Мы сидели внизу вместе с Нильгюн. Услышав, что Госпожа зовет меня, я сразу встал и побежал по лестнице. Госпожа стояла на пороге своей комнаты.
— Беги сюда, Реджеп! — кричала она. — Что происходит в этом доме? Говори немедленно!
— Ничего! — ответил я, запыхавшись.
— Ну да, ничего! — сказала она. — Этот взбесился. Смотри!
Палкой она с презрением показывала в комнату, словно на дохлую крысу. Я вошел в комнату: Метин лежал ничком на кровати Госпожи и дрожал, голова его утопала в расшитой подушке.
— Собирался меня убить! — сказала Госпожа. — Спрашиваю, Реджеп, что происходит в этом доме? Не скрывайте от меня.
— Ничего, — ответил я. — Метин-бей, как можно так себя вести, разве вам к лицу? Ну-ка, вставайте.
— Ничего! Подумать только. А этого кто сбил с пути? Сейчас поможешь мне спуститься.
— Хорошо — сказал я. — Просто Метин-бей немного выпил. Госпожа! Вот и все. Молодой, пьет, но еще опыта нет, вот видите. Разве его отец и дед были не такими?
— Ладно, — сказала я. — Молчи! Об этом я тебя не спрашивала!
— Вставайте, Метин-бей! — сказал я. — Пойдемте, я уложу вас в постель!
Метин, качаясь, встал и, выходя из комнаты, как-то странно взглянул на портрет своего деда на стене. Потом, у себя в комнате, он, чуть не плача, спросил:
— Почему папа с мамой так рано умерли? Скажи, Реджеп, почему?
Помогая ему раздеться, чтобы он лег, я начал было: «Аллах…», как вдруг он оттолкнул меня
— Какой там Аллах! Глупый карлик! Разденусь сам, не беспокойся. — Но вместо этого он полез за чем-то в чемодан. Потом встал на пороге комнаты, как-то странно сказал: «Я в уборную» — и ушел.
Госпожа опять позвала меня.
— Помоги мне спуститься, Реджеп. Я хочу сама посмотреть, что они там делают внизу.
— Ничего не делают, Госпожа, — сказал я. — Нильгюн-ханым читает, Фарук-бейушел.
— Куда можно уйти в такое время? Что ты рассказал им? Не ври.
— Я не вру, — сказал я. — Пойдемте, я вас уложу. — Я вошел в ее комнату.
— В этом доме что-то происходит… Не ходи ко мне в комнату, хватит здесь рыться! — сказала она, входя следом за мной.
— Госпожа, ложитесь в кровать, а то потом устанете, — уговаривал я, как вдруг услышал, что Метин меня зовет, — я испугался и сразу пошел к нему.
Метин, качаясь, подошел ко мне и сказал:
— Смотри. Смотри, что получилось, Реджеп! — он любовно смотрел на кровь, струившуюся из запястья. Оно было разрезано, но не глубоко, просто царапина. А потом он вспомнил про страх и почувствовал раскаяние, видимо, подумал обо мне, о чем-то повседневном.
— Аптека сейчас открыта? — спросил он.
— Открыта, — ответил я. — Сначала возьмите вату, Метин-бей!
Я быстро спустился вниз. Стал искать вату в шкафу.
— Что случилось? — спросила Нильгюн, не отрываясь от книги.
— Ничего! — ответил Метин. — Я порезал руку. Я дал ему вату; и, когда он прикладывал ее к ране, Нильгюн подошла посмотреть:
— А, не руку, только запястье, — сказала она. — Ничего страшного. Как ты так?
— Ничего страшного? — удивился Метин.
— Что в этом шкафу, Реджеп? — спросила Нильгюн.
— Подумать только, ничего страшного! — обиженно сказал Метин. — Я еду в аптеку.
— Там всякая ерунда, барышня, — ответил я.
— Разве не осталось никаких старых вещей от папы или дедушки? — спросила Нильгюн. — Что они писали?
