто безразлично проходит мимо. Но и те, и другие повинуются привычке. Никто не вслушивается в интонацию его мольбы и значение слов.
«Значит, все по-прежнему», — успокаивает себя мистер Джонс и возвращается домой.
Но сегодня у мистера Джонса иные планы. Он делает маскировочный круг и направляется к стройке. Мистер Джонс горбится и хромает, чтобы остаться неузнанным. На счастье, улица практически пуста. И все равно из-за работы строителей на ней чувствуется непривычное оживление.
Мистер Джонс устраивается на углу, прямо на виду у рабочих. Чтобы произвести удручающее впечатление, он разговаривает сам с собой, чередуя монотонное бормотание с безобразными выкриками. У рабочих нет иного выхода, как принять его за шизофреника. «Вот и посмотрим, — злорадствует мистер Джонс, — чего они стоят».
Но строители не обращают на мистера Джонса внимания. Один из них даже отрывается от работы, чтобы бросить в его кружку милостыню.
Мистер Джонс не верит своим глазам. Он чувствует себя посрамленным. «Ну, конечно, они решили избежать скандала, — утешает себя он. — Трусы!»
Мистер Джонс не знает слова энтропия. Но он знаком с сутью этого понятия. Энтропия — это коррупция нравов и распад духовности. Но на всякое действие отыскивается равное по силе противодействие. Гордость не позволяет человеку смириться с хаосом. Она вынуждает его к демонстративным жестам доблести и чести. Мистер Джонс не верит в искренность благородных поступков. В благородстве ему чудится притворство и подсознательный страх оказаться с глазу на глаз со своим истинным «я». «Люди равнодушны, — философствует мистер Джонс. — И только страх собственного равнодушия побуждает их к притворному милосердию».
Мистер Джонс водружает кружку на верхнюю полку кухонного шкафчика. А вместе с нею на привычные полки возвращаются представления мистера Джонса о неизменном в своей сути мире.
Когда миссис Джонс не занята укорачиванием волос жителей микрорайона, она выращивает и подравнивает цветы в своем палисаднике. Больше чем палисадником, миссис Джонс гордится только своим мужем.
Миссис Джонс не любит вспоминать о временах, когда она была заурядной мисс Джексон, и уж тем более, предпочитает умалчивать о том коротком и случайном периоде, когда знакомые обращались к ней миссис Блэк. Первый муж миссис Джонс работал на заводе, и его глаза оставались слепыми к ненавязчивому очарованию цветов. Мистер Джонс не обращает на палисадник особого внимания и нередко плюет в клумбы, доведенные его женой до уровня высокого искусства. Но, во-первых, слюна не вредит растительным процессам, а во-вторых, миссис Джонс чувствует, что цветы не оставляют ее мужа равнодушным, хоть он и пытается казаться таковым. Однажды она подглядела, как мистер Джонс, уверенный, что за ним не наблюдают, нагнулся над клумбой и понюхал незабудку. Заметьте: именно неброскую незабудку, а не, скажем, вульгарный красный мак! Миссис Джонс не сомневается, что в порыве гнева мистер Джонс смог бы учинить в палисаднике полный разгром. Но уже один тот факт, что он обрушил бы свою ярость на цветы, а не на пошлую посуду, делают мистеру Джонсу честь в глазах его жены.
Миссис Джонс знает все цветы по именам. Поливая их и расправляя им листья, миссис Джонс общается с цветами на детском языке. Она старается не только для себя. Пусть радость цветения передастся соседям и прохожим. А иной, сумрачно бредя мимо палисадника под бременем забот, вдруг почувствует, как невидимая ласковая рука приподняла с его сердца груз.
И только одно обстоятельство печалило миссис Джонс до недавних пор: куча мусора, нахально развалившаяся напротив ее опрятного сада и взирающая на труды миссис Джонс с апатией ее первого мужа.
Поэтому теперь, когда от кучи не осталось и следа, а на ее месте рабочие старательно возводят непонятное по своему предназначению сооружение, у миссис Джонс открылось второе дыхание. Она возится с послушными цветами и тихо напевает себе под нос шлягеры двадцатилетней давности. Миссис Джонс мечтает о уже недалеком будущем, когда перед новым домом разобьют сад. И вот у ее цветов появится достойная компания. Каждое утро будет начинаться пением птиц и красочной цветочной перекличкой. И другая миссис Джонс станет поливать клумбы напротив, перебрасываясь с миссис Джонс любезностями и сплетнями. В своих мечтах миссис Джонс не чувствует зависти. Ее благоухающее сокровище вне конкуренции.
Чтобы остальным жилось привольнее, миссис Джонс аккуратно срезает несколько достигших апофеоза цветков и несет их домой. Разрыв с общиной идет цветам на пользу. Индивидуальность достигает максимального эффекта вдалеке от толпы, в элегантной вазе. Слегка взъерошив букет, точно модную стрижку, и, тем самым, придав ему ауру спонтанности, миссис Джонс подвигает вазу вплотную к мистеру Джонсу, чтобы украсить его утро.
Мистер Джонс опасливо косится на букет.
— Ты не забыла, что у меня аллергия на цветение? — недовольно напоминает он своей жене.
«Какой он милый, — улыбается внутри миссис Джонс, — и как старается, чтобы другие не заподозрили его в сентиментальности. А все от скромности!»
