Я увидел что-то странное и необычное и сразу проснулся, но, поняв, что все, что я видел, было во сне, очень расстроился. Во сне я видел старика в плаще, который летал вокруг моей головы и звал меня: «Фарук! Фарук!» Наверное, он собирался открыть мне тайну истории, но все тянул и никак не говорил. Я, почему-то веривший, что все имеет свою цену, страдал, сгорая от нетерпения, ради знаний, почему-то стыдился этого и говорил себе: надо крепче стиснуть зубы, дождаться и узнать, но стыд внезапно стал нестерпимым, и я проснулся весь в поту. Сейчас я слышу шум пляжа, проехавшую мимо калитки сада машину и шум катеров и пароходов. Долгий послеобеденный сон не помог мне: я пил вчера всю ночь, и поэтому сейчас мне все еще хотелось спать. Я посмотрел на часы — время без четверти четыре. Пить еще рано, но я встал.
Я вышел из комнаты. В доме — ни звука. Спустился по лестнице, пошел на кухню. Привычно взявшись за ручку дверцы холодильника, я вновь ощутил чувство ожидания: что-то новое, какой-то волнующий сюрприз, неожиданное приключение. Произошло бы что-нибудь эдакое в моей жизни, чтобы я смог забыть и архив, и рассказы, и историю. Я открыл холодильник, его свет почему-то напомнил мне витрину ювелирного магазина. Миски, бутылки, помидоры, яйца, черешня, соцветье красок, развлеките меня. Но они будто отвечают мне: нет, мы уже не сможем тебя развлечь, развлечь тебя сможет только то, что приятно тому, кому наскучил мир, или тому, кто делает вид, что мир ему наскучил. А потом ты почувствуешь еще больше безразличия ко всему и даже к самому себе и дополнишь такое развлечение и свою боль алкоголем. Ракы осталось полбутылки, сходить, что ли, в бакалею за новой? Я закрыл холодильник и вдруг подумал: а если мне поступить так же, как они, как мой дедушка и отец, если бросить все и закрыться здесь, если каждый день ездить в Гебзе, если сесть за стол ради труда в миллионы слов, без начала и конца, о том, что именуется историей? И если поступить так не для того, чтобы превратить весь мир в настоящих людей, а для того, чтобы рассказать, что такое мир?
Прохладный ветер задул сильнее. Я посмотрел на небо — надвинулись тучи. Дует сильный южный ветер. Глядя на закрытые ставни, я подумал о том, как спит в своей комнате Реджеп. Нильгюн сидит в саду у курятника и читает, сняла сандалии, босыми ногами на земле. Я немного побродил по саду. Я поиграл с колодцем и насосом, как мальчишка-бездельник, вспомнил молодость. И свое детство. Потом начал вспоминать жену, но тут решил съесть что-нибудь и вернулся в дом. Вместо того чтобы пойти на кухню, я поднялся к себе в комнату и, бесцельно глядя из окна, пробормотал: стоит ли мне идти следом за своими мыслями, стоит ли мне жить? Могу ли я думать о чем-то, за чем стоит идти? Я бросился в кровать, чтобы не думать дальше, открыл наугад Эвлию Челеби и начал читать.
Он рассказывал о своем путешествии по Восточной Анатолии: городок Акхисар, городок Мармара, потом еще одна деревенька, горячие минеральные источники в ней. От этой воды человек сиял, как намасленный, а если ее пить сорок дней, то проходила проказа. Потом я прочитал, как он приказал отремонтировать и вычистить бассейн для себя и как с удовольствием поплавал в нем. Я перечитал этот эпизод с бассейном и позавидовал безвинному и безгрешному удовольствию Эвлии, мне захотелось оказаться на его месте. На одной из колонн бассейна он приказал написать дату ремонта. А потом уехал на лошади в Гедиз.[65] Все это он написал без смущения, спокойно и ровно, что вызывало доверие, с опрометчивой радостью барабанщика. Закрыв книгу, я подумал, как ему это удалось, как он смог совместить то, что он делал, с тем, что он записал, как сумел посмотреть на себя со стороны, словно на другого человека. Если бы я попытался сделать то же самое, например, рассказать что-то другу в письме, я бы не смог рассказать так чисто и так радостно. Я бы поместил себя в самую гущу событий; мой заблудший и грешный разум пытался бы скрыть наготу событий. Я бы спутал то, что хотел бы сделать, с уже сделанным, суждения с реальностью и страдал бы и унижался, пресмыкаясь по поверхности, не умея установить ту прямую и истинную связь с предметами, которую установил Эвлия.
