А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний мир, начал наливать Евсею и Егорше вина - иного средства примирения он не знал.
Но Евсей замахал руками:
- Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
- Это еще че? - рявкнул Егорша.
- А то, Егорий, что грех великий на душу взял...
- А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
- И я взял. Я еще грешнее тебя... Мне-то уж совсем нету прощенья.
- Ну а раз нету, бери склянку!
- Нет, не возьму, не возьму, Егорий. - Евсей поднялся с пола.
- Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, - опять к примирению воззвал Кеша.
- Вот именно! - мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика.
А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру.
- Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват...
Егорша первый не выдержал:
- Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
- А может, и на смерть, - тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел.
4
Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
- У Гриши опять припадок...
- Знаю.
- Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его схватило.
Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились - разве ты забыла про это?
Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
- Чай пить будешь?
- Потом, потом...
- Да ты сам-то хоть здоров?
- Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай...
- Да я недавно давала.
- Еще дай.
Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
- Полегче немножко, нет?
Григорий - он знал, хотя и не расслышал его голоса, - отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален!
Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и его, Петра. И так было уже девять лет...
Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра - его тоже мучила жажда, - напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика, который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от ставровского дома - вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, - но надолго ли?
Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Евсея искали три дня.
Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в сельсовет: примите меры, человек пропал.
- Убирайся, пьяница! - закричала на него секретарша. - Пьют, жорут без памяти, а потом еще: примите меры...
Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали вашего попа.
Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье - старую конюшню, старую кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко, заглянули даже в бани - нет старика.
А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.
2
Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку, руке стало лучше - неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких он теперь отношениях с косой?
Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы летнюю засуху осень не размочила.
Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла, как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был косить.
Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, - заживо съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.