Красная книга.
Скучно стало быть человеком. Особенно когда человеком себя считает каждый, на деле только называясь им. У которого налицо все физиологические функции и потребности. Организма. Как у любого животного. И никакой духовности, несмотря на двуногость. Хотя бы наигранной.
А ведь были они. Которых больше нет. И сохранила их лишь толстая картона старой фотографии. Память. Этот глубокий взгляд совсем не глупых глаз. Это сытое лицо властного человека, готового отдать. И не столько готового, сколько способного. И не просто способного, а отдающего.
Своё. Наработанное, заработанное. Честное (наивное понятие прошлого). Но прогрессировало время. И фотография. Исхудала былая картона аж до прозрачности. А вместе с ней и человек обмельчал. И стал он не готовым, не способным и не отдающим. Даже награбленное, что называется нынче заработанное.
Население растёт. И идёт планомерное вырождение человека. Ожидается скорое вымирание этой особи. И при таком раскладе дел обезьянам, если, конечно, верить учению Дарвина, завидовать не приходится. У них ещё всё впереди. И они серьёзно рискуют превратиться в человека. И исчезнуть, возможно, навсегда.
Какой страшный приговор.
18 октября 2002-го года.
Пуповина.
Лысеть я начал рано. Ещё в последнем классе средней школы. Когда волосья были длинными и чёрными, как весь чёрный цвет. А носить их хотелось прямыми и светлыми, как у блондина из обложки модного журнала. Но они были волнистые от природы и серьёзно нарушали всю скудную фантазию стилиста времён развитого застоя. То бишь, меня. Отчего стричься приходилось коротко. Да и школа того требовала. И в меру строгие родители. И раннее выпадение волос тоже. А главное - глупый возраст, когда стесняешься всего.
Достигнув совершеннолетия, я удостоился почётной обязанности служить в рядах вооружённых сил. Которые принимали в свои ряды всяких: упитанных и толстых, худых и голодных, маленьких и крупнокалиберных, полных идиотов и с высшим образованием. Всех. Но с одним условием: каждый, помимо обязанности служить, обязан был быть ещё и стрижен. Лыс. В этом и заключалось уставное равенство и начиналась не уставная дедовщина. От которой многие матери позже рвали на себе волосы... Будь оно в прошлом.
Отрастив не самую роскошную шевелюру (что и говорить, львом я никогда не был), я покинул доблестную армию и приступил к мирному сосуществованию на гражданке. В которой может и хотелось носить длинные волосы, но не имелось уже физической возможности. Организма. Волосы заметно редели, бесстыдно отдаваясь подушке каждую ночь. После чего последняя хиповала по утрам, а я тосковал перед зеркалом. Из растительности на голове превалировали брови, густеющие с каждым днём. Визуально.
Оценив ход событий и свою абсолютную беспомощность, я махнул было рукой на это дело. Но заметил его. Седой волос, проросший именно там, где не позднее следующей недели ожидалось продолжение лба. "Богатым будешь", сказали соседи. И не ошиблись. Уже через несколько дней я стал богат на седые волосы. А лоб остался в прежних границах (за что ему, конечно, отдельное спасибо). И началась качественно новая стадия издевательства моего организма над моим же внешним видом. Я перестал лысеть и начал седеть.
А что делать с волосами, сильней которых даже самый слабый ветер? И дождь их мочит, и солнце их жжёт, мороз ломает, а перхоть губит корни, словно ржа. И нет укрепляющего компонента, дудки всё. Весь Ваш чеснок, алоэ, лук, ромашка, мёд, коньяк, яйца желток, белок иль вместе, кора дубины и касторка, массаж или электрошок. Не впрок. Пусть выпадают и седеют все. Что оттого? Был бы цел один волос, точнее волосок, на котором висит каждый из нас, даже самый лысый от самого рождения. И называется он странно - Жизнь!
Не оборвался бы раньше времени.
21 октября 2002-го года.
Отбой.
Перебирая домашнюю утварь, я наткнулся на старый телефон. Добрый, наивный, громоздкий. Служивший некогда престижем. Поначалу по которому даже звонить было некуда. А потом от которого просто хотелось бежать (так он звенел).
Он хранит на себе отпечатки пальцев тех, чьё прикосновение к себе сейчас я счёл бы за счастье. И помнит голоса людей, которых больше нет. И их слова, которыми теперь никто не говорит: правильные и грамотные. Литературные.
Он молчит. Но знает многое. Хранит в своих шнурах такие байки, которыми жива любая женщина. И слышал столько сплетен, что в пору отдохнуть. От них. От сплетен и от женщин. От работы. Которой было много каждый день.
Он информирован. Но стоек. И обладая огромной пропускной способностью слов, что есть новости, не оставил в себе ничего. Что послужило бы врагу, попадись он ему в руки. Он солдат. И чётко выполнял свои обязанности. Служа народу.
Он молодости друг. И перезнакомил много поколений юношей и девушек. Что целовали трубку вместо губ и засыпали рано утром возле телефона. Обняв его и думая о ней или о нём. Он разрешал влюбляться и заявлять об этом смело. Вслух.
Он был. Он жил. Он радовал и огорчал. Тревожил, было дело. С ним было хорошо и плохо. По-разному. Но без него никто не мог представить новый день после того, как он вошёл однажды в дом. И остался в нём, как полноправный член семьи.
Смотрю я на него, и многие десятилетия проходят перед глазами. Люди. История семьи в лицах. Беру трубку и хочу поговорить с кем-нибудь из них. Но нет ни голосов, ни звуков. Нет никого из тех, которых больше нет. Остался только телефон.
А он молчит. Былой прогресс.
22 октября 2002-го года.
В тире.
Выстрел. Ещё один. И ещё. Расстреляна вся обойма, все патроны. Гильзы пустуют. Пули попали в цель. Которой нет. Её, собственно, и не было. Хотя все пули пробили только десятку, одну только десятку и ничего, кроме десятки. И по самому центру мишени зияет откровенная дырка. Единственная, большая и ровная. Как на бублике. А на деле лишь испорчен лист бумаги, олицетворяющей мишень, и расстреляна вся обойма, все патроны. И больше ничего, кроме шума и запаха гари.
А Родина там, где хорошо нашим детям. Пора бы это понять.
23 октября 2002-го года.
Наказание.
Если он оступился раз и оказался не то, чтоб не тот, а что-то не то, то не торопи топор. Не руби, обожди. Это ещё не враг. И голова его может пока послужить ногам. На плечах. И покаяться сердцем в слезах за горячесть. Будь мудр. Накажи ему, но не наказывай его. Ещё.
Но если он оступился не раз и оказался не тот, а не что-то не то, то руби, не жалей. Спеши. Он есть враг. И голова его может опять послужить ногам. На плечах. И каяться сердцем в слезах за глупость будешь ты. И те, кто счёл тебя мудрым. Накажи его, но не наказывай ему. Уже.
Наказ: наказывай тех, кому наказывать поздно, кого наказывать время. Иначе безнаказанность закажет нас.
В наказание.
29 октября 2002-го года.
Опять о них же.
Давайте отдавать не отдаваясь, принимая отдачу за подношение, не подаяние в моменты покаяния. Даруя дар подарком одарённому без дарственной надписи. А так. За то, что есть он у меня и у меня есть то, что я дарю ему как одарённому и обречённому на то, чтоб быть со мной моим.
Я не навязываю дружбы. Я так дружу. И очень, кстати, люблю своих друзей.
За Вас!
30 октября 2002-го года.
Чемпион.
Мы сыграли. И он выиграл. И выиграл он не потому, что он выиграл, а потому, что я проиграл. А я проиграл оттого, что был готов выиграть. Зато он не был готов проиграть. И если бы он проиграл, он проиграл бы. Тогда как я выиграв ничего не выиграл бы. Поэтому я, проиграв не проиграл, а он, выиграв хоть и не проиграл, но ничего и не выиграл. И играл то не он со мной, а я с ним. Хотя играли мы оба. И играли мы вместе. И ничьи в игре не должно было быть. Не могло.
Не каждый победитель есть победитель над побеждённым. Иной побеждённый и есть победитель, нашедший в себе силы позволить себя победить. И позволив себя победить, позволить победителю быть победителем. И жить. Но позор убеждённому побеждённому, которого и побеждать то не надо. Он уже побеждён и останется побеждённым даже будучи победителем над самим победителем. И победа его есть поражение. Потому, что он - не игрок.
Все хотят играть в выигрышные игры. В этом недостаток нашего времени.
31 октября 2002-го года.
Концерт для дирижёра с оркестром.
Хорошие слова в оправе музыкальной, как драгоценный камень, насажанный на платину, дают такую роскошь, что не исчесть в каратах, рождая зависть былого ювелира.
И люди носят это украшение, даря любимым при луны сиянии. И дети любят это утешение, нося с собой всегда, не на себе, не при себе. В себе. Оно их красит больше.
Хоть с голосом возникли затруднения, и слуха нет, и не было всегда, и сцена для меня страшна, как поле боя после боя, душа поёт без микрофона, когда слова и музыка - родня.