Я задумался, а потом быстро сказал:
— О том, что нет Аллаха!
Нильгюн улыбнулась, и ее лицо стало очень красивым.
— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Они тебе рассказывали?
Я ничего не ответил. Закрыл шкаф. Услышав, что Госпожа опять зовет меня, поднялся к ней, снова уложил ее в постель и уверил, что внизу ничего не случилось. Она попросила меня налить чистую воду в графин. Я отнес ей воду и спустился вниз, Нильгюн опять читала. Тут я услышал легкий шум на кухне. В саду, за дверью стоял Фарук-бей, у него почему-то не получалось открыть. Я открыл ему.
— Дверь же не запрета, — сказал я.
— У вас весь свет горит, — сказал он, резко выдохнув мне в лицо алкогольные пары: — Что случилось?
— Ждем вас, Фарук-бей, — ответил я.
— А, меня! — сказал он. — Надо было вам на такси ехать. А я смотрел танец живота.
— Если вы о Нильгюн-ханым, то с ней все в порядке, — сказал я.
— В порядке? Не знаю, — сказал он, слегка удивившись. — Она хорошо себя чувствует?
— Хорошо. Входите, пожалуйста, в дом.
Он вошел. Потом обернулся, посмотрел в темноту, на бледный фонарь за калиткой, куда-то туда, словно хотел сходить в последний раз и вернуться. Потом он открыл холодильник и взял бутылку. Внезапно он сделал два шага назад, будто потерял равновесие от тяжести бутылки в руках, и грузно упал на мой стул. Он тяжело дышал, как люди, испытывающие проблемы с дыханием.
— Пожалели бы вы себя, Фарук-бей, — сказал я. — Никто столько не пьет.
Он долго молчал, а потом ответил: «Знаю». И больше ничего не сказал. Сидел в обнимку со своей бутылкой, как маленькая девочка с любимой куклой.
— Налить вам суп? — спросил я. — У меня есть бульон.
— Налей, — согласился он, еще немного посидел, а потом ушел нетвердой походкой.
Когда я принес ему суп, вернулся и Метин. Ему приклеили на запястье тонкий пластырь.
— Аптекарша спрашивала про тебя, сестра! — сказал он. — Удивилась, узнав, что вы не поехали в больницу.
— Да, — ответил Фарук. — Но мы никуда не опаздываем. Еще успеем.
— Что ты такое говоришь, — сказала Нильгюн. — Ничего со мной не будет.
— А я видел танец живота, — сказал Фарук. — Вместе с придурками-туристами в фесках.
— Ну и как? — весело спросила Нильгюн.
— Интересно, где моя тетрадь? — поинтересовался Фарук. — Я бы, по крайней мере, почитал тебе что-нибудь из тетради по истории.
— Остолопы… Все из-за вас, — бормотал Метин.
— Метин, ты хочешь вернуться в Стамбул? — спросил Фарук. — В Стамбуле все то же самое!
— Да еще вы оба пьяные. Машину-то некому вести, — заметила Нильгюн.
Метин вскочил:
— Я поведу!
— Нет, сегодня вечером мы будем сидеть здесь, мирно и спокойно, как полагается братьям и сестре, — сказала Нильгюн.
— Все — рассказы! — произнес вдруг Фарук-бей. Немного помолчал, а потом добавил: — Рассказы, существующие без всякой причины…
— Нет! Я всегда буду говорить — у всего есть причина.
— Бог с тобой! Тебе еще не надоело?
— Замолчите, все, хватит! — прикрикнул Метин.
— Интересно, какими бы мы были, если бы родились на Западе? — задумчиво спросил Фарук. — Вот если бы мы родились во французской семье? Интересно, Метин был бы счастлив?
— Нет, — сказала Нильгюн. — Он хочет в Америку.
— В самом деле. Метин?
— Ш-ш-ш, хватит, замолчите! — рявкнул Метин. — Я хочу спать.
