- Вот такая-то, ребята, жистянка. Сегодня мы верхом на ей, а завтра она на нас. Н-да...
4
Лыско развалился посреди заулка, или двора, как теперь больше говорят: ничего не вижу, ничего не слышу. Хоть все понесите из дому. И клочья линялой шерсти по всему заулку. Вот пошла собака! И надо бы, надо проучить подлюгу, двинуть разок как следует - не забывайся, да Михаил и так чувствовал себя виноватым перед псом: давеча в сарае налетел - расплачивайся пес за то, что хозяин с бабой совладать не может.
- Ну что будем делать-то? Снова за стол але экскурсию продолжим?
На Григория он не взглянул - давно понял, в чьих руках завод, но и Петр - где его предложенья?
- А не принять ли нам, ребята, душ изнутри, а? Шагайте в мастерскую, я моменталом.
Михаил сбегал на погреб, принес две холодненькие, запотелые бутылки московского пивка - специально для Калины Ивановича берег, - разлил по стаканам. Его дрожь сладкая пробрала, едва обмочил пересохшие губы в холодной резвой пене, а как Петр и Григорий? А Петр и Григорий, ему показалось, и не заметили, что пиво московское пьют.
- У меня это заведенье хитрое, ребята. - Он обвел хмельным глазом мастерскую. - Когда работаю, когда процедуры принимаю. Неясно выражаюсь? Чуваки! Население-то у меня какое? Женское. Ну и насчет там всякого матерхата не больно разойдешься. А здесь стены крепкие, кати - выдержат.
Михаил от души рассмеялся - ловко закрутил - и вдруг полез за койку, вытащил оттуда полено, плашку березовую.
- Ну-ко скажите - в институтах учились, - с чем это едят-кушают? Почему хозяин его берегет? Эх вы, инженера! Спальное полено. И это непонятно? А домто я как строил - вы подумали? Людей брал только на окладное да на верхние венцы, а тут все сам. Капиталов-то, сами знаете, у меня - не у Ротшильда. Да еще колхозная работа целый день. И вот по утрам топориком махал, до работы. А чтобы не проспать, полешко под голову. Так новый-то дом мы строили... Так...
Петр и Григорий на этот раз сделали одолжение - раздвинули губы. Но только губы. А где глаза? Видят они его своими глазами?
Не хотелось бы, вот так не хотелось бы вправлять мозги гостям, тем более в первый день, а с другой стороны, что это такое? Побасенки он им рассказывает?
- Между протчим, - начал чеканить Михаил и вдруг с остервенением сплюнул: двадцать лет нет Егорши в Пекашине, а ему все еще отрыгивается это его дурацкое словцо, да и многие другие, замечал он, выговаривают его, как Егорша.
В заулке лениво рявкнул пес - не иначе как Раиса пинком угостила. Точно: послышался плеск воды, ведро грязное опрокинула в помойку.
- Ладно, идите. Все равно с вами каши не сваришь, раз у вас в башке дорогая сестрица засела. Да у меня к восьми как из пушки. Понятно?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
О приезде братьев Лиза узнала еще вечор от Анки. Та прибежала к тетке никакие запреты ей родительские не указ, - как только пришла телеграмма.
А сегодня Анка еще два раза прибегала и все, все рассказала: и как отец встретил братьев, и чем угощал, и какие разговоры вел за столом. И все-таки вот как у нее были натянуты нервы - выстрелом прогремела железная щеколда в старых воротцах на задворках.
Какое-то время не дыша она глядела в конец заулка на голубой проем между стареньким овечьим хлевом и избой, где вот-вот должны появиться братья, и не выдержала - перемахнула за изгородь (луковую грядку под окошками полола) и так вот босая, растрепанная, с перепачканными землей руками, вся насквозь пропахшая травой, солнцем, так вот и повисла у них на шее. Отрезвление наступило, когда перешагнули за порог избы: в два голоса ревела ходуном ходившая зыбка, завешенная старыми цветастыми платьишками.
- Да, вот так, братья дорогие, - сказала Лиза, - не хватило духу написать, а теперь судите сами. Все на виду.
