— Вот тебе пепельница, — пододвигает миссис Джонс пепельницу мужу.
Мистер Джонс отпихивает пепельницу локтем, и стряхивает пепел на пол. Но миссис Джонс не придает его непослушанию значения.
— Встретила сегодня миссис Хендрикс, — принимается рассказывать она о своем дне.
«Сейчас она похвалит миссис Хендрикс, — мрачно предрекает мистер Джонс, — и я пошлю их обеих к черту».
— Какая все-таки ограниченная женщина!
— Это в чем же она ограниченная? — обижается за обманутые ожидания мистер Джонс.
— Ограниченная, — настаивает миссис Джонс. — Мне с ней тяжело последнее время.
— А до этого? — провоцирует мистер Джонс.
— Всегда было тяжело, — сознается миссис Джонс. — Но я старалась себе в этом не признаваться.
— Это почему же? — нащупывает слабые точки мистер Джонс.
Но у миссис Джонс нет секретов от мужа.
— Из малодушия, — отвечает она.
Мистер Джонс вскакивает из-за стола.
— Сама ты малодушная! — кричит он оторопевшей жене.
Наступает затишье перед бурей. У мистера Джонса появился повод сказать миссис Джонс все, что он думает о ней, ее салоне, кухне и палисаднике. Но в силу неисповедимых метеорологических законов буря проходит стороной. Мистер Джонс ощущает стыд и отвращение к самому себе.
Мистер Джонс чувствует себя оплеванным.
Что-то слишком уж быстро строят дом на углу. И это при нынешней-то экономической ситуации в стране! В этой жизни только неприятности возникают на свет с проворностью дождевиков. Хорошее же рождается медленно и нерешительно — как обнажается стриптизерша.
Ни дать, ни взять — строят на углу государственное учреждение для подавления свободы личности, которой так дорожат местные жители. Оттого и усердствуют строители. Будет казенный дом бельмом на глазу микрорайона. Встанет он угрюмым часовым с каменной маской лица и немигающим всевидящим оком окон. Вроде ничего не изменилось, а все не так. И вот ты уже в своем доме — как в гостях.
Так думает мистер Джонс и ощущает Жоржета, совершенно сбитая с толку строительными работами и смутными чувствами к прорабу, свившими в ее маленькой голове гнездо головной боли. «Если не полицейский участок, но и не массажный дом, тогда что? — теряется в догадках привыкшая мыслить крайностями Жоржета. — Может, венерологический диспансер?»
Эта выпрыгнувшая из бессознательного гипотеза застает Жоржету врасплох. Жоржета боится венерологических диспансеров гораздо больше венерических заболеваний. О заболевании можно не догадываться или его отрицать, но пребывание в диспансере делает его окончательным и позорным. Сердце Жоржеты замирает, чтобы тут же пуститься вскачь. Вместе с кровью гипотеза попадает в отдаленные уголки тела. Желудок Жоржеты сжимается, а колени начинают подгибаться. Рабочий день опять пошел насмарку.
По дороге домой Жоржета встречает мистера Джонса. Как и все жители микрорайона, за исключением миссис Хендрикс, Жоржета относится к мистеру Джонсу с большим почтением. Поэтому, когда тот осведомляется о причине ее расстройства, Жоржета открывает ему душу.
— Как же мне не грустить, мистер Джонс, — говорит Жоржета, — если на углу строится венерологический диспансер?
— Какая чепуха! — вразумляет ее мистер Джонс. — Это совершенно невозможно, потому что исключено.
Его отповедь звучит настолько убедительно, что Жоржета успокаивается. Но ее смятение передается мистер Джонсу. «То, что венерологический, конечно, вряд ли, — взвешивает он. — А вот что если наркологический? Это был бы номер…»
С момента беседы с мистером Джонсом, дела Жоржеты начинают идти на поправку. На следующий день ее не узнать: Жоржета порхает по улице с упоением первой весенней бабочки. Ее лицо сияет улыбкой. Сегодня такой исключительный день, что даже если бы Жоржете повстречалась миссис Хендрикс, она не перебежала бы на другую сторону улицы, но поделилась с ней своим счастьем.
Счастье Жоржеты состоит в следующем: менее получаса назад прораб — да, тот самый импозантный прораб с фигурой легкого атлета и бородкой университетского профессора — отвесил ей комплимент. Да такой, что Жоржета аж просела под его весом. Жоржета неторопливо приближалась к стройке, привычно повиливая бедрами и крутя задом. Хотя ее глаза уже пожирали прораба, походка Жоржеты была механической, а вовсе не вдохновленной предстоящей встречей. Но как часто случается в жизни, прораб обратил внимание именно на походку, а не на светящиеся чувством глаза. «Я завидую будущему хозяину этого дома, — галантно произнес прораб, — что у него будет такая соседка».
