Самое видное здание в райцентре, конечно, райком. Просторный двухэтажный домина кирпичной кладки, или, как теперь принято говорить, в каменном исполнении (на веки вечные поставлен!), и внутри нарядно, как в храме: пол из цветной плитки, стены расписные, зеркала - с ног до головы видишь себя...
Кабинет Константина Тюряпина на первом этаже был закрыт, и Михаил, пожав плечами, пошел наверх.
- Здравствуй, здравствуй, товарищ Пряслин!
Северьян Матвеевич, инструктор райкома, сбегал с лестницы. Как всегда, чистенький, вежливенький, сладкоречивый, очень похожий на юркого воробья и своей проворностью, и своим острым личиком с черными бегающими глазками.
Михаил пожал протянутую руку.
- Слышал, слышал про твои дела. - Северьян Матвеевич участливо кивнул на больную руку. - С каким вопросом пожаловал?
- Да не знаю. В больнице сказали, чтобы к Тюря-пину зашел.
- К Константину Васильевичу? На партактиве он, парень. Партактив у нас сегодня работает. Первый вопрос обсудили - заготовка кормов, сейчас к борьбе с алкоголем перешли. Советовал бы заглянуть в ожидании.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Вот это да! - мысленно ахнул Михаил, когда вслед за Северьяном Матвеевичем вошел в зал.
Окна во всю стену, от пола до потолка, хоть на лошади въезжай, с занавесями белыми, шелковыми - как паруса, натянуты ветром, - люстры с хрустальными подвесами, красная ковровая дорожка через весь зал, от дверей до сцены, сиденья мягкие... Его в Москве как-то сват затянул к себе на заседанье - куда там до этого зала!
А вот насчет бумажного бормотанья... Как зачалась у них эта канитель в районе после Подрезова, так и по сю пору продолжается.
Выходил на трибуну начальник сельхозтехники, выходила молоденькая совхозная доярка, выходил главный инженер леспромхоза - все первым делом вынимали бумажку.
Михаил немного оживился, когда слово предоставили начальнику стройколонны Хвиюзову. Хвиюзовские гвардейцы по части пьянки давно уже первенство по району держат, да и сам Хвиюзов выпить не дурак. Две бутылки опростает - только во вкус войдет, только голос прорежется - страсть мастер анекдоты наворачивать.
Нет, и Хвиюзов не обрадовал. Подменили мужика. Отчитал что положено - и с колокольни долой. Даже на людей забыл взглянуть.
Сосед у Михаила, знакомый шофер с Шайволы, дремал, уронив на грудь большую голову с подопрелым волосом. Другие вокруг тоже водили отяжелевшими головами. И ничего удивительного в том не было. Бумажная бормотуха кого угодно в сон вгонит, а тем более работягу, который, может, чтобы попасть на это совещание с Дальнего покоса или лесопункта, всю ночь не спал. Да и вообще - кто это сказал, что у заседателей легкая жизнь?
Михаила в конце концов тоже укачало.
Очнулся он от толчка соседа:
- Вставай, начальство твое на трибуну лезет. Точно, Антон Таборский взбегал на сцену. Поначалу, как все, надел очки, развернул бумажку, дал запев:
- Товарищи, обсуждаемое постановление - это документ огромного исторического значения, новое проявление заботы... новый вклад...
В общем, не придерешься - не вышел из установленной борозды, сказал все нужные слова, а потом бумажку в сторону, бах:
- Для русского Ивана это постановление, скажем прямо, самое трудное постановление изо всех постановлений, какие были и какие еще будут, под корень режет...
Смех, хохот, топот. Даже в президиуме заулыбались - белой подковой просиял зубастый рот на смуглом лице первого секретаря.
- А чего смеяться-то, дорогие товарищи? - Таборский прикинулся дурачком: великий мастер по части прикидона. - Плакать надо. Ведь кабы мы как люди пили, кто бы нам чего сказал? А то ведь мы все наповал, все до схватки с землей...
Опять смех и хохот.
- Давай по существу, товарищ Таборский, - мягко поправил первый секретарь.
Таборский секунды не задумывался - всегда слово на языке:
- А по существу, Григорий Мартынович, все в докладе райкома сказано. А наше дело известно - выполняй. Ставь первым делом ограничитель у себя в горле да мобилизуй массы.
Тут уж не смех, одобрительный гул прошел по залу - всем понравилось, что Таборский не отделяет себя от других, не корчит из себя трезвенника.