Григорий, заплакал как маленький ребенок. Навзрыд. А Петр? А Петр что скажет? Он какой приговор вынесет?
Петр сказал:
- Мы не судьи тебе, сестра, а братья.
И тут Лиза уже сама зарыдала, как малый ребенок. Господи, сколько было передумано-перегадано, Как она с братьями встретится, как в глаза им посмотрит, какие слова скажет, и вот - "мы не судьи тебе, сестра, а братья"...
Вмиг воспрянула духом, вмиг все закипело в руках: ревунов своих утихомирила, самовар наставила, стол накрыла... А потом увидела - Петр и Григорий перед Васиной карточкой стоят, и опять все померкло в глазах.
- Нету, нету у меня Васеньки... А я вишь вот что натворила-наделала. Вот Михаил-от и отвернулся от меня. Он ведь Васю-то пуще дочерей своих, пуще всего на свете жалел да любил. Все, бывало, как выпьет: "Вот моя смена на земле!" А как беда-то эта случилась, трое суток не смыкал глаз, трое суток рыскал по реке да искал Васино тело...
Петр и Григорий давно уже все знали про смерть племянника, не было письма, в котором Лиза не вспомнила бы сына, но разве есть предел материнскому горю? И, давясь слезами, вместе с братьями глядя на дорогую карточку под стеклом, в черной рамочке, она стала рассказывать:
- У меня тогда как чуяло сердце. С самого утра места прибрать не могу. Коров на скотном дою - ну колотит всю, зуб на зуб не попадат. Где, думаю, у меня парень-то? Который день рекрутит - хоть бы ладно все. Прибежала домой, а парень с ребятами да с девками за реку собирается. В Водяны. Там тоже молодежь в армию провожают. Руками обхватила: не езди, бога ради, не езди! Река не встала, лед несет... А он эдак меня одной рукой отпихивает - что ты, мати, солдата не пущу, да еще вот эдак себя в грудь: "Советским танкистам никакие преграды не страшны". Гордился, что в танкисты взяли. Одного со всего Пекашина... Любка, Любка Фили-петуха во всем виновата. Она вздумала на реке шалить, задом вертеть... Все выплыли, все спаслись. И Вася было выплыл, да услыхал - Любка кричит: "Помогите!" - на яму вместе с лодкой понесло, ну и опять в ледяную воду... Кинулся за своей смертью...
- Что теперь растравлять себя, сестра! Чем поможешь?
- Не буду, не буду, Петя! - Лиза скорехонько вытерла глаза, заулыбалась сквозь слезы. - Я все про себя да про себя. Вы-то как живете? На вас-то дайте досыта насмотреться. Ну, Петя, Петя, совсем мужик стал. А я, бывало, все боялась: о, хоть бы у нас двойнята-то выросли! А ты, Григорий, я не знаю, - от тебя все войной пахнет. Сейчас кабыть у нас не по карточкам хлеб - можно бы и досыта исть, думаю...
Сели за стол, за радостно клокочущий, распевшийся на всю избу самовар Лиза терпеть не могла электрических чайников, которые теперь были в моде: мертвый чай.
- Ну, братья дорогие, - Лиза высоко подняла сполна налитую рюмку, спасибо, что не погнушались худой сестры... Не дивитесь, не дивитесь - за стопку взялась. С радости! А вообще-то... Страсть отчаянный народ пошел. И я, ребята, отчаянной стала. Не отталкиваю рюмку, нет. Ладно, - вдруг разудало, бесшабашно махнула рукой, - хоть Раисье теперь будет что говорить. Топчет меня, поносит на каждом шагу. Я и сука, я и тварь бездушная, я и сына своего не любила... А я, когда Вася нарушился, замертво лежала, в петлю едва не залезла - вот истинный бог. А спросите меня, как, какой дорогой на скотный двор ходила, - не скажу. Ничего не помнила, ничего не видела. Ну, я себя не защищаю, не оправдываю. Двадцать лет без мужика жила - худого слова никто не скажет. А тут отбило ум, отшибло память; Вот он, Михаил-то, и "нету у меня сестры"...
Тут Петр опять попытался остановить ее, но разве могла она молчать?