— Метин-бей, не ложитесь здесь, — сказал я. — Вы простудитесь.
— А ты не лезь.
— Вам, может, тоже принести супа?
— Ах, Реджеп! — вздохнул Фарук-бей. — Реджеп-Реджеп!
— Принеси! — попросил Метин.
Я спустился на кухню, налил суп и ему. Когда я принес его, Фарук-бей уже лежал на втором диване. Глядя в потолок, он разговаривал с Нильгюн. Они смеялись. А Метин рассматривал какую-то пластинку.
— Вот здорово! — воскликнула Нильгюн. — Как одноклассники в школьной спальне.
— Вы не хотите подняться наверх и лечь там? — спросил я, но тут услышал, что меня опять зовет Госпожа. Поднялся наверх. Понадобилось много времени, чтобы успокоить ее и уложить в постель. Она хотела спуститься вниз. Я дал ей персик. Прикрыв дверь и спустившись вниз, я увидел, что Фарук-бей уже задремал; он издавал необычный, глубокий храп, напоминавший храп стариков, много повидавших на своем веку.
— Сколько времени? — прошептала Нильгюн.
— Уже полчетвертого, — сказал я. — Вы тоже собираетесь спать здесь?
— Да.
Я поднялся наверх, Вошел по очереди в каждую комнату, взял покрывала и принес их вниз. Нильгюн поблагодарила меня. Фарука-бея я тоже укрыл.
— Меня не надо, — отказался Метин. Он задумчиво смотрел на обложку пластинки, которую держал в руках, словно в телевизор. Я подошел и увидел. Это была та самая пластинка, которая была утром у Нильгюн. — Погаси свет, — попросил он.
Нильгюн промолчала, поэтому я пошел и погасил лампу, свисавшую с потолка без абажура. Но я все равно видел их в темноте. Яркий свет уличных фонарей светил в комнату через ставни, падая на тела братьев и сестры, лежавших в одной комнате. Он светил, казалось, для того, чтобы подчеркнуть безразличие, слышавшееся в храпе Фарука-бея, и напомнить мне, что бояться нечего, пока есть хоть какой-нибудь свет, пока на земле не наступила кромешная тьма. Я услышал пение цикад, но раздавалось оно не вдалеке, а где-то поблизости. Я был готов испугаться, но не испугался, потому что видел, как кто-то из них тихонько шевелился во сне. и думал, как прекрасен сон братьев и сестры в одной комнате, под покровом тьмы и спокойного, безысходного храпа. Когда спишь рядом со своими братьями и сестрой, пусть даже холодной зимней ночью, все равно не будешь чувствовать себя одиноким и дрожать от холода! Ты погружаешься в пух спокойного сна, как будто где-то наверху, в комнате, или за стенкой, твоя мама или отец, или они оба прислушиваются к тому, как ты спишь, и ждут тебя. И тогда я почему-то вспомнил о Хасане — я был уверен, что он сейчас дрожал где-то от страха. Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? Я думал об этом, наблюдая за их живыми, дрожавшими телами, рассказывая себе вновь и вновь их историю, и решил, что немного посижу рядом с ними, нет, не немного, а до утра, и пусть мне будет страшно, пусть страх раскроет мне свои жаркие объятия. Так я размышлял, как вдруг раздался голос Нильгюн:
— Реджеп, ты все еще там? — спросила она.
— Да, барышня.
— Почему ты не лег спать?
— Я уже собирался лечь.
— Иди ложись спать, Реджеп. Я себя нормально чувствую.
