Беги! — повторил я.
Ванюшка бросился к двери, но там уже стоял дед.
Пусти! Пусти! — рвался Ванюшка.
Мать схватила его, подтащила к скамейке:Привязывай!
Отец достал из–под лавки старые вожжи, снял с Ванюшки штаны и привязал его лицом вниз.
Мать подала прут. Тишину рассек резкий свист.
У меня задрожали руки и ноги, и я отполз в дальний угол. Мне стало холодно, и зубы мои застучали.
Ты брал деньги? — спросил отец.
Нет, — закричал Ванюшка.
Дай ему! — разозлилась мать.
Отец еще раза два попробовал прут в воздухе и только после этого полоснул Ванюшкину спину. Тот коротко охнул.
Не охай, еще не больно, — прикрикнул отец, — а вот так немножко покрепче, — ударив, проговорил он. — Брал деньги? Скажешь, прощу.
Брал.
Сколько?
Пять рублей…
За вранье получай! — отец замахал прутом.
Я зажмурился и только слышал свист розги и крики брата.
Не ври! Не воруй! — кричал отец.
Я не вытерпел, спрыгнул с печки и подскочил к отцу.
Не бей, ему больно! — Я вцепился в его руку.
И тебя тоже забью до смерти, собачье племя!
Я стал пинаться. Вырвался, бросился из кухни во
двор.
Стой! Куды? — закричал Калистрат, схватив меня во дворе. Тут подбежал отец…
Две недели валялся я в пустой комнате, никому не нужный. Редко приходила мать, кормила меня, ставила компрессы и снова надолго скрывалась. Чужими и холодными были для меня прикосновения ее рук.
Только к концу второй недели поднялся я с кровати. Через щели ставня увидел солнечный день.
Я отыскал сапоги, надел их и, покачиваясь, вышел в зал.
В доме шло собрание. Тихо прошел я мимо молящихся братьев и сестер и вышел в огород. Яркие лучи солнца ослепили меня. Минуту я стоял неподвижно. Как весело жила природа: куда–то бежали муравьи, в воздухе сновали неутомимые пчелы, суетились воробьи, высоко проносились ласточки, плыли облака…
Я пошел по тропинке к колодцу. По бокам тропинки росли Желтоголовые подсолнухи. По ним сновали полосатые и синие шмели. В это время бери их прямо голыми руками, не укусят. Они пьяны от душистого нектара.
Из глубокого колодца тянуло прохладой. Я любил сидеть возле него и смотреть в кадку, доверху наполненную чистой водой, в которой утонул кусок июльского неба. А как эдорово набросать в колодец свежих огурцов, поплавают они в воде часок–другой, потом выудишь огурчик и с таким удовольствием вонзишь зубы в его зеленый, холодный, хрустящий бок.
К обеду солнце начало сильно припекать. Оно нагрело бочки с водой и подвялило огуречные листья. Они сморщились, как мягкие тряпки. А если лунки наполнить водой, они сразу же оживут, станут упругими, раскроются, словно зонтики. И я тоже, после того как нас избили с Ванюшкой, стал чутким ко всему, как эти листья. Малейшая несправедливость ко мне или к другим болезненно царапала мою душу. Она сжималась или плакала при виде чужого горя. И я мучился оттого, что не знал, как защитить обиженного…
Жара загнала меня в дом, и я очутился в душном кругу неприятных ощущений. Зал на верхнем этаже был полон людьми. Я вошел, когда отец повелительно обратился к общине:
Братья и сестры, преклоним наши колени и вознесем славу всевышнему за то, что он еще раз собрал нас вместе.
С шумом раздвинулись стулья и скамейки, община встала на колени. Больше всего здесь стариков и старух. Отец, как и другие пресвитеры и проповедники, молился стоя, сложив руки на груди. Я увидел мать, стоящую на коленях рядом с Лизкой. Голову матери покрывал черный с красными цветами платок. Я прислушался к ней.
Дорогой наш Иисус, — молилась мать, — творец наш небесный. Я преклонила колени пред тобой, дабы прославить имя твое. Ты вразумил нас и направил на путь истинный. Прости меня, господи, и детей моих, может, они в чем–то провинились пред тобой? Вразуми ты их, рассей мрак, что закрыл очи ихние, пошли им здоровье…
Мать молилась долго, потом сказала «аминь» и заплакала, тихо качая головой.
Молитвенно гудел душный зал. Каждый что–нибудь вымаливал у всевышнего, у каждого были свои горести и беды.
Наконец моление кончилось, все поднялись с коленей, застучали скамейками и стульями. Слышались сморкания,вздохи, тихий плач.
Отец взял песенник, раскрыл его и, громко прочитав первый куплет, посмотрел на регента. Регент, полный, низкого роста, с красным обрюзгшим лицом, запел:
Как весною солнце Радует сердца,
Так любовь господня Любит без конца.
Хор из молодых и старых женщин дружно подхватил:
Так отдай всю жизнь Христу,
Милый друг, теперь,
Счастье, радость, полноту
Даст тебе, поверь.
На собрании отец выглядел аккуратно. Почти всегда растрепанные волосы к началу моленья он гладко зачесывал назад, они опускались до плеч. Он подправлял ножницами усы и бороду.
Попели, попели и снова опустились на колени молиться. Лица у всех сияли благочестием, люди верили, что всевышний отпустит им все грехи.
После моленья наполнили до краев чашу вином, разломали большой каравай на мелкие кусочки, и началось причащение. Перед концом собрания спели прощальный гимн. После него еще помолились стоя и принялись обмениваться обрядными поцелуями. Брат целовался с братом, сестра с сестрой. И уже после этого направились в просторную столовую. Там их ждала еда на длинных столах. Опять молились и потом усердно ели, а дети в это время читали выученные стихи о боге, о тщете земной жизни.