Степан Андреянович - он сам слышал от старика, - когда смолоду на Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня - жалко было тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье, пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял богу: "Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то досыта наробиться не дашь?"
Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем пробирался - исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает. А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
Да, и ни о чем не думал.
Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь - опять из себя выходишь.
А вот сейчас - благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
Эх, болван, болван! - говорил себе Михаил с издевкой, как бы со стороны. Наишачился, начертоломился досыта - и рад. Немного же, оказывается, тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук. Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, - так с чего же тебе голова-то в радость будет?
3
Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно кто-нибудь сваливается- то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать, завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху - и ладно.
И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой: опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что страшно взглянуть.
Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы до дна - глубокая была, метров на шесть.
- Замолчи! - прикрикнул он на пса.
Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом, с грохотом.
Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы, отыскал таким же образом две жердины - надо было хоть маленько прикрыть яму, долго ли до несчастного случая? - и вот только он начал укладывать весь этот хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
- Кто там? - крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
- Я, Миша... Я...
- Ты-ы? Евсей Тихонович? - Михаил сразу узнал старика по голосу. - Да как ты сюда попал?
- Ох, ох, Миша... Господь наказал...
- Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
- А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый...
- Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь".
Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму. Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился, заорал:
- Да ты что - навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что есть силы?
- А пострадать хотел...
- Пострадать?
- Страданьем, Миша, грехи избывают...
- Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги вытирали, а ты - грехи...
Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя спуститься на дно ямы.
- Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме... Хочу, как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах...
- Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть...
- А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала... Не я... Пить, пить мне дай...
- Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху...
У Евсея оказались сломанными обе ноги - криком закричал, когда Михаил попытался посадить его, - и как было одному справиться! Пришлось бежать за помощниками - за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Доктора из района привезли на другой день после обеда.
Он не осматривал больного и минуты - ему достаточно было взглянуть на его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
- В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
- Резать будешь?
Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку врать нельзя.
- Буду.
Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал глазами Егоршу.
- Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем... А когда тот вышел, спросил:
- Сколько мне житья еще дашь?
- А вот починим, подремонтируем - поживешь еще...
- Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой день-то? Среда кабыть?
- Среда.
- Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз на солнышко и отойду.