Я пошел на кухню, выпил молока и съел немного йогурта, а потом лег, но сразу уснуть не удалось. Ворочаясь в кровати, я думал, как они, два брата и сестра, спят рядом в одной комнате. Потом мне захотелось умереть. А потом вспомнился Селяхаттин-бей перед смертью. Ах, сынок, как жаль, что я не занимался твоим образованием и Измаила. Тот дурень, которого назвали вашим отцом, когда увезли вас в деревню, испортил вас; конечно, в этом есть немного и моей вины, я закрыл глаза на то, что Фатьма вас туда отправила, я вел себя как слабак, мне не хотелось обижать Фатьму; она ведь по-прежнему платит за все, что мне необходимо для работы; даже вы едите и пьете на ее деньги, правда, и страдаете тоже из-за нее; наверное, те деревенские идиоты, к моему огорчению, сковали ваш разум своими страхами и предрассудками. К несчастью, я теперь не смогу дать вам образование, воспитать вас свободными людьми, которые могли бы сами размышлять и принимать решения; слишком поздно, не потому, что всему свое время, а потому, что я уже одной ногой в могиле; потому что я теперь не могу довольствоваться спасением и просвещением одного или двух человек; миллионы несчастных мусульман в мире пребывают в подземельях тьмы, миллионы усыпленных жалких рабов, что ждут света моей книги! А времени — ах как мало! До свидания мой несчастный, тихий сын; дам я тебе еще одно напутствие, слушай меня, Реджеп: будь широк душой и будь свободным, верь только себе и своему разуму, понятно? Я молчал, кивнул и подумал: все это просто пустые слова! Сорви яблоко знания с райского дерева, Реджеп, сорви его, не бойся, и тогда пусть ты и будешь извиваться от боли, но зато будешь свободным, и когда все освободятся, устроишь в этом мире настоящий рай, истинный рай, потому что тогда ты ничего не будешь бояться. Пустые слова, думал я, слова, несколько звуков, исчезающих в воздухе, едва прозвучав, слова… Я заснул, думая о словах.
Проснулся я поздно, уже после восхода солнца, оттого, что кто-то постучал в мое окно. Это был Измаил. Я сразу открыл ему дверь. Мы со страхом смотрели друг на друга, словно были в чем-то виноваты. Потом он спросил печально: «Хасан сюда не заходил, братец?» «Нет, — ответил я. — Входи, Измаил». Он вошел на кухню и встал посередине, словно боясь что-то разбить. Мы молчали. Потом, кажется уже отбросив смущение, он спросил: «Ты слышал, что он сделал, Реджеп?» Я ничего не ответил, сходил к себе в комнату, снял пижаму и, надевая рубашку и брюки, услышал, как он говорил мне из кухни. «Я делал все, что он просил, — говорил он, словно разговаривая сам с собой. — Он не хотел быть помощником парикмахера. Ладно, сказал я, учись. Но учиться он тоже не учился. Все ходил с этими, я узнал, его многие видели, сообщили мне. Ходил до самого Пендика, отбирал у торговцев деньги!» Он помолчал. Я решил, что он заплачет, но, когда я вернулся на кухню, он не плакал. Спросил смущенно: «Что они говорят? Эти, наверху… Как барышня?» «Вчера вечером вроде все хорошо было, сейчас спит, — ответил я. — Но в больницу ее не повезли. Надо было, конечно, ее в больницу везти». Измаил даже, кажется, обрадовался: «Может, он ее не так уж сильно и побил, чтобы в больницу везти». Я немного помолчал, а потом произнес: «Я все видел, Измаил. Я видел, когда он ее бил!» Он смутился, как будто сам был в чем-то виноват, опустился на мой маленький стул. Я решил, что он заплачет, но он просто сидел.
Через некоторое время я услышал легкий стук сверху, налил воду для чая и поднялся к Госпоже.
— Доброе утро, — поздоровался я. — Вы будете завтракать внизу или здесь?
Открыл ставни.
— Здесь, — ответила она. — Позови внуков, я хочу всех видеть.
— Они еще спят, — ответил я, но, спустившись вниз, увидел, что Нильгюн уже проснулась.
— Как ты?
Она надела красное.
— Очень хорошо, Реджеп. Со мной все нормально.