Я перечитал еще раз — о городе Тургутлу городе Ниф и Уладжаклы, там был совершенно другой мир: «Установив нашу палатку на берегу одной реки — источника жизни, мы купили у пастухов жирного ягненка, дерзко и смело приготовили шашлык и съели». Наслаждение и удовольствие было настолько же безгрешным, как и весь мир. Мир был реальным, в нем можно было жить, а описывать его можно было либо спокойно, либо с воодушевлением, либо с радостной грустью. Мир не нужно было критиковать, в нем нужно было горячиться и злиться из-за страсти к переменам и стяжательству.
Внезапно мне показалось, что Эвлия хитрит, Дабы обвести своего читателя вокруг пальца. Может быть, он тоже был, как я, но зато умел хорошо писать — умел сочинять небылицы. Может быть, он смотрел на все эти деревья и птиц, дома и стены, как я, но обманывал меня искусным рассказом. Но в этом я не смог себя убедить и, почитав еще некоторое время, решил, что все это не ловкое сочинительство, а искренне и осознанно написанные строки. Эвлия видел мир, деревья, дома, людей совсем не так, как я, его сознание отличалось от моего. Мне стало интересно — как у Эвлии появилось такое сознание. Иногда, когда я слишком сильно напиваюсь, начинаю вспоминать жену, и мне становится очень грустно, я взываю от безысходности к одному из снов, который мне так и не удалось забыть. С той же безысходностью, будто взывая к этому сну, я спросил себя: неужели я не могу быть таким, как Эвлия, неужели я не могу уподобить свой разум, свои мысли — его разуму, неужели я не могу так же просто, как он, описать мир от начала до конца?
Я закрыл книгу и отбросил ее в сторону. Стал воодушевлять себя, говорить себе: у тебя получится, ты можешь хотя бы попытаться с верой посвятить этому жизнь. Я начну описание мира и истории, как он, с того места, где мир и история впервые возникли передо мной. Я тоже расположу факты по порядку, как он, когда написал, у кого в Манисе какой доходностью хасс, сколько зеаметов, сколько тимаров[66] и сколько солдат. Эти факты ждут меня в архиве. Я тоже буду переносить их на бумагу, так же спокойно, как Эвлия, когда рассказывает о зданиях, обычаях и привычках. Я, как и он, никогда не буду высказывать в текстах никаких суждений. А иногда буду добавлять детали того или иного факта, как Эвлия, который внезапно упоминал, что какая-нибудь мечеть покрыта черепицей или свинцом. Так моя история получится не чем иным, как бесконечным перечислением фактов, подобно «Путешествию» Эвлии Челеби. Я буду знать это и поэтому иногда буду совершать остановку, как и он, но, вспомнив, что в мире есть что-то еще, снова буду писать в центре бумажного листа
и таким образом дам читателю понять, что мои факты очищены от приятных и забавных фантазий, появлявшихся в текстах из-за человеческих эмоций и страстей. Однажды читатель прочтет мои страницы, написать которые будет гораздо тяжелее, нежели 6000 страниц Эвлии Челеби, и увидит там туманную глыбу чистой, неприкрытой ничем истории. Все будет выглядеть на бумаге настоящим, как у Эвлии, точно дерево, птица или камень, и читатель почувствует, что за этим фактом следует другой, такой же настоящий. И тогда я избавлюсь от странных червей истории, что, казалось, извивались у меня в голове. В тот день освобождения я, может быть, пойду на пляж. И мое удовольствие от моря будет таким же искренним и безгрешным, как и удовольствие Эвлии от бассейна… Так я лежал и думал, но внезапно мои мысли прервал наглый автомобильный гудок. Этот отвратительный, пронзительный современный звук, который разорвал мечты, стер мгновения. Он сразу вывел меня из себя.
