Все, — выдохнул я.
Это журнал был, а сейчас кино начнется, — ответил брат.
Какой журнал? — я знал только журнал «Огонек», да еще «Братский вестник».
После кино объясню, а сейчас смотри, — цыкнул на меня брат.
В зал запустили опоздавших, и кино началось…
На меня прыгал тигр, полз удав… Я то и дело сжимался от страха. А кругом ребята сидели спокойно» успокаивался и я… Загорелся свет. Кругом затопали ногами, заорали:
Сапожники! Механика на мыло!
Я снова испугался. Пол трясся, и мне показалось* что люстра уже летит на мою голову.
Ваня, что это? — закричал я.
Лента порвалась, кино–то еще не кончилось! — прокричал и брат.
Какая лента, почему порвалась, я так ничего и не понял.
Свет погас, и я увидел джунгли. Зашевелился папоротник, и вдруг показалась сначала лохматая человеческая голова. Из зарослей вылез парень. Он почему–то был голый, только бедра его обвивала повязка.
Маугли! Маугли! — зашептали в зале.
Я догадался, что этого парня звали Маугли. Он кого–то выслеживал. За его спиной из веток высунулась тигриная голова.
Я, как и многие, вскрикнул. Испугался за Маугли. Тигр приготовился. Вот он прыгнул. Но Маугли молниеносно взвился вверх, повис на каких–то зеленых канатах и полетел в высоте с дерева на дерево. Он влетел в стаю обезьян, и те подняли гам, бросая в него плодами. Тут Маугли повстречал огромного удава. К моему удивлению, удав стал разговаривать с ним и даже покатал Маугли на спине. Эта дружба мне понравилась. Маугли предложил удаву поохотиться на обезьян… Метался Маугли, огромными кольцами свивался удав и пожирал обезьяну…
Мне понравилось собрание волков. Старый вожак говорил перед всеми:
Десять лет я был верным стае и десять лет я служил вам. Сегодня я промахнулся, братья. Не про–Щу себе этого. Я иду умирать в пустыню…
Мне стало очень жаль волка…
Маугли крался к горшку с огнем. Подошел, долго любовался им, взял и погладил огонь… Взвыл от ожога. В зале захохотали. Смеялся и я… Снова битва, Маугли разбивает горшок о волчью голову. На морду сыплются горящие угли…
Из клуба я вышел потрясенный. Ничего подобного я еще не видел. Кино мне казалось чем–то непостижимым, невероятным, более волшебным, чем любая сказка. На полотне двигались, разговаривали, жили люди, проносились машины, дрались звери…. Возникали иные страны… Целый мир, новый, неведомый мир распахнулся передо мной… Ночью ‘я плохо спал, мне снилось все, что я видел на экране… На меня бросался тигр Шерхан, я вздрагивал и просыпался от собственного крика…
На следующий день брат позвал меня в лес. Сначала мы шли по дороге, потом свернули на тропинку. Она виляла между осин по бровке старого яра. Внизу была старица, из нее давно ушла вода, и осталась только трясина, густо поросшая осокой. Осинник кончился, начали попадаться сосны и елки.
Пришли. — И брат показал на кряжистую сосну, впившуюся корнями в склон бывшего берега реки. Высоко над заболоченной старицей к суку была привязана веревка. Ванюшка спустился к сосне, взял за конец веревку и поднялся с ней обратно на берег.
А–а–а! — завопил Ванюшка, разбежался, поджал под себя ноги и плавно полетел вниз.
Над болотом Ванюшка выпустил веревку, проделал сальто–мортале и шлепнулся в трясину. Веревка вернулась обратно. Я тоже радостно заорал, ухватился за веревку. О, какое наслаждение хоть краткий миг почувствовать себя в полете! Я отпустил веревку и плюхнулся в осоку. И тут же восторг мой сменился ужасом: я начал погружаться в трясину. Недалеко от меня возился Ванюшка. Я рванулся к нему и, не добежав с метр, провалился по пояс.
Господи, спаси нас! Господи, спаси нас! — забормотал я материным голосом.
Молчи, дурак! Что он тебе, веревку с неба спустит? — разозлился Ванюшка. — Давай мне руку.
Я протянул руку, он дернул за нее и тут же отпустил.
Нет, я еще глубже застрял. Давай на помощь звать.
Помоги–и–ите! — хором закричали мы. Далеко в лесу отдалось эхо. Трясина продолжала засасывать нас, а мы продолжали кричать. И вдруг на берег выбежал дядя Савелий.
Черти вас тут носят! — заругался он на нас. Торопясь, он рванул веревку и обломил сук. Не отвязывая веревку, швырнул его нам. С трудом он выволок нас на твердый берег. Увидев нас с головы до ног облепленными грязью, он захохотал. А мы стояли перед ним, растопырив руки, глупо хлопая ресницами. Наконец он распорядился:
Марш на реку, вымойтесь, выстирайте одежду,, а то отец с матерью запорют вас!
Жалкие, подавленные, поплелись мы к реке, на землю шлепались с нас лепешки грязи, штаны и рубахи противно прилипли к телу, холодные, тяжелые.
Подойдя к реке, мы с омерзением стянули с себя всю эту грязь, комом плюхнули ее в воду и сами бросились следом. Выстирав свою скудную одежку, мы развесили ее на кустах, вымылись сами и, с наслаждением ощущая чистоту, развалились на песке. Только тут мы повеселели.
Вань, а Вань, а может, это господь нас наказал за то, что мы в кино ходили? — спросил я.
Да иди ты! Надоел, — огрызнулся Ванюшка. — Не наказание это, а наша дурость.
Я во все глаза смотрел на брата, испуганный его смелостью. Не боялся он и ни черта, и ни бога. Не верил в них. А я даже легкого сомнения страшился…
Дома нас встретила на пороге мать с ремнем в руках.
Вы куда это ходили? — закричала она.
В гости к диакону, регент у него был, стихи разучивали, — соврал Ванюшка.
Не сегодня! А вчера вечером куда ходили, язви вас! В кино вы таскались, в кино, беса тешить! — И она принялась злобно хлестать нас ремнем. — Ивановна видела, как вы в клуб входили! Разразит вас господь–бог!
Ванюшка прыгнул с крыльца и был таков. Мать продолжала хлестать меня.
ВАНЮШКА НЕ БОИТСЯ
Утро. Я пошел на кухню завтракать. Дверь в комнату отца была приоткрыта. Я не любил сюда заглядывать, да и отец не очень–то приваживал меня, а тут вдруг что–то меня вроде толкнуло, и я вошел к отцу.
Отец, сидя за столом, читал газету. На краю стола лежали какие–то документы, справки, письма и стопа баптистских журналов. На чугунном письменном приборе стоял Моисей, точно такой же, как в «Истории средних веков». Я принялся разглядывать книги на полке.
Разве у вас в школе не учат здороваться? —- спросил отец.
С миром, пап, — проговорил я.
С миром приветствую, сынок, — ответил отец. И удивил меня, пригласив к столу: —Садись.
Такого еще не бывало. Я робко присел на краешек кресла.
Что скажешь? — спросил отец, отложив газету.