Но лицо ее говорило обратное. Один глаз полностью заплыл, а покрытые корками раны, кажется, еще больше опухли и посинели.
— Вам нужно немедленно ехать в больницу! — сказал я.
— Брат проснулся? — спросила она.
Я спустился вниз. Измаил все еще сидел там, где я его оставил. Я заварил чай. Через некоторое время Измаил проговорил: «Вчера домой приходила полиция. Сказали — не прячьте его. Я ответил им — зачем мне его прятать, я и так накажу его, раньше, чем государство». Он замолчал, ожидая, что я что-нибудь скажу, но я промолчал, и тогда он опять чуть было опять не заплакал, но сдержался. «О чем они говорят?» — спросил он и закурил, не получив от меня ответа. «Где мне искать его?» Я резал хлеб, чтобы поджарить. «У него есть друзья, он ходит в кофейню, — размышлял он. — Он сделать это потому, что слушается их. Он же ничего не знает!» Я чувствовал, как он смотрит на меня. Продолжал резать хлеб. Он опять повторил: «Он же ничего не знает!» Я резал хлеб.
Когда я поднялся наверх, проснулся уже и Фарук-бей. Нильгюн с улыбкой слушала его.
— Так я оказался в объятиях ангела истории! — рассказывал он. — Он обнял меня, словно тетушка, знающая многое о жизни, и пообещал: вот сейчас я и открою тебе тайну истории…
Нильгюн прыснула от смеха, а Фарук продолжал:
— Надо же, какой сон! Я испугался, решил, что проснулся, но оказалось, не проснулся. Знаешь, как бывает — хочешь проснуться, а все равно падаешь в пропасть сна. Смотри-ка, что это такое скомканное у меня в кармане!
— Ух ты, — удивилась Нильгюн. — Это феска!
— Точно, феска! Вчера вечером туристы были в фесках, когда смотрели танец живота. Я не помню, что делал я. Надо же, выпала у меня из кармана… Как она там оказалась?
— Вам принести сейчас завтрак? — спросил я.
— Да, Реджеп, — ответили они.
Они хотели сразу же вернуться в Стамбул, не попадая в поток машин служащих и минуя пробки. Я спустился на кухню, поставил жариться хлеб, сварил яйца и уже собирался нести им завтрак наверх, как Измаил произнес: «Наверное, ты знаешь, где он. Сидишь все время здесь, но узнаешь обо всем гораздо раньше других, Реджеп!» Я задумался. «Я знаю ровно столько, сколько знаешь ты, Измаил!» Потом сказал, что видел, как он курил. Измаил растерянно смотрел на меня, так, словно его обманывают. А потом с надеждой сказал: «Куда ему идти… Когда-нибудь явится. Каждый день столько всего происходит, столько людей гибнет, это они забывают». Он помолчал немного, а потом спросил: «Об этом забудут, как ты думаешь, братец?» Я налил ему чаю и поставил перед ним: «А ты забудешь, Измаил?»
Я поднялся по лестнице.
— Госпожа, все проснулись, — сказал я. — И ждут вас внизу. Спуститесь вниз и позавтракайте вместе с ними.
— Позови их сюда! — велела она. — Мне нужно им кое-что рассказать. Я не хочу, чтобы они верили в твою ложь.
Не ответив ничего, я спустился вниз. Когда я накрывал на стол, Метин тоже проснулся. Нильгюн с Фаруком шутили, а Метин сидел молча. Когда я вернулся на кухню, Измаил сказал: «Хасан уже две ночи дома не ночевал. Ты не знал об этом?» Он внимательно посмотрел на меня. «Не знал, — ответил я. — И в ту ночь, когда была гроза, его не было?» — «Не было. Крыша протекла, все вокруг смыло. Мы сидели всю ночь, ждали его, но он так и не пришел». «Наверное, когда начался дождь, он зашел куда-нибудь, чтобы переждать», — предположил я. Он внимательно взглянул на меня. «Сюда он не приходил?» «Нет, не приходил, Измаил», — ответил я, а потом задумался и вспомнил незакрытые горелки. Отнес наверх чай, хлеб и яйца. Вспомнил еще:
— Хотите молока, Нильгюн-ханым?