Я быстро встал с кровати, торопливо спустился по лестнице и вышел в сад. Ветер стал сильнее, надвинулись тучи — начинается дождь. Я закурил, прошел по саду, вышел на улицу. Эй вы, стены, окна, машины, балконы, жизни за этими окнами, резиновые надувные мячи, босоножки, плавательные круги, шлепки, банки, кремы, коробки, рубашки, полотенца, сумки, ноги, юбки, женщины, мужчины, дети, жуки, покажите мне, что вы можете мне рассказать, покажите мне ваши застывшие мертвые лица, покажите ваши загорелые плечи, вашу зрелую грудь, ваши ненадежные тонкие руки, ваши беспомощные взгляды, покажите мне все краски — ведь я хочу забыть себя, смиренно разглядывая все это, хочу улететь, забыть себя, глядя во все глаза на неоновые лампы, на пластмассовые рекламные стенды, на политические лозунги, на телевизоры, на голых женщин на стенах, на магазины, фотографии в газетах и пошлые афиши… Давайте, покажите мне, покажите!..
Стоп! Я, оказывается, дошел до пирса! Напрасное воодушевление — я обманываю самого себя! Я знаю, что я втайне люблю и в глубине души скучаю по всему; что считаю безжизненным и заурядным, и хотя я пытаюсь убедить себя в том, что все это мне противно, я сам являюсь частью всего этого. Иногда я убеждаю себя, что хотел бы жить на двести лет раньше или позже, но это ложь — я знаю, что обожаю даже это отвратительное опьянение. Я обожаю газированную воду и рекламумыла, стиральные машины и маргарин. Век, в который я живу, надел на меня очки, в которых все выглядит искаженным, я чувствую, что не могу разглядеть реальность, но, черт побери, мне нравится то, что я вижу!
Какой-то катер медленно приближается к пирсу, чтобы укрыться от южного ветра, и неторопливо покачивается на небольших волнах. Он и не подозревает о существовании подсознания, что качает его и заставляет двигаться, — счастливый катер! Я зашагал в сторону кофейни. Толпа. Ветер вздымает края скатертей на уличных столиках, но пластмассовые зажимы удерживают их на месте, чтобы мамы, папы и дети могли спокойно пить свой чай и газировку. На катере с трудом опускают парус — ему полюбился ветер. Белая ткань дрожит, опускаясь вниз, словно пойманный голубь, беспомощно бьющий крыльями, но тщетно: наконец парус спущен. Что будет, если я перестану играть в игру «что такое история»? Пойду почитаю свою тетрадь, просто отвлекусь архивными воспоминаниями. А если сесть и выпить чаю? Свободных столиков нет. Я подошел к окну и заглянул внутрь кофейни. Там сидят картежники, играют в карты, но есть свободные столы. Реджеп ходит сюда! Картежники смотрят на карты, потом кладут их на стол, словно устали от игры и отдыхают. Один из них собрал карты, тасует. Я смотрел, как он тасует, рассеянно глядя по сторонам, и вдруг мне стало все ясно, и я заволновался. Да-да! Все может решить колода карт!
Я возвращаюсь домой и продолжаю размышлять.
