А может, до старого дома прогуляться да с братом Петром потолковать? Грамотный, с высшим образованием - должен в политике разбираться, а потом свой, одна кровь: без опаски, на всю катушку, как говорится, разматывайся.
Нет, сказал себе Михаил, зря ноги наминать. Как же с Петром про политику, про Россию толковать, когда Петр не может вбить в башку дорогой сестрице такого пустяка насчет дома, как суд? Ведь те скоты, ежели делу не дать законного хода, не сегодня - завтра дом на распыл пустят.
Пошел к своему соседу. Не хотелось бы мучить старика, болен Калина Иванович, редкий день "скорая помощь" из района не приходит, да ежели ему сейчас не выговориться - взорвется. Взорвется, как котел, переполненный парами: столько всякой накипи, столько всякой неразберихи скопилось в сердце.
2
Из жития Евдокии-великомученицы
У Дунаевых с ходу крыльцо не возьмешь: впокат, вперекос и ступеньки и верхний настил, так что хочешь не хочешь, а начнешь иматься руками за стену.
Но крыльцо хоть по видимости крыльцо, а про сени и того не скажешь. Пола и потолка нет. От ворот лесенка - как в яму, как в погреб спускаешься, затем доски, прямо на землю набросаны, затем опять лесенка и только после этого дверь в избу.
Яркий, ослепительный свет ударил Михаилу в глаза - вся изба была залита вечерним солнцем, - но брата Петра он увидел сразу.
Обида, гнев взыграли в нем. Он десять раз сперва подумает, прежде чем зайти к старику - болен же человек, как не понять этого! - а тут не стесняются, прут, когда вздумается.
- А гостей-то, думаю, можно и побоку, раз неможем! Ты-то куда смотришь?
Евдокия - она сидела с шитьем у стола - сердито кивнула в сторону лежавшего на койке мужа:
- На его громы-то мечи! Я, что ли, всю жизнь двери нараспашку держу?
- Гость мне не помеха, - сказал Калина Иванович и откашлялся. - У нас тут интересный разговор идет. Про жизнь в космосе, на других планетах.
- Во-во! Про жизнь в космосе, на других планетах. Очень интересно! А то, что на русской планете делается, - плевать?
Калина Иванович и Петр - оба с удивлением уставились на него, и Михаил, уже выходя из себя, закричал:
- Не ясно выражаюсь? Кустарником, говорю, все кругом заросло, людей скоро кустарник топтать будет, а Таборский мне знаешь что на это? "Береги нервные клетки, Пряслин... Постановление есть... Вторую целину подымать будем..."
- Да, я читал об этом, - сразу оживился Калина Иванович: на политику, на любимую тропку вышли. - Большая программа работ...
- Программа-то большая, я тоже читал. Да почему ее делать надо было? Да мы, бывало, в войну у Сухого болота сеяли. А сегодня от Сухого болота до Широкого холма прошел - что видел, кроме кустов?
- Господи, нашел с кем из-за навин слезы проливать. Кой черт ему пекашинские-то навины! Да он забыл, когда там и был. Вот кабы ты про революцию, про Китай заговорил, вот тогда бы он распелся...
- Моя жена, как всегда, меня разоблачает, - пошутил Калина Иванович.
- Да как тебя не разоблачать-то? Тебя не разоблачать да за ноги не держать - с голоду подохнешь. Ты ведь как журавей: все в небе, все в небе. На землю-то спускаешься исть, да пить, да навоз сбросить.
На это Калина Иванович хотел было что-то возразить, но Евдокия не стала дожидаться.
