Профессор Керр, со студенческих лет занимавшийся русской иконой и даже написавший на эту тему диссертацию, позднее случайно познакомился с вдовой Кандинского, которая попросила его помочь ей разобрать архивы покойного мужа. Так в его руках оказался богатейший материал, но и старые наработки ему было жаль бросить. Но профессор недолго мучился дилеммой, чем же ему теперь заниматься: Кандинским или иконами. Вскоре, к своей неожиданной радости, он обнаружил, что в картинах Кандинского есть очень много общего с иконописью, и чем внимательнее он вглядывался в картины Кандинского, тем больше общих черт с иконами он в них находил.
Лекция сопровождалась показом диапозитивов, профессор демонстрировал картины Кандинского, находя в них многочисленные параллели с изображениями Троицы, Христа и Богоматери.
— Вот, посмотрите, вглядитесь внимательно — восклицал он, тыча указкой в расплывчатые цветные пятна, — здесь ясно виден лик Христа, а здесь — Богоматерь с младенцем. Аудитория тупо и недоуменно молчала. Правда, свое недопонимание большинство из присутствующих было склонно относить на счет не совсем внятного и маловразумительного перевода Агаши, которая очень старательно выговаривала вслух каждое слово из заранее заготовленного на бумажке текста. Маруся заметила, что последнее обстоятельство, действительно, отрицательно сказалось на синхронности перевода, потому что несколько раз, когда из беспредметного пятна, по мысли профессора, на присутствующих должен был взирать Христос, Агаша называла то Иуду, то Богоматерь, и наоборот. Впрочем, как раз это вряд ли могло служить истинной причиной некоторого недопонимания слушателями мысли профессора, так как почти никто из сидящих в зале французского не знал. В целом же, несмотря на все эти маленькие неувязки, лекция прошла успешно, в заключение благодарные слушатели даже устроили профессору небольшую овацию. Маруся неоднократно слышала от Кати про Мишеля Керра, что он богатый аристократ и владелец старинного замка в Нормандии, поэтому ее несколько смущал потрепанный пиджак профессора и отсутствие у него двух передних зубов. Спрашивать об этом Катю было глупо, но Катя, как бы почувствовав причину марусиного недоумения, сама сразу ей все объяснила:
— Вот видишь, он совершенно безразличен к одежде, так во Франции одевается большинство интеллектуалов.
Поэтому позже в Париже, когда Маруся узнала, что Галя всерьез долгое время принимала Пьера за профессора, она не удивилась. Ведь Галя хорошо знала Катю и испытывала перед ней настоящее преклонение, за то, что она так много в своей жизни пострадала за женщин и за Бога.
На следующее утро у Маруси зазвонил телефон. Это была Агаша, которая очень озабоченным и серьезным голосом пригласила Марусю срочно зайти к