Я напишу обо всех преступлениях, убийствах и воровстве, войнах и крестьянах, пашах и мошенниках, обо всех этих фактах, что спят в тишине архива, по отдельности, на бумажках размером с карту. А потом я перетасую эту ужасную колоду из сотен, нет, миллионов событий, как колоду обычных карт; конечно, это будет очень трудно сделать, нужны будут специальные машины, барабаны, как в лотерее, которую обычно разыгрывают в присутствии нотариуса и свидетелей. И вручу все это моему читателю! Вот, скажу я ему, пожалуйста, молодой читатель, вот история и жизнь, читайте, как вам заблагорассудится: ничто ни с чем не связано, нет ни начала, ни конца, ни лица, ни спины, ни причины, ни результата. Все просто существует, и все, что есть, живет внутри этого, но никакой истории, что связала бы все это в единое целое, нет. Хотите — сами выдумайте такую историю. И тогда молодой читатель грустно спросит: как же так, истории не существует? Совсем не существует? И тогда я признаю его правоту и скажу: я вас, конечно же, понимаю, вы молоды; вам необходима история, которая бы все объясняла — ради общепринятых принципов и устоев, чтобы жить спокойно и верить в жизнь, полагая, что можно взяться за один кончик одного события и вытянуть на себя весь мир, любое место; иначе в таком возрасте можно сойти с ума; вы правы, скажу я и торопливо напишу сверху слово
словно засунув джокера в колоду из миллионов карт, и начну впихивать под это слово карты, на которых и будет написан сам рассказ. Молодой читатель опять спросит: хорошо, но что все это значит? К чему все это приведет? Что нужно делать? Во что нужно верить? Что верно, а что — нет? Что нужно делать в жизни? Что такое жизнь? С чего надо начинать? В чем суть всего? Какой из этого вывод? Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Черт возьми! Мне стало очень тоскливо. Я иду обратно…
Я проходил мимо пляжа, и в этот момент из-за туч внезапно выглянуло солнце, и копошащаяся человеческая масса, покрывавшая песок, мгновенно потеряла смысл своего существования. Я попытался представить, что они лежат не на песке, а на леднике и хотят не загорать, а согреть ледник, как курицы, которые греют свои яйца. Но я знаю: эти усилия нужны для того, чтобы я порвал цепь причин и освободился от движущей силы необходимости, привязанной к привычным нам устоям. Если то, на чем лежат эти люди, не песок, а лед, то я не виновен, а свободен и могу делать все, что захочу. И все может произойти. Я пошел дальше.
Вышло солнце, я зашел в бакалею, попросил три бутылки пива. Пока мальчишка-продавец складывал их мне в бумажный пакет, я почему-то попытался вообразить, что низкорослый, уродливый старик с большим ртом похож на Эдварда Дж. Робинсона. И, удивительно, оказалось — он на него похож. Даже не верилось — такой же острый нос, мелкие зубы и бородавка на щеке. Но есть усы и голова лысая. Вот безнадежная социология слаборазвитой страны — чем отличается конкретный социальный экземпляр, плохая копия оригинала, которую мы видим в данный момент, от самого оригинала? Лысой головой, усами, демократией и промышленностью. Я сталкиваюсь с фальшивым Эдвардом Дж. Робинсоном взглядом. Представить, что он вдруг начнет изливать душу: господин, вы знаете, как мне трудно жить, будучи неудачной копией другого человека! Моя жена и дети все время смотрят на настоящего Робинсона, а потом упрекают меня тем, что есть у меня, но нет у него, и считают это моим недостатком. Разве быть непохожим на него — вина, скажите ради Аллаха! Разве нельзя оставаться самим собой? А если бы тот человек не был знаменитым актером, то какой бы недостаток они тогда во мне нашли? Тогда бы они нашли другой пример, критиковали бы тебя за то, что ты на него похож, подумал я. Вы правы, господин! Вы социолог или профессор? Нет, доцент! Старый Робинсон взял свою брынзу и медленно вышел из магазина. Я тоже взял бутылки, возвращаюсь домой и думаю, что с меня уже хватит. Изрядно усилившийся ветер впустую трепал развешенные по балконам на бельевых веревках купальники, бессмысленно стучал какой-то оконной рамой.