- Ну а в части конкретных предложений, товарищи, - Таборский поискал кого-то глазами в зале, - то я целиком и полностью согласен с Марьей Федоровной, нашей заслуженной учительницей РСФСР. Замечательно, в самую точку сказала Марья Федоровна: одной силой бутылку не сокрушишь. Она сама кого хошь с ног валит. Надо, понимаете ли, культуру двинуть на эту зеленоглазую стерву. Да по всему фронту. А то у нас что получается? Пекашино взять, к примеру. Клуб новый построили - спасибо, а про самодеятельность и забыли. Вот наши мужики, понимаете, и прутся к Петру Житову в ресторан "Улыбка", чтобы свою самодеятельность развернуть...
Таборского проводили с трибуны аплодисментами. И, честное слово, будь у Михаила рука здоровая, он бы тоже ударил в ладоши. Прохвост, сукин сын, жулик из жуликов, а вышел на трибуну - и свежим ветром дохнуло.
2
С Костей Тюряпиным Михаила свела жизнь еще в сорок четвертом году на сплаве - тогда под Выхте-мой они до самой ледяной шуги бродили с баграми в Пинеге, приказ родины выполняли: всю, до последнего бревна древесину пропихать через выхтемские мели. И попервости после войны, когда сталкивались в райцентре, всегда вспоминали те дни. Да и вообще им было о чем поговорить: у обоих отцы на войне убиты, обоим семьи многодетные пришлось вытаскивать на своем горбу. А потом начались кукурузные дела, Михаила с треском, с пропечаткой в районке и областной газете сняли с бригадиров, и Тюряпин замкнул свои уста: кивать при встрече кивал, а звук пропал начисто.
И вот сейчас, попыхивая папироской в шумном, переполненном людьми вестибюле - весь зал сюда высыпал, - Михаил припомнил все это и вдруг подумал: а может, не ходить? Может, дать поворот на сто восемьдесят градусов - и будьте-нате? В случае чего всегда можно отбрехаться: забыл, болен, на автобус торопился. Да и вообще с каких это пор у Тюряпина дела к нему?
Пошел. Терпеть не мог трусов.
- Заходи, заходи, товарищ Пряслин, - встретил его Тюряпин и кивнул на стул у дверей. - Присаживайся.
Михаил сел.
Тюряпин, не глядя на него, зашелестел бумажками. Ручищи большущие, суковатые, сразу видно, что не от карандашика жить начал, плечи в развороте на метр, а вот головка какой была, такой и осталась - малюсенькая, с рыжим хохолком, и Михаил невольно скосил глаз на вешалку в углу возле дверей, где висела шляпа: какой же, интересно, он размер носит?
Тюряпин прокашлялся.
- С тобой, товарищ Пряслин, первый собирался потолковать, да у Григория Мартыновича сегодня, вишь, народ, руководители производства...
Михаил ждал. Второй раз называл его Тюряпин товарищем, а это не предвещало ничего хорошего.
Так оно и оказалось.
- Претензии к тебе, товарищ Пряслин. И очень серьезные претензии. По части производственной дисциплины... - Тут Тюряпин поднял наконец свои глаза. - Работать людям мешаешь...
- Это кому мешаю? Таборскому? - Михаил сразу понял, откуда ветер дует.
- Таборский у нас, между прочим, не последний человек в Пекашине. Может управляющий работать, когда рабочие не едут на дальние сенокосы? А пожар? Имей в виду: за уклонение от пожара у нас закон ясный- суд. - Тюряпин разжег наконец себя. И глаз поставил - в упор смотрел.
Но и Михаила заколотило. Потому что все это вранье и брехня от начала до конца. Русским языком было сказано этому Таборскому: нынче на Верхнюю Синельгу не поеду. Может он за тридцать лет хоть одну страду возле дома потолкаться, тем более что братья приехали? А насчет пожара и вовсе ерунда. Когда это он от пожара уклонялся? Как он мог с порезанной-то рукой на пожар ехать?
- А на Марьюшу мог? - опять прижал его Тюряпин.
- И на Марьюшу не мог. Да потому что осел, потому что дурак законченный. Думаю, хоть одной рукой сколько пороблю. А Таборскому, видишь, лучше, чтобы я и на Марьюшу не ездил. Ничего, придет время, вот помяните мое слово, сами погоните этого жулика. Баснями-то все время сыт не будешь.