Вскоре о комплименте узнает весь микрорайон и принимается живо его обсуждать. Никто, кроме Жоржеты, не воспринимает его буквальный смысл всерьез, но все концентрируются на скрытом семиотическом пласте. Ибо из комплимента прораба явствуют, по меньшей мере, две вещи:
а) Прораб и будущий хозяин — не одно и то же лицо.
б) У нового дома будет хозяин, следовательно, дом — частный.
Придя к этим выводам, жители удовлетворенно кивают головами. Счастье Жоржеты достигает накала эйфории: мало того, что она удостоилась внимания прораба — лица блистательного и наделенного исключительными полномочиями, полученный Жоржетой комплимент вызвал интерес окружающих и оказался источником стратегической информации!
Несмотря на плачевное состояние экономики, данная глава (известная также под названием Chapter 11), к счастью, не имеет к нашим героям — ни к жителям микрорайона, ни, тем более, владельцам строящегося дома — никакого отношения. Даже Жоржет и та — на полной самоокупаемости.
А посему мы пропускаем ее.
Тягуче — густым киселем — течет время на углу Тополиной и Коринфской. Или же так: скупо и неохотно — занудными каплями крана с износившейся прокладкой. На вскидку — ничего тут не происходит и произойти не может, поскольку заведенный прядок незримо сопротивляется новшествам и, уж тем паче, нововведениям, разбивающимся об него, как волны о скалу. Кажется: велика и всесильна волна, но вот напоролась на камень и сникла.
Миссис Джонс стрижет мужчин, чья длина волос начинает причинять им неудобства практического порядка, и женщин, чья самооценка зависит от регулярных изменений облика и окраски шевелюры. Мистер Джонс скручивает самокрутки и учится плевать умозрительно — искусство, в котором он уже достиг значительного прогресса. Умозрительные плевки хороши уже тем, что — вне зависимости от цели и траектории — не подпадают под уголовную статью «хулиганство». Пастор Уайт-младший читает проповеди, в которых тщательно избегает Сциллы мирской суетности и Харибды религиозного фанатизма (дабы не искушать прихожан непосильным). Миссис Хендрикс бдительно следит за порядком. Жоржета ублажает тех, кто готов заплатить за это скромную сумму, превращающуюся после непродолжительной торговли в смехотворную.
Но чему суждено случиться все-таки находит узкую лазейку в монолитности повседневности. Так что потом ума не приложишь: как же это все-таки произошло? И, главное, когда?
Вот и стройка на углу исподволь превратилась в дом. Да, какой! Не дом — игрушка. Таких в микрорайоне и не припомнят. Разве что пастор Уайт рассказывал, что когда гостил у тети в пригороде под Вашингтоном, видел похожий проездом. У дома огромные — до пола — окна. Да и сам он в три раза больше домов вокруг. Крыша на нем черепичная — шея затекает от неправдоподобности. А штукатурка и вовсе какая-то особенная, причем, не только на вид. Миссис Хендрикс, проходя мимо, трогала ее пальцем. И хоть рука миссис Хендрикс, как обычно, была в перчатке — сколько развелось повсюду микробов! — миссис Хендрикс почувствовала: и на ощупь штукатурка та — да не та. Даже мелового следа на перчатке не оставила. Миссис Хендрикс жаждет постичь секрет штукатурки. Как знать, может, не за горой тот день, когда и у нее будет такая, только, разумеется, другого оттенка.
Насколько все-таки недальновиден человек! Как все радовались, что дом — частная резиденция. А тут приуныли: ну, хорошо, частная-то, конечно, частная, да чья именно? И как в ней станут жить? Нет, уж лучше бы дом был казенным. По крайней мере, повесили бы на нем вывеску, и сразу бы стало понятно, что и зачем. А даже если без вывески, кого этим обманешь: сверхсекретное учреждение государственного значения, к простым людям отношения не имеющее. А что делать теперь?
Ровно неделю дом пустует, словно надсмехается над любопытством местных жителей: мол, хотите знать подробности? Ну, уж, нет: придется потерпеть! Может, дом и игрушка, но какая-то не детская… Уж, слишком серьезно и высокомерно смотрится он на фоне соседних домишек. Ох, уж этот сравнительный подход к познанию действительности. Казалось, жили местные лучше других: ведь в паре кварталов от Тополиной и Коринфской и вовсе хибары — смотреть противно, если бы не чувство глубокого морального удовлетворения: все-таки достигли в жизни такого, что не каждому дано. И вдруг выстроил некто дворец и поставил всю местную архитектуру — а с ней и мироощущение — с ног на голову. И зачем, спрашивается, нормальному человеку жить в таком огромном доме? Ведь в нем самого себя потеряешь!