Я пошел домой, поставил бутылки в холодильник, но дьявол попутал меня, когда я закрывал дверцу, я не сдержался и выпил стакан ракы на голодный желудок, как лекарство. Потом пошел к Нильгюн. Она тоже ждала меня, чтобы погулять. Ее волосы и страницы книги развеваются по ветру. Я сказал ей, что в квартале смотреть не на что. Мы решили покататься на машине. Я поднялся наверх за ключами, тетрадь свою тоже захватил, а с кухни взял бутылки с пивом и ракы, бутылку воды и открывалку. Увидев, что я набрал, Нильгюн посмотрел на меня так, будто она тоже хочет выпить со мной, потом сбегала, принесла радио. Машина со стоном и кашлем завелась. Мы медленно проехали в толпе людей с пляжа, и, когда выезжали из квартала, вдалеке, на горизонте, беззвучно ударила молния. Гром до нас донесся гораздо позже.
Я спросил: «Куда поедем?» «В этот твой караван-сарай, где жили зачумленные, — ответила Нильгюн. — В страну чумы». «Я не уверен, существовало такое место или нет», — заметил я. «Ну вот и хорошо, — сказала Нильгюн, — поедешь, посмотришь, решишь окончательно». «Решишь окончательно», — задумался я, как вдруг она добавила: «Или ты боишься что-либо решать окончательно?» «Истории, рассказанные во время чумы…» — пробормотал я. «Ты читаешь какой-то роман?» — спросила Нильгюн удивленно. «Знаешь, — ответил я, волнуясь, — эта мысль о чуме постепенно начинает занимать все мои мысли. Вчера ночью я вспомнил, что где-то читал, что после того, как Кортес с таким маленьким войском нанес поражение ацтекам и захватил Мехико-Сити, была чума. Когда в городе началась эпидемия чумы, ацтеки решили, что бог на стороне Кортеса». «Ну и очень хорошо, — ответила Нильгюн. — Ты тоже узнаешь, что у нас была чума, свяжешь это с другими событиями и будешь изучать все это». «А если ничего такого не было?» — «Тогда не будешь!» — «А если не буду, тогда что мне делать?» — «Ты всегда будешь делать то, что делаешь. Будешь изучать историю». — «Я боюсь, что теперь не смогу ее изучать». — «Почему ты не хочешь верить, что ты можешь быть хорошим историком?» — «Потому что я знаю, что в Турции не может ничего хорошего получиться». — «Неправда, дорогой». — «Нет, правда, пойми это, наконец, такая у нас страна. Дай мне ракы». — «Не-е-ет. Смотри, как здесь красиво. Коровы. Коровы тети Дженнет, помнишь про тетю Дженнет?» «Коровы!!! — взорвался я вдруг. — Чертовы тупые коровы! Заурядности! Черт бы их всех побрал!» Затем я расхохотался, но, наверное, смех мой звучал не очень естественно. «Ты ищешь повод, чтобы махнуть на себя рукой, правда?» — спросила Нильгюн. «Ищу. Дай-ка мне ракы!» «Почему ты хочешь махнуть на себя рукой? Ведь у тебя нет никаких причин, — сказала Нильгюн. — Разве тебе себя не жалко?» — «А чего жалеть? Чем я отличаюсь от множества других людей, махнувших на себя рукой?» «Сударь, вы же такой ученый человек!» — насмешливо произнесла Нильгюн. «На самом деле тебе хочется сказать это серьезным тоном, но ты не можешь решиться, правда?» «Да, — решительно согласилась на этот раз Нильгюн. — Да. Почему нужно махнуть на себя рукой без всякой причины?» «Так ведь не без причины, — ответил я. — Когда я махну на себя рукой, я стану счастливым. Я стану настоящим тогда». «Ты и сейчас настоящий», — не очень уверенно сказала она. «Я только стану настоящим. Понимаешь? Я сейчас не настоящий! Человек, который судит сам себя, который каждое мгновение спрашивает с себя за все, не сумеет быть настоящим в Турции, обязательно сойдет с ума. Чтобы в Турции не сойти с ума, нужно плюнуть на себя. Так ты дашь мне ракы?» — «Бери!» — «Наконец-то! И приемник свой включи!» — «Тебе нравится строить из себя старшего брата». — «Я ничего из себя не строю. Я такой и есть. Я турок!» — «Куда ты едешь?» «На холмы, — ответил я, внезапно заволновавшись. — Куда-нибудь, откуда нам будет лучше всего видно всё. Всё вместе…» — «Что — всё?» — «Может, если я увижу всё вместе и сразу…» «Может быть — что?» — спросила Нильгюн, но я не ответил.