- Молчи, молчи! Разве неправду говорю? У тебя и отец такой был. Зря, что ли, Иванушко-шатун звали? Шатун... Всю жизнь по святым местам шатался, праведной жизни искал. Домой-то только на зиму и отъявлялся. Придет, зиму отлежится, ребенка жонке заделает, а чуть солнышко пригрело, снег стаял опять в поход, опять в шатанье. Жена дура была почище меня. Я всю жизнь страдаю из-за этого лешего, по всему свету за им таскаюсь, а та дура опять всю жизнь провожала. Со всем выводком, бывало, из дому выйдет. Да еще в брюхе ребенок, да на плече котомка... А он налегке. Идет, вышагивает с батогом, как пророк... Слова не обронит. Как же, на великое дело собрался монастырям иду пороги обивать... А как тут будет жена с бороной малых ребят - не его дело. Нет думушки о доме. И мой такой же! Шатунова завода. Всю жизнь у нас наперекосяк: он из дому, я в дом... - Евдокия гневными глазами обвела старую избу. - Вишь ведь, в каких палатах на старости лет живем. А пошто? Дом некак построить? Деньгами сбиться не мог, ребята малы одолели? Да после гражданской все льготы, все послабленья красным партизанам. Лес руби самолучший. Задаром. Стройся, живи как душеньке угодно. Твоя власть, твое время пришло. Люди-то - пройди-ко по деревням - дворцы, а не дома настроили. А моему разве до дому? Говорю, отец шатуном всю жизнь прожил и сын на ту же меть...
- Да, я за свой дом не держался, - сказал Калина Иванович. - Мне вся страна домом была.
- Слыхали, слыхали? Вся страна ему домом... А живешь-то ты где? Где спишь, ночуешь, от дождя, от снега укрываешься? Во всей стране?.. Ох и поносило же нас, помытарило по этой стране! И где мы только не были, чего не видали, чего не делали! Трактора строили, советскую власть киргизцам подымали, капиталистов-сволочей улещали, с клопами насмерть воевали...
- С клопами? - недоверчиво переспросил Петр и посмотрел на Михаила.
- А как ты думал? Раз социализм строим - и клопов нема? - Михаил рассмеялся: он все-таки успокоился к этому времени. Его всегда как-то успокаивала своими рассказами Евдокия.
- Ох, этих клопов что тогда было - жуть! Кабы в бараках там, на вокзалах - ладно. В вагонах клопы. Мы с Архангельска до Сталинграда месяц попадали - вот как тогда по железным-то дорогам было ездить - загрызли клопы. Ничего, думаем, нам бы до места добраться, а там отстанут, дьяволы, отдохнем...
Михаил кивнул в сторону Петра:
- Ты объясни ему, зачем вы в Сталинград-то поехали.
- Трактора строить, сицилизм. Я, из коммуны выползли, - поедем домой, Калина. Сколько еще будем маяться на чужой стороне? А он - в газетах вычитал, всю жизнь по газете живет: "На самый ударный фронт поедем. Трактора строить". А какие от нас трактора? Я неграмотная, он железа, кроме ружья, в жизни в руках не держал. Трактора-то строить не команды подавать. Вот и бери лопату да корми клопов в бараке. Ох, сколько клопов тогда этих было, дак и страхи страшные. Вологодские, архангельские, сибирские, от киргизцев... Со всех сторон люди съехались. Я уж об себе не думаю: жорите, паразиты, стерплю, да, думаю, я ребенка-то нарушу. За ночь-то на стенах набьют-надавят - ручьями кровь. Красные стены-то.
Я своему скажу: клопа надо изводить, другим скажу - только ухмыляются. Смешно. Что ты, баба глупая, мы жизнь переворачиваем, землю кверх ногами ставим, а ты о каких-то клопах. Ударный труд у нас... А я вижу: люди умаются за ночь - на ходу спят. Как мухи сонные днем-то ходят. Да какой же от них ударный труд? Того и гляди в машину попадут. Ладно, однажды с утра кипятку нагрела, все на улицу высвистала - топчаны, тюфяки, лопотину, котомки - все, ничего не оставила. И людей высвистала. Кого сонного, после смены спал, прямо на руках вынесли. Ладно. Двух самых здоровых мужиков в двери поставила (хорошие ребята, один - Ломиком звали, с-под Саратова, - другой - Ваня, Масляк прозвище, вологодский) - никому ходу. А сама с тремя бабами давай шпарить да чистить барак. Вычистили. Вход в рай по билетам: покуда в баню не сходишь да штаны, лопотину не выжаришь, хоть на улице ночуй. У меня бунт. Какое право имеешь? Вредительство! Начальство прибежало: темпы нам, ударный труд срываешь! - Не пущать, Ломик! Насмерть стоять!