— Не хочу, — сказала она.
Надо было вскипятить молоко и дать ей, не спрашивая. Я спустился на кухню и сказал: «Давай, Измаил, пей чай». Поставил перед ним завтрак, нарезал хлеб. «Ты сказал им, Реджеп, что я здесь?» Я ничего не ответил, он немного смутился и начал есть, робко, будто извиняясь. Я отнес Госпоже наверх поднос.
— Почему они не идут ко мне? — спросила она. — Ты сказал им, что я их зову?
— Сказал, Госпожа… Сейчас они завтракают. А перед тем, как уехать, конечно же зайдут к вам поцеловать руку.
Внезапно она проворно подняла голову с подушки:
— Что ты рассказал им вчера вечером? Немедленно говори, не желаю слушать ложь!
— Я не понимаю, что вы хотите, чтобы я им рассказал!
Она не ответила, а изобразила досаду и злобу на лице. Я поставил ей поднос и спустился вниз.
— Никак не могу найти свою тетрадь, — пожаловался Фарук-бей.
— Где ты ее видел в последний раз?
— В машине. Потом машину взял Метин, но он ее не видел.
— Ты не видел тетрадь? — спросила Нильгюн.
Они вместе посмотрели на Метина, но он не ответил. Сидел с несчастным видом, как побитый. Как побитый мальчишка, которому даже плакать не разрешили. В руке — кусок хлеба. Но он будто не замечал, что это хлеб, долго смотрел в пустоту, как сумасшедший старик, с трудом вспоминающий, кто он такой, а после этого мазал на хлеб масло с вареньем и с надеждой кусал его, чтобы вспомнить: то, что он ел когда-то, и то, что он ест сейчас, — одно и то же. И еще для того, что вспомнить прекрасные давние времена. Иногда он ненадолго оживлялся, чтобы начать все сначала, но потом снова забывал о надежде на победу и о хлебе у себя во рту и сидел, не двигаясь, словно шест проглотил. Я смотрел на него и пытался понять, что могло произойти.
— Метин, мы к тебе обращаемся! — закричала на него Нильгюн.
— Не видел я вашу тетрадь!
Я спустился вниз, Измаил закурил еще одну сигарету. Я сел завтракать оставшимся хлебом. С Измаилом мы ни о чем не разговаривали, а смотрели через открытую дверь на улицу, на землю, где что-то собирали воробьи. На наши беспомощные руки светило солнце. Потом мне показалось, что он заплачет, и я решил что-нибудь спросить. «Когда будет розыгрыш лотереи, Измаил?» — «Вчера вечером был!» Мы услышали долгий рев какого-то мотора — мимо промчался мотоцикл Невзата. «Пошел я уже», — вздохнул Измаил. «Сиди, — сказал я. — Куда ты? Поговорим, когда все уедут». Он сел. Я вернулся в столовую.
Фарук-бей доел завтрак и теперь курил сигарету.
— Хорошо присматривай за Бабушкой, Реджеп! Мы будем тебе иногда звонить. А до конца лета обязательно приедем еще.
— Всегда ждем.
— И, упаси Аллах, если что-нибудь случится, сразу звони. Если что-нибудь нужно будет — тоже… Но ты так и не привык пользоваться телефоном, правда?
— Вы сначала поедете в больницу, да? — спросил я. — Подождите еще немного. Я вам еще чаю налью.
— Хорошо.
Я спустился вниз. Принес им чай. Нильгюн и Фарук опять принялись за свое.
— Я тебе говорил о теории карточной колоды? — спросил Фарук.