Я молчал, мы молчали, поднимаясь на холм перед домом Измаила. Я свернул на дорогу в сторону Дарыджи и, проехав мимо кладбища, выехал за цементной фабрикой на старую, земляную дорогу, и мы, качаясь, поднялись на холм, размытый дождевой водой. Когда мы поднялись, начал накрапывать дождь. Я развернул «анадол» к равнине, и мы, как подростки, которые приезжают сюда поздно ночью из Дженнет-хисара на машинах целоваться и забывать, что они живут в Турции, тоже сидели в машине и смотрели: берег с изгибами, тянувшийся от Тузлы до Дженнет-хисара, фабрики, курортные поселки, санатории банков, редеющие оливковые рощи, черешневые сады, сельскохозяйственная школа, луг, где умер султан Фатих, баржа на море, деревья, дома, тени, — все постепенно скрывалось под пеленой дождя, подступавшего к нам из Тузлы. Мы видели белое пятно грозы на поверхности моря, чуть дрожа приближавшееся к Дженнет-хисару. Я вылил себе в стакан остатки со дна бутылки и выпил.
«Ты окончательно испортишь себе желудок!» — проворчала Нильгюн. «Почему меня жена бросила, как ты думаешь?» — спросил я. Наступила недолгая пауза, а потом Нильгюн осторожно сказала, смущаясь: «Я думала, что вы расстались, потому что оба хотели этого». — «Нет, это она меня бросила. Потому что я никак не мог дойти туда, куда она хотела… Должно быть, она поняла, что я стану заурядным». — «Нет, дорогой мой!» — «Да-да, так, — сказал я. — Смотри, какой дождь!» — «Не понимаю». — «Что? Дождь?» — «Нет», — ответила Нильгюн очень серьезно. «Ты знаешь, кто такой Эдвард Дж. Робинсон?» — «Кто?» — «Актер, двойника которого я видел в Турции. Мне надоела двойная жизнь. Понимаешь?» — «Нет». — «Поймешь, если выпьешь. Почему ты не пьешь? Ты думаешь, что алкоголь — это символ слабости и поражения, да?» — «Нет, я так не думаю». — «Думаешь, я знаю, думай. А я ведь сдаюсь…» — «Но ты еще даже нигде и ни с кем не сражался», — заметила Нильгюн. «Я сдаюсь потому, что не могу жить, имея две души. С тобой бывает такое иногда? Иногда мне кажется, что я — это два человека». «Нет! — ответила Нильгюн. — Никогда не бывает». «А со мной бывает, — проговорил я. — Но я уже решил, теперь не будет. Я стану одним человеком, единым цельным здоровым человеком. Мне нравится то, что показывают по телевизору забитые едой холодильники, рекламы ковров, мои студенты, которые, подняв руку в классе, спрашивают: профессор, мы можем начать отвечать на вопросы со второго, страницы газет и журналов, пьяные и целующиеся люди, реклама учебных курсов и колбасы, развешанная по автобусам. Ты поняла?» «Немного», — грустно ответила Нильгюн. «Если тебе скучно, то я замолчу». — «Нет, что ты, мне интересно». — «Будет жуткий ливень, правда?» — «Да». — «Я запьянел». — «От такого количества не пьянеют». Я взял одну из пивных бутылок, открыл и, глотая из горлышка, спросил: «А ты что думаешь сейчас, когда смотришь на все сверху?» «Так всего же не видно…» — радостно ответила Нильгюн. «А если бы ты могла увидеть всё? В „Похвале глупости" я прочитал такую мысль: если бы кто-нибудь поднялся на Луну, посмотрел на мир и в один миг увидел всё, всё движение мира, что бы он подумал?» — «Наверное, подумал бы, как все запутанно». «Да, — ответил я и внезапно вспомнил: — Представь этот хаос, и всё покажется запутанным…» — «Чье это?» «Ахмеда Недима![67] — ответил я. — Тахмис[68] „Газели[69] Радость". Как-то