А через день меня на самые верха, к самому главному начальству: "Спасибо, товарищ Дунаева, за ударный труд". Да, сам Косарев руку жмет. Вы, поди, и не слыхали про такого? Всем комсомолом командовал, по всей стране. Вот вам и темная Дунька. "Покуда, говорит, с клопами не покончим, не будет тракторов". Верно, оказывается, Дунька-то за чистоту взялась. А то ведь удашрлй труд, ударный труд - люди по неделям в бане не бывали. Некогда. Время жалко... Буржуазная зараза- чистота. Да. А иные сицилизм строить собрались - о горюшко горькое, и бани-то в своей жизни не видали. Не понимали, что и в бане мыться надо. Съехались со всех концов, со всех берлог - как тут не клопы! Одежда общая. Я из коммуны уезжала, а куда приехала? Опять в коммуну. Опять штаны снимай да товарищу отдай. Так ведь тогда жили. Ну дак после этой бани было радости в бараке. Как дети малые, люди-то! Самой-то любо на них посмотреть. Один казах, Ахметкой звали, - и смех и грех. Понравилось в бане мыться - каждый день дай талон. А какие талоны, когда весь завод через баню пропустить заданье дадено? Дак я хитрю опять, на отбой: нельзя, говорю, каждый день в бане мыться. Кожу смоешь, волосы выпадут.
Ладно, Косарев смеется: "Теперь на какой прорыв кинем? На питанье?" А питанье - вредительство одно, суп - вода с сеном. Кабы не тогдашняя сознательность да люди на пятилетке не были помешаны - близко к столовке не подошел бы. Ладно, говорю, хоть на питанье. Всяко, говорю, хуже того, что есть, не будет. А Орджоникидзе - вот каких я людей знавала - как раз о ту пору в кабинет вошел: "У меня, говорит, для товарища Дунаевой поважнее участок имеется". Какой? А буржуев холить да ублажать, грязь из-под их выгребать...
Михаил захохотал:
- Ничего себе участочек, а?
- Да, в доме специалистов чистоту наводить, тряпкой да вехтем орудовать. Специалисты - мериканцы да немцы, трактора учить делать выписаны. За большие деньги. Я на дыбы. Нет, нет, озолотите, не буду! Для того, говорю, буржуев своих свергали да революцию делали, чтобы чужих холить да ублажать? "Надо, говорит. Эти буржуи, говорит, нам сицилизм строить помогают, и вы, говорит, должны за има ухаживать". Пошла. Как не пойдешь, когда партия говорит: надо. Господи, каких-то сто метров прошла - на тот свет попала. Да! Живут чисто, все блестит, ковры везде, а еды-то всякой завались. Я в жизни ничего такого не видала. Мне пихают консервные банки, хлеб белый, зубы скалят; "Раш голод... раш коммуна..." А идите вы к дьяволу! В жизни никогда не кусочничала, а тут буду побираться. А потом, чего, думаю, сдеется, ежели я немного подкормлю своих? У меня ребенок чахнет, сам весь черный как холера. Не больно на столовских-то харчах разбежишься, говорю, суп - сено с водой. Да у него еще красная питимья...
- Питимья? - Михаил не понял.
- Питимья. Как в монастырях раньше было. Добровольное мученье на себя наложил. За то, что прошрафился - руку не ту на собранье поднял...
Калина Иванович, смущенно улыбаясь, пояснил:
- Я уже говорил, по-моему, вышла у меня осечка, проголосовал не за то...
- Поняли, как все просто? Осечка. А у нас из-за этой осечки половину жизни унесло. Ладно, все пережито, все травой заросло, а я, как про тот белый хлеб да про гуляш вспомню, - теперь слезами обольюсь. Я унижалась, от всей души старалась - думаешь, легко мне было с буржуйского-то стола взять? Да ради ребенка да отца чего не сделаешь? Ладно, принесла. Хлеб белый - я такого больше и не видала никогда, гуляш из мяска самолучшего - ох, вкуснота! А он глазищами уперся в газету, чего жует-ест, все равно. Сицилизм на уме, и мать, и, жена, и еда все побоку. Да ты, говорю, посмотри, чего ешь-то. Посмотрел. "А, такая-сякая, меня буржуйской отравой кормить!" Ногами стоптал, тарелка на пол, хлеб на пол. Ребенок в слезы: не смей и ребенок исть!
- Трудно теперь это понять, - сказал Калина Иванович.