— Говорил, — сказала Нильгюн. — И говорил, что твоя голова напоминает тебе орех, а тот, кто расколет ее и заглянет внутрь, увидит червей истории, извивающихся в мозгу. А я ответила тебе, что все это ерунда. Но исторические рассказы кажутся мне забавными.
— Правильно. Все это забавные, пустяковые рассказы.
— Нет, не правильно. — сказала Нильгюн. — Я не напрасно об этом вспомнила.
— Войны, паши, дожди, убийства, изнасилования…
— Все было не напрасно.
— Мошенники, эпидемии чумы, купцы, ссоры — это жизнь…
— Ты тоже знаешь, что у всего есть своя причина.
— Я-то знаю? — удивился Фарук. Потом замолчал, вздохнул: — Это все забавные, глупые рассказы.
— Меня тошнит, — сказала Нильгюн.
— Поехали уже, — сказал Метин.
— Почему бы тебе здесь не остаться, Метин? — спросил Фарук. — Поплаваешь еще в море. Что тебе делать в Стамбуле?
— Мне нужно зарабатывать деньги, которые я не смог заработать потому, что вы — лодыри! — сказал Метин. — Я буду преподавать все лето дома у моих тетушек, за двести пятьдесят лир в час. Ясно вам?
— Ты меня пугаешь! — сказал Фарук.
Я вернулся на кухню. Подумал, как будет полезно молоко для желудка Нильгюн. Измаил вдруг поднялся: «Я ухожу. Хасан побродит, но в конце концов вернется домой. Правда, Реджеп?» «Придет! — ответил я. — Куда ему идти, придет конечно! А ты сядь, Измаил!» Он не сел. «Что они там говорят наверху? — спросил он. — Может, мне подняться и извиниться?» Я растерялся. «Сядь, Измаил, никуда не ходи», — говорил я, как вдруг мы услышали тот самый звук, доносившийся сверху. Бьет по полу. Палка Госпожи. Помнишь? Мгновение мы стояли, задрав головы, и смотрели вверх. Потом Измаил сел. Пачка ударила несколько раз, как будто по голове Измаила, Потом мы услышали тот вялый, слабый, но никогда не унимавшийся старческий голос:
— Реджеп, Реджеп, что там происходит внизу?
Я поднялся наверх.
— Ничего не происходит, Госпожа, — я вошел к ней б комнату и уложил ее в кровать. Сказал ей, что сейчас они придут наверх. Подумал, не отнести ли им чемоданы вниз, в машину. В конце концов взял чемодан Нильгюн и с трудом вынес его. Пока нес, представил, как Нильгюн спросит: зачем ты надрывался. Реджеп? Но как только увидел, что она лежит на диване, понял, что забыл о том, что ей стало нехорошо. Я случайно забыл об этом… И в тот самый момент я увидел, что ее вырвало. Я стоял с чемоданом в руке, а Метин с Фаруком растерянно смотрели на нее. Внезапно Нильгюн, не подавая голоса, повернула голову на бок. Когда я увидел пену, выходившую у нее изо рта, я почему-то подумал о яйцах. Пока Нильгюн рвало, я в панике побежал на кухню, чтобы найти какое-ни6удь средство от рвоты. Думал — все потому, что я не дал ей утром молоко, все из-за меня, дурака. Но молоко я тоже не взял. Растерянно смотрел на Измаила, что-то говорившего мне. Потом вспомнил… И побежал обратно. Когда я вернулся, Нильгюн уже умерла. Они не говорили, что она умерла, я понял это, когда увидел ее, но и сам не произнес слов о смерти. Мы с виноватым видом смотрели на ее позеленевшее лицо, на темный, спокойный рот — лицо и рот уснувшей юной девушки, и нам казалось, что мы просто все не так поняли. Жена аптекаря Кемаля-бея, которую Метин привез спустя десять минут, сказала, что она умерла. От кровоизлияния в мозг. Но мы все-таки долго смотрели на Нильгюн в надежде, что, может, она встанет.