прочел случайно, и мне запомнилось». — «Прочти еще раз!» — «Да я не очень хорошо помню. Памяти-то нет! И вообще я читаю Эвлию. По-твоему, почему мы не такие, как он?» — «Какие?» — «У этого парня, Эвлии, только одна душа. Ему удается быть самим собой. А мне — нет. А тебе?» «Не знаю», — ответила Нильгюн. «Ах, — вздохнул я. — Какая ты ос-то-рож-ная! Боишься сделать шаг за рамки книг. Молодец, верь, верь! Они тоже верили, верят… Но однажды не смогут верить. Смотри, и фабрика уже под дождем. Какое странное место этот мир!» — «Почему?» — «Не знаю… Тебе со мной скучно?» — «Не-ет!» — «Надо было Реджепа взять с собой». — «Он не поехал бы». — «Да, он стесняется». «Я очень люблю Реджепа», — сказала Нильгюн. «Квилп!» — «Что?» — «Коварный карлик из одного романа Диккенса…» — «Братец, ты безжалостный». — «Вчера он, кажется, собирался спросить меня о чем-то по истории Юскюдара!» — «И о чем же он спросил?» — «Так и не спросил! Как только он произнес „Юскюдар", мне вспомнился Эвлия Челеби, и я проговорил: сей Юскюдар — искаженное от „Эски Дар", „Старые ворота" — на самом деле открытые ворота тюрьмы». — «А он что сказал?» — «Кажется, он понял только „старые ворота", смутился и замолчал, Квилп! Но смотри, что он сегодня мне показал!» — «Ты очень безжалостный!» — «Список, написанный дедом!» — «Нашим дедушкой?» — «Список того, чего у нас, в Турции, неоправданно много, и того, чего у нас нет, не понятно почему». Я потянулся к своей тетради и достал его оттуда. «Откуда взялась эта бумага?» «Говорю же. Реджеп дал! — повторил я и прочел: — Наука, шляпа, живопись, торговля, подводная лодка…» — «Что?» — «Это список того, чего у нас нет…»- «Помнишь, у Реджепа есть племянник Хасан!» — «Нет!» — «Этот Хасан меня преследует, братец!» — «Прочитать список?» — «Я говорю, что он ходит за мной». — «Зачем ему за тобой ходить?… Подводная лодка, фабриканты, искусство живописи, водяной пар, шахматы, зоопарк». — «Я тоже не понимаю…» — «Ты же из дома не выходишь, как он может тебя преследовать… Фабрика, профессор, дисциплина. Правда, смешно?» — «Смешно!» — «Нет! Трагично!» — Да ладно тебе. Каждый раз, когда я возвращаюсь с пляжа, — Хасан следом за мной». — «Может, он подружиться хочет». — «Да, он так и сказал!» — «Ну вот видишь! Тогда слушай. Смотри, как много лет назад человек подумал и написал о том, чего нам не хватает; Слушай». — «Так скучно!» — «Что скучно? Зоопарк, фабрика, профессор, по-моему, сейчас уже достаточно профессоров, потом дисциплина, математика, книга, принцип, тротуар, и тут он другой ручкой приписал — страх смерти, осознание незначительности, затем консервы, свобода…» — «Хватит, брат!» — «Еще надо добавить гражданское общество. Наверное, он в тебя влюблен». — «Может быть». — «А вот то, чего у нас неоправданно много: люди, крестьяне, чиновники, мусульмане, военные, женщины, дети…» — «Мне не смешно». — «…кофе, протекции, лень, наглость, взятки, инертность, страх, уличные носильщики…» — «Он, кажется, даже демократом не был». — «…минареты, балкончики на минаретах, кошки, собаки, гости, друзья-приятели, постельные клопы, клятвы, растяпы, попрошайки…» — «Хватит!» — «Чеснок, лук, слуги, ремесленники… всего этого слишком много…» — «Хватит!» — «…маленькие лавочки, имамы…» — «Ты все выдумываешь!» — «Нет. Возьми, посмотри». — «Это старая запись». — «Реджеп