- Нет, нет, ребята! Не хочу, чтобы вы от других узнали, всякой небыли наслушались. Сама расскажу. С Михаила Ивановича, с братца родного, все началось, вот как все было-то. Он привел ко мне постояльца на постой: "Сестра, пусти, все тебе повеселее будет". А какое мне веселье, когда я только что сына схоронила? Говорю, не помню, какой дорогой на коровник ходила. И постояльца этого, уйди он от меня через день, через неделю, тоже не запомнила бы. Я уж когда его разглядела-то? Когда он начал разговаривать меня. Человек, вижу, немолодой, из офицеров (какие-то военные тогда у нас стояли), и забота... Я сроду такой заботы о себе не видала. Приду с коровника - дрова наколоты, вода наношена, самовар на столе - с ходу садись за стол. И вот слово за слово, разговор за разговором... Не знаю, не знаю, как ума лишилась. А когда опомнилась - об одном думушка: как помереть, как себя нарушить. Анфиса Петровна поперек встала: "Сама как знаешь, что хошь, говорит, с собой делай, а у ребенка не смей жизнь отнимать". Вот так и обзавелась Надеждой да Михаилом...
Лиза заставила себя взглянуть на примолкших братьев.
- Раисья, сказывают, из-за этого Михаила пуще всего рвет и мечет. Думает, это я нарочно, чтобы брата разжалобить, чтобы к нему на шею сесть. А у меня и в думушках ничего такого не было, пластом лежала. Анфиса Петровна и в сельсовете записывала. Пришла: "Не знаю, так, нет сделала: Михаилом парня назвала. Охота, говорит, чтобы еще один Михаил в Пекашине вырос..." Вот ведь как дело-то было. Дак при чем тут я? Не переписывать же мне было идти.
- Не горюй, сестра! Без детей тоже не жизнь.
- Да это так, так, Петя, - с живостью ухватилась за слова брата Лиза. Все-таки у меня опять какая-то забота, верно? Только срам, срам, ребята! Коровы-то все придивились, не то что люди. А Павел-то Кузьмич, офицер-то мой, где, спросите? Отпустила я его, ребята, на все четыре стороны отпустила, алиментов даже не потребовала. Что же, у него жена, у него дети, дочь-невеста. Узнал, что я в тягости, насмерть перепугался. "Ну, говорит, теперь я погиб. И дома узнают - жизни не будет, и со службы попрут". Ну, я подумала-подумала: да иди ты с богом. Чего, думаю, всех разорять, всем мучиться, раз сама виновата...
Все. Распустилась, вздохнула всей грудью, даже голову от облегчения откинула.
Нет, нет, она не сидела с опущенной головой, она и раньше, до этого, жадными глазами вглядывалась в родных братьев. А как же не вглядываться столько годов не видела! Но только сейчас, только в эту минуту, когда она вся сполна выговорилась, когда сполна очистилась сама, только в эту минуту она увидела братьев такими, какие они есть.
Увидела и ужаснулась.
- Ты что, сестра? - спросил Петр.
- Ничего, ничего. Это я от радости, от радости...
А уж какая там радость... То есть радость была, и радость великая братья приехали, братья родные у нее в гостях. Но как же она сразу-то не увидела, не распознала беду?
Все считала, все думала: Григорий у них болен, Григорий разнесчастный человек. Да так оно и было: на всю жизнь, до скончания дней своих инвалид что же еще страшнее? И худущий - страсть. Как льдинка весенняя - вот-вот растает...
Но Григорий-то болен, а Петр еще больше болен - вот что сейчас вдруг поняла Лиза. Но она не дала ходу своим думам. Увидела - Петр и Григорий водят глазами по избе, по некрашеному полу, по неоклеенным бревенчатым стенам со старыми сучьями и щелями, сказала:
- Что, ребята, насмотрелись у брата богатства - глаза режет моя голь? Не от бедности, не от бедности это. Нашла бы я денег-то и пол чтобы покрасить, и стены в обои взять, да я, ребята, так рассудила: ничего не менять. От тати карточки не осталось, тогда моды не было сниматься, дак пущай дом заместо карточки будет. Так я рассудила.
2