Тем временем, на углу Тополиной и Коринфской продолжается чудесная метаморфоза. И вот уже не абстрактная стройка, а строящийся дом. Он еще далек от завершения, но, подобно Булгаковской квартире, ведет в воображении невольных наблюдателей интенсивную жизнь. Он меняет форму и окраску, разрастается до пропорций, превышающих отведенный ему участок, и вновь сжимается до прежних размеров. Дом дышит через рот дверного проема. Пытливо смотрит глазницами незастекленных окон. Его сердце бьется с грохотом отбойных молотков. Его остов лежит с неподвижностью мертвеца, но кишит хлопотливой жизнью реаниматоров, обязавшихся привести его в чувство.
Во главе реаниматоров главный хирург — высокий моложавый прораб с профессорской бородкой и блеском первопроходца в темных глазах. Но самый поразительный факт — прораб белый.
Было бы преувеличением утверждать, что угол Тополиной и Коринфской никогда не видал белых людей. Нет, белые люди периодически здесь возникают, но вскоре бесследно исчезают по своим неотложным и загадочным делам. Они пролетают над микрорайоном, словно мигрирующие птицы, чьи страхи севернее, а чаянья южнее. Прораб же уходит в пять вечера и возвращается в восемь утра.
Вскоре распространяется слух, что прораб — никакой не прораб, а будущий владелец нового дома. Одни говорят, что он итальянец. Другие — грек. Новость действует на Жоржету самым окрыляющим образом. Похоже, Николь наврала ей, чтобы сделать больно. И сутенеру понятно, что ни итальянец, ни, тем более, грек не может быть хозяином азиатского массажного салона. Во главе подобного заведения должна стоять грузная мадам со скверным характером и волосатой бородавкой. Бородка же прораба вызывает у Жоржеты самые приятные ассоциации, хотя она никогда не имела дел с бородатыми мужчинами. «Возможно ли такое?» — сокрушается Жоржета по поводу этого недавно обнаруженного упущения.
Теперь она все чаще торчит на углу, рискуя потерять клиентуру из-за узости радиуса. Чтобы оправдать свой непрофессионализм, Жоржета выдумывает самые невероятные предлоги. С некоторых пор, церковь притягивает Жоржету с неумолимой силой, видимо, объясняющейся сознанием собственной грешности и жаждой искупления. Притяжение настолько велико, что Жоржета не может вовремя справиться с силой инерции и неизменно оказывается у стройки.
Рабочие ухмыляются Жоржете и позволяют себе сомнительные шутки в ее адрес. Двусмысленные остроты не смущают Жоржету, но она опасается, что, заметив упавшую производительность и докопавшись до ее причин, прораб погонит Жоржету прочь. Но прораб смотрит на отвлекающий своей оголенностью фактор сквозь пальцы. А пальцы у прораба длинные и тонкие, такие должны прикасаться к струнам, а не кирпичам. И кажется уже прикоснулись — к струнам ее души.
И вот душа Жоржеты исторгает причудливый аккорд, способный озадачить самых изощренных ценителей музыки. Судя по расстановке пальцев, аккорд должен быть мажорным. Но поскольку к фортепиано ее души давно не притрагивалась рука настройщика, в нем звучит чуждый весеннему жанру диссонанс.
Впрочем, Жоржета не чувствует фальши, ибо фальшь, как и истина, познается в сравнении, а Жоржете сравнивать не с чем. Лишена она и абсолютного слуха. Поэтому Жоржета просто счастлива. И это нетребовательное счастье ассоциируется у нее с углом, кирпичами, известкой, бетономешалкой и порхающей в угаре деятельности бородкой.
Куда бы теперь ни плевал мистер Джонс, он вспоминает о пересечении Тополиной и Коринфской, где ему плевать воспрещается. Казалось бы, сколько в этом мире возможностей для безнаказанных плевков! Но мистеру Джонсу все не забыть о куче мусора, на месте которой возводится здание. А плевки в иные точки пространства не доставляют ему больше никакой радости.
Мистер Джонс проходит мимо стройки, и слюна сама самой подкатывает волной к нёбу, требуя освобождения. Мистер Джонс сглатывает, и по его телу растекается горькая отрава самоограничения.
Мистер Джонс видит, как рабочие во время перекура сплевывают себе под ноги. Он и сам мог бы последовать их примеру. Но мистер Джонс знает: нельзя дважды плюнуть в одну и ту же реку. Прошедшего не вернуть. А ностальгически плевать ему вслед — утеха для малодушных.
Для кого-то это новый дом, а для мистера Джонса — камень преткновения. Кость, безвылазно застрявшая в горле и превратившая незаметный для большинства глотательный рефлекс в сущую моральную пытку.
«Нужно выкинуть из головы! — увещевает себя мистер Джонс. — Научиться не замечать. Забыть. Преодолеть. Двигаться дальше. Пойти домой, скрутить самокрутку, забраться с кружкой к черту на рога, в богатый белый район, насмерть перепугать тамошних жителей, быть попертым полицейскими, напиться, провести ночь под забором, простудиться, подхватить воспаление легких. Все что угодно, только не этот бунт с заткнутым ртом, обращающийся против бунтаря».
Вдруг в голову мистера Джонса приходит неожиданная мысль. Может, ему развестись с миссис Джонс? Разве не ради нее он вынужден примиряться с накладываемыми цивилизацией запретами? Если бы не миссис Джонс, он без отлагательств подошел бы к корыту с цементом и плюнул в самый центр. После чего сложил бы руки на груди и смело посмотрел прорабу в глаза. Мол, что будем делать теперь?
Но мистер Джонс не решается подвести свою жену. Не хочет сделать из нее посмешище — женщину, чей муж оплевывает частные резиденции или — что не только позорно, но и не безопасно — государственные учреждения. Разведясь с миссис Джонс, он будет отвечать только за себя. А сам по себе мистер Джонс не боится ни позора, ни опасностей. Потому что позора боятся дураки, а опасностей — те, кто лишен дара философского мышления.