сегодня показал, сказал почитать, ему якобы дал это наш дедушка. — «Зачем?» — «Не знаю». — «Смотри, какой дождь! Слушай, а разве это не шум самолета?» — «Самолет!» — «В такую погоду!» — «Какие удивительные эти самолеты!» — «Да!» — «Представь себе, мы бы сейчас были в нем». — «Братец, мне скучно, поехали домой». — «Представь себе, он бы упал!» — «Давай вернемся». — «Представь себе, он бы упал, мы бы погибли и увидели бы другой мир. — «Братец, говорю тебе, мне уже надоело». — «Представь себе, другой мир существует, и там с нас спросят за все! Почему ты не выполнил свой долг? Какой у нас был долг? Простой: давать людям надежду». — «Правильно!» — «Да, и моя сестра напоминала мне об этом. Но мне было на себя наплевать». — «Нет, ты делал вид, что тебе на себя наплевать». — «Делал, потому что мне было тоскливо и скучно». — «Братик, хочешь, я поведу машину». — «Ты умеешь водить машину?» — «Ты же мне показывал как-то в прошлом году…»- «А я был в прошлом году?» — «Реджеп нас уже заждался». — «Квилп. Он так странно смотрит на меня». — «хватит, брат». — «Моя жена всегда то же говорила: хватит, Фарук!» — «Я не верю, что ты такой пьяный». — «Ты права, верить вообще не во что. Поехали на кладбище». — «Братец, давай вернемся, дорога уже в грязь превратилась». — «А представь себе — мы останемся здесь, в грязи, на долгие годы». — «Я выхожу из машины». — «Что?» — «Выхожу и пойду домой пешком». — «Не говори глупостей!» — «Тогда поехали». — «Скажи, что ты обо мне думаешь». — «Я очень тебя люблю, братец». — «А еще?» — «Не хочу, чтобы ты так много пил». — «А еще?» — «Почему ты такой?» — «Что значит — такой?» — «Я хочу вернуться домой!» — «Тебе со мной скучно, да? Подожди, я сейчас тебя развеселю! Где моя тетрадь? Дай! Слушай: мясник Халилъ взвесил говядину на 21 акче, оказалось — 120 дирхемов не хватает. Дата — 13 зильхаджа[70] 1023 года. Какой в этом смысл?» — «По-моему, смысл понятен». — «Слуга Иса, украв у своего хозяина Ахмеда 30 тысяч акче, седло, лошадь, два меча и щит, укрылся о некоего человека по имени Рамазан». — «Интересно!» — «Интересно? Что именно — интересно?» — «Так, все, я выхожу и иду домой». — «Хочешь жить со мной?» — «Что?» — «Я не имею в виду — здесь, в машине, я сейчас серьезно говорю, послушай: чем с тетями жить, живи в Стамбуле у меня, Нильгюн. У меня в доме есть огромная пустая комната, я очень одинок». Наступило молчание. «Я как-то об этом не думала», — проговорила Нильгюн. «И?» — «Думаю, не обидятся ли тети». «Ладно, — внезапно сказал я. — Возвращаемся». Я завел мотор, включил дворники.
Ак-хисар, Мармара, — различные небольшие города в Анатолии, описанные в «Книге путешествий» Эвлии Челеби.
Хасс, зеамет. тимар — разновидности феодальных земельных пожалований за военную службу в османской Турции, различавшиеся по объему дохода и форме собственности.
Ахмед Недим — османский поэт постклассического периода, кон. XVIII — нач. XIX вв.
Тахмис — поэтический прием в средневековой ближневосточной литературе, заключавшийся в переработке по определенным правилам стихотворений путем прибавления по три полустишия, до пяти, с сохранением размера и рифмы.
Газель — стихотворная форма лирической поэзии в ближневосточной литературе, состоит из двустиший — бейтов.
Зильхадж — двенадцатый месяц лунного календаря, месяц совершения паломничества.