- А-а, трудно!.. Ох, да голод-то бы уж ладно, не мы одни тогда голодали; да как супротив дунаевского-то шатанья бороться? Ведь мы только-только начали на заводе устраиваться, комнатушку каку-никаку дали, барахлишком обзаводиться стали, стол завели - нет, не сидится на одном месте. Жизнь ему не в жизнь, коли все ладно да хорошо. "Поедем, Дуня, киргизцам советскую власть ставить". Петр удивленно повел глазами:
- В тридцатые годы советскую власть ставить?
- Ну! На самой на границе. Басмачи лютовали - беда. Все - день, солнышко шпарит-жарит, и без того жизни нету, по целым часам в землянке глиняной спасаешься, да вдруг они. Ох! Как обвал каменный - с горы-то падут. На конях, сабли сверкают. А лютости-то, зверства-то сколько! Своих, черноволосых, и тех не пощадят, а уж нашего-то брата, русского, всех подчистую, да мало того что посекут, поубивают, еще изгиляться всяко, с живого ремни вырежут... Да... "Поедем, Дуня, советскую власть ставить". Не навоевался в гражданскую, опять руки зачесались. Облатко сманил. Такой же шатун был, как мой. Да еще и почище, может. Ох коммунист был! В котловане землекопом работал: ладно, Облат, сколько можешь, столько и ладно, непривычна твоя нация насчет лопаты. Глазищами черными засверкает - сгрызть готов. Не по ему такие слова. Во вторую смену останется, а задание сделает. И все с моим, все возле моего: "Моя русский язык хочет... Моя жизнь новый хочет..." И вдруг однажды видим... Облат расчет берет. Что такое? Куда собрался? Домой. Письмо из дому получил - председателя сельсовета басмачи убили, советскую власть порушили. Мой ночь не спал - забурлила, заходила шатуновская закваска, а наутро: "Поедем, Дуня... младшему брату помогать..."
- Да, я считал, что братская помощь - это первейший долг, - подал голос Калина Иванович.
- Черта ты считал! Бродяга потому что, шатун. Завод пущен, жизнь налаживаться стала, работать надо, жить надо - да разве это по тебе? Я десять ден не просыхала, по железной дороге ехали, а там жара зачалась - и плакать нечем, все слезы выгорели. Да, вот куда он нас завез. На край света, в пески раскаленные. Животину и ту скорежило, вот такие горбыли у верблюда, а человеку как в таком аду жить? Я сперва долго не понимала: чего, думаю, у людей глаза не как у нас - одни щелины? А потом, как в пески-то попала сама, в эти бури-то песчаные, поняла. С чего же тут глаза будут, когда все вприжмур, все скрозь щель смотришь... О, думаю, мы-то и подохнем - ладно, а ребенок-то за что такие муки должен принимать? Беда, беда. Губы запеклись, кора на губах нарастет вот такая, как у сосны, надо бы какое слово Фельке сказать, ребенок малый, а у матери и язык не ворочается. Дак я как немая, только руками к себе прижимаю: с тобой, Фелька, с тобой, не даст матерь тебе пропасть. А ночи-то в пустыне ночевать! Облат да отец как на песок пали, так и захрапели, а я всю ноченьку глаза нараспашку. Пауки всяки ползают, змеи. Так и шипят, так и трещит все кругом. А афганец-то, ветер-то тамошний! Раз, кажись, это уж в поселке было, на границе, все крыши подняло. Листы-то железные в воздухе летают, как мухи. А в пустыне-то эти ветра! Так засыплет, так залижет песком-то - назавра едва и откашляешься.
Месяц пять ден мы попадали. На верблюдах, на лошадях, так. Все высохли, все выгорели, как шкилеты стали... Бедный, бедный Облат... Хошь не наша нация, хошь завез нас на край света, а слова худого не скажу. Коммунист! Ох какой коммунист! В песках, бывало, ночь застанет: "Я, моя... моя у себя дома..." Ватник мне сует: сына, сына накрой. Что ты, Облатко, с ума сошел! Ночью в пустыне стужа, зуб на зуб не попадает, ты ведь тоже не железный. Нет, бери ватник. Сам замерзаю, а ребенок чтобы был в тепле. Да-а... Але насчет там еды - последнюю крошку отдаст. "Моя сыта, моя сыта... Моя дома..." Дома... Вылезаем на другой день из землянки: Облат - одна голова...