— А что если большая семья? — становится на защиту еще не идентифицированных соседей миссис Джонс.
— Большие семьи в таких домах не живут, — резонно возражает ей муж. — Разве ты не замечала: чем больше семья, тем меньше жилплощади на душу?
Миссис Джонс копается в личном прошлом на предмет примеров. И действительно, мистер Джонс, как всегда, прав. Чрезмерная плодовитость то ли ведет к бедности, то ли неизменно сопутствует ей.
— Я не удивлюсь, — недоброжелательно (но не без уважения) добавляет мистер Джонс, — если по бокам крыльца вскоре поставят двух крылатых львов…
Миссис Джонс пытается представить крылатых львов, но ее подводит воображение. То у львов не хватает гривы, то лап, то самих крыльев. Миссис Джонс способна представить этих нездешних мифических животных только по кускам.
С тех пор, как строительство закончилось, и прораб пропал так же внезапно и бесповоротно, как исчезает все отжившее свой срок, Жоржета утратила к дому интерес. Угол Тополиной и Коринфской стал тем, чем всегда являлся: углом вышеупомянутых улицы и авеню.
У пастора Уайта младшего опять тревожно на душе. Что если в новом здании откроют все-таки домашнюю еретическую церковь? Пастор слышал о таких частных заведениях, пытающихся конкурировать с общепризнанными концернами. И пусть они долго не протягивают, все же способны причинить профессионалам немало досадных хлопот.
А дом смотрит поверх голов холодными, незашторенными глазами, и в его взгляде сквозит безразличие самодостаточности и стоический вызов провидению. Как понимает всякий, дом молчит вовсе не потому, что ему нечего сказать. Вероятно, он все не может свыкнуться с мыслью, что ему придется жить не в Beverly Hills или Miami Beach, но там, куда занесла его нелепая судьба.
Но вот наступает день переезда. К новому дому подъезжает крохотный грузовик с бойкой надписью: «Перевези себя сам». Грузовик несоразмерен дому. Он напоминает муху, которая по ошибке стукается об оконное стекло и после нескольких безуспешных и оттого обидных попыток улетает восвояси. Но грузовик не уезжает. Напротив, из него выходят люди и начинают прилаживать мостки. Ошибки быть не может: в новый дом въезжают новые хозяева.
Жители окрестных домов — в их числе семья Джонсов — занимают наблюдательные позиции у окон. Они стараются быть незаметными, но прозрачные тюлевые занавески ощутимо колышутся от их взволнованного дыхания. Пастор Уайт-младший наклеивает на церковную доску объявлений афишу о новой проповеди, посвященной вреде интоксикации. По неведомой причине листок афиши отказывается быть распятым. Руки не слушаются пастора. То из них вываливаются кнопки, то срывается сам листок и плавно покачивающимися осенними движениями падает под ноги. Уайт младший, не торопясь, наклоняется за листком и теряет кнопку. Наверное, кнопка куда-то закатилась. Ох, уж эта потрескавшаяся лестница, исправно подставлявшая правые и левые щеки своих ступеней под ноги прихожан! Лестница давно нуждается в ремонте. А пока пастор ищет кнопку и, будучи человеком немолодым, вскоре начинает испытывать потребность в отдыхе и садится на стул, который оказывается случайно развернутым к новому дому. Конечно, пастор предпочел бы сидеть с другой стороны, с видом на центр города, а не на муравьиную суету переезда. Но, с другой стороны, человек религиозный должен уметь смиряться с обстоятельствами. Досадные мелочи — тоже испытания, из которых складывается тернистый путь самоотречения и аскезы. Пастор снисходительно наблюдает за вносом мебели и размышляет о преходящем и вечном.
А переезд проходит необычно. Ибо разгружающих больше, чем вещей. Как будто перевозят не вещи, а людей. Некоторые идут с мелкими пакетами в руках. Другие накидываются вчетвером на предмет, с которым без труда могли бы справиться двое, отчего у предмета делается жалкий вид. Хватает и руководителей, дающих, в силу своей избыточности, противоречивые ЦУ. В общем, не разгрузка мебели, а какая-то символическая демонстрация против установленного порядка вещей. Да, и грузчики какие-то нетипичные. В основном, молодые и, судя по телосложению, не зарабатывающие на жизнь физическим трудом. А работают они — из рук вон. Перетащат по стулу и тут же закуривают. А кто и прикладывается к фляге. И самое странное: все как один — белые.