б) мягко выразите свое недовольство;
в) оставите эмоции при себе.
Рассмеявшись, Изабель призналась, что относится к тем ужасным людям, которые не выражают агрессию открыто, но и не прячут ее внутри, а проявляют в пассивной форме, характерной для вторых ответов. Изабель с удовольствием сверлила недругов глазами, и часто практиковала этот метод в лондонском транспорте. Если таксист хотел подрезать ее, она принимала пресыщенный и утомленный вид, чтобы испортить ему все удовольствие. Она верила, что такое выражение лица помогает еще и уберечься от грабителей по дороге домой; идея состояла в том, чтобы изобразить усталость и раздражение, которые сбили бы с толку даже самого отпетого негодяя.
Другим вариантом была предельная вежливость (в которой наблюдатель, не чуждый культурных стереотипов, мог отметить национальную черту). Крис как-то рассказывал историю о том, как они с Изабель ездили в Португалию. В небольшом городке допоздна работал только один ресторан, где с туристов драли три шкуры. Что именно они ели, уже забылось, но в самом начале трапезы официант принес керамический кувшин, чтобы налить Изабель воды, и вместе с желанной жидкостью в стакан вывалился большой, наполовину утопший таракан. Кто-то другой на месте Изабель мог бы отказаться платить по счету, поднять крик или вообще добиться закрытия этого ресторана, а она лишь иронично заметила: "Похоже, вы кого-то принесли с кухни".
Как видно, Изабель придерживалась старомодной веры, будто от обидчика можно добиться извинений, тактично пристыдив его (тогда как в современном мире конфликты принято разрешать или в суде, или уж при помощи мордобития).
Излишне упоминать о том, что португальский официант, несмотря на прочные исторические связи его страны с Британией, не уловил смысла этой завуалированной жалобы и ответил с подкупающей прямотой и заботой о правах насекомого:
— Нет, он не с кухни. Скорей уж, из кладовой. Он оклемается.
Эта особенность Изабель наиболее ярко проявилась в один прекрасный летний день, когда она читала газету, отмахиваясь от жужжащей над головой мухи. Я видел, как она пыталась отогнать назойливую тварь рукой, а потом отложила газету и обратилась к мухе, словно невероятная усталость в ее голосе могла помочь насекомому осознать свою вину за испорченные выходные: "Послушай, почему бы тебе не оставить меня в покое?"
Более артистический метод измерения агрессивности предложил доктор Розенцвейг. Он придумал тест, состоящий из комиксов, каждый из которых изображает двоих людей: жертву неких неприятностей и их виновника. Тот, кто проходит тест, должен вписать в пустое окошко подходящую реплику — что он скажет, если застанет свою жену с любовником или если ему отдавят ногу. В итоге одни люди берут вину на себя (и зарабатывают язву), другие яростно орут на оппонента, а третьи взывают к разуму или к библейским истинам.
Разглядывая картинки, я спросил Изабель, какие слова она нашла бы для двух олухов, которые, проезжая мимо на автомобиле, окатили ее водой из лужи.
РЕПЛИКА ОЛУХА: "Прошу прощения, что мы намочили вашу одежду, хотя и старались объехать эту лужу"
— Почему ты спрашиваешь меня, ведь здесь нарисовано, что обрызгали мужчину?
— Это неважно. Ты должна представить себе, что бы ты ответила.
— Господи, ну хорошо, давай попробуем. Думаю, я возьму себя в руки и отвечу: "Ничего страшного, не беспокойтесь", — но таким голосом, чтобы они поняли, как сильно я расстроена. Что-то в этом роде как раз случилось на прошлой неделе — одна женщина опрокинула мне на платье бокал вина. Это был просто ротвейлер в юбке, и я хотела задать ей перцу, но не могла, потому что она имеет отношение к нашей работе; это одна из клиенток Тима. Поэтому я сказала, что ничего страшного, но скорчила такую физиономию, словно она загубила все мои растения.
Правда, когда я протянул Изабель вторую картинку Розенберга, выяснилось, что она далеко не всегда умеряет свою досаду.
"Ты выбрал самый подходящий момент, чтобы потерять ключи!"
— Ну, тут я бы определенно взбесилась.
— Почему?
— Потому что эти двое, похоже, муж и жена, а с близкими я сдерживаюсь гораздо меньше. Знаешь, если человек не может разозлиться даже на них, ему и в самом деле пора лечиться.
— Так что бы ты сказала?
— Хм, не знаю… Может быть, так: "Я их не потеряла, идиот, они сейчас найдутся, так что не дергайся". Но, если честно, я не понимаю, зачем все это нужно. Чепуха какая-то. Еще немного, и ты возьмешься гадать мне по ладони.
Между прочим, это была не такая уж плохая идея; ведь если верить науке, именуемой хиромантией, то вся наша жизнь на удивление подробно описана в линиях ладони, каждая из которых рассказывает о чем-то одном: линия жизни предсказывает, сколько человеку отпущено лет, линия судьбы говорит о шансах на успех, а линия головы характеризует умственные способности.
Рисунок из книги "Тайны хиромантии" показывает, как определить, сколько лет тебе осталось прожить:
— Какой ужас, тебе не суждено дожить даже до пятидесяти шести лет, — сообщил я Изабель.
— Да уж, хиромант из тебя получится отвратительный. Твое дело — говорить клиентам приятное, а не портить им настроение. А как насчет линии судьбы?
— Одну секунду. М-м-м, думаю, ты многого добьешься, но сравнительно поздно.
— Если ты смотришь на эту линию, то успех придет ко мне уже после смерти.
— Ты права, — в недоумении ответил я и обратился за помощью к книге.
— Да ладно, какая разница, — весело заметила Изабель. — Кое-кого из знаменитых людей признание как раз и нашло после того, как они уже умерли.
Однако ее почтение к хиромантии имело свои пределы — вскоре она принялась выдвигать еретические теории, объясняющие странное поведение линии ее жизни.
— Гляди-ка, здесь линия неожиданно делится надвое, вот развилка. Похоже, мне предстоит жить две жизни в течение пары лет, после чего я ненадолго умру, а потом, видишь, линия снова идет дальше, и все это на пятом десятке. Знаешь, я ничего не имею против — чуть-чуть погостить в аду и разок-другой позавтракать на небесах в награду за бесчисленные рождественские открытки, которые я посылала бабушке.
Может, Изабель и осуждала суеверия, когда речь шла о хиромантии, но это не мешало ей быть суеверной на свой собственный лад. Так, опоздав на поезд метро, она пробормотала: "Это потому, что я пожадничала и не дала денег нищему, который стоял у входа. А теперь, конечно, опоздаю".
— О чем это ты? — уточнил я, не в силах обнаружить связи между поездом на Пиккадилли и милостыней, в которой было отказано несчастному попрошайке.
— Ну, если бы я по-доброму обошлась с нищим, поезд по-доброму обошелся бы со мной.
— Почему?
— Не знаю, но логика в этом есть.
Хотя Изабель не была верующей, она доверяла религиозной концепции добра и зла. Если с ней случались неприятности, она говорила, что это расплата за какой-то скверный поступок, который она совершила раньше, и, если она перенесет наказание терпеливо, жизнь вскоре изменится к лучшему. Полоса везения, когда Изабель получила прибавку к зарплате, сходила на три чудесные вечеринки, купила модное платье и посмотрела хороший фильм, естественным образом сменились черной полосой, когда она свалилась с ужасной простудой и неделю не вылезала из кровати. Теперь, уравновесив недолгое везение сопливым носом, Изабель готовилась вновь увидеть улыбку фортуны, которая могла обернуться возвращением части подоходного налога или письмом от друга.
Были у Изабедь и другие суеверия: когда ей предстояло принять какое-то решение, она начинала всюду искать знаки, указывающие, какова на этот счет воля Судьбы (той самой, над которой она смеялась, разглядывая линии на ладони). Однажды ей пришлось выбирать между двумя квартирами, каждая из которых была по-своему хороша, и она остановилась на первой, поскольку такси, вызванное, чтобы поехать на вторую, не пришло вовремя — по мнению Изабель, это означало, что Судьба рекомендует ей держаться подальше от Стоквелла.
Ясное дело, рекомендации Судьбы не всегда легко было истолковать однозначно. Например, когда Изабель никак не удавалось забронировать номер в гостинице на время отпуска, следовало ли понимать это как знак, что от этой затеи нужно отказаться, или проявить упорство, которое было бы вознаграждено сторицей? Была ли длинная очередь в кассу кинотеатра прямым указанием на то, что вставать в ее хвост не стоит, или свидетельством того, что вокруг полным-полно людей, разделяющих ее вкусы? Что означали ссоры с бойфрендом — что им пора расстаться, или что они, несмотря ни на что, созданы друг для друга?
Хотя Изабель не всегда угадывала ответ, она считала судьбу скорее милосердной, чем нет. Она не осмеливалась назвать эту неведомую силу Богом, но верила, что кто-то наверху заботится о ней — нужно только разгадать таинственный язык знаков, на котором он говорит.
Секрет хорошей биографии заключается в том, чтобы вовремя остановиться. "Биография должна быть длинной, как у Босуэлла, либо короткой, как у Обри[78]", — заявлял Литтон Стрейчи,[79] противопоставляя 1492-х страничный талмуд Джеймса Босуэлла о жизни доктора Джонсона и компактные очерки Джона Обри, посвященные знаменитостям семнадцатого столетия. "Без сомнения, метод кропотливого, всеобъемлющего исследования, породивший "Жизнь Джонсона", великолепен, — заключал Стрейчи, — но, коль скоро мы не способны повторить его, давайте не будем довольствоваться полумерами; давайте оставим лишь самое главное: живой образ, на странице или двух, безо всяких объяснений, ссылок, комментариев или общих фраз".
Идея мне понравилась. Есть что-то привлекательное в том, чтобы втиснуть целую жизнь в бумажное пространство размером не больше гренка. Вот как Орби описал жизненный путь некоего Ричарда Стоукса:
"Его отец был выходцем из Итона. Он учился там же, а затем в Королевском колледже. Изучал у мистера Оутреда математику (алгебру). Спятил от нее, а потом излечился, но, боюсь, не окончательно. Стал римским католиком, неудачно женился в Льеже, жил с женой, как кошка с собакой. Сделался шотландцем. Умер в Ньюгейте, в долговой тюрьме, в апреле 1681 г".
А вот гренок:
Какие бы комплименты Стрейчи ни отпускал "Жизни Джонсона", чувствуется, что он отдавал предпочтение краткости Обри, а не многословию Босуэлла. Он высмеивал своих современников за написание "толстых томов… плохо переваренного обширного материала", за небрежный стиль, за тон занудного панегирика, за пренебрежение к отбору фактов, недостаток объективности и отсутствие композиции.
К сожалению, критика Стрейчи не произвела должного эффекта, и год от года объем биографий только возрастал. Если в 1918 году объем среднего жизнеописания составлял 453 страницы, то к последнему десятилетию двадцатого века он увеличился до 875. Прирост составил 93,2 % — значительно больше, чем увеличение продолжительности жизни за тот же период.
В чем причина такого разбухания биографий? Почему вышли из моды прелестные лаконичные эскизы в духе Обри? Кто постановил, что главное в биографии — объем; что больше — непременно значит лучше?
Возможно, в какой-то мере это объясняется фактором неопределенности, вечной неуверенности биографа в том, что важно знать о человеке. Поскольку четкого и однозначного ответа нет и быть не может, напрашивается вывод: важно все. Отказавшись от прерогативы отбора (ибо как может биограф брать на себя функции Бога, решая, что существенно, а что нет?), автор вынужден включать в книгу весь собранный материал — не потому, что уверен в его ценности, а просто потому, что все эти факты имеют отношение к человеку, о котором он пишет, и, будучи частью его жизни, должны стать частью его жизнеописания.
Вполне вероятно, что Обри знал еще уйму подробностей о Ричарде Стоуксе, докторе медицины — к примеру, он мог бы рассказать, как часто Ричард ходил на прогулку, пользовался ли носовыми платками с вышивкой или без, добавлял ли к мясу хрен или горчицу, как звали его лошадь и какие отрывки из Библии он мог прочитать наизусть. Но Обри, должно быть, рассудил, что эти детали несущественны для решения стоящей перед ним задачи: свести жизнь к нескольким основным штрихам и добавить минимум второстепенного материала, чтобы вернуть мертвого к жизни на клочке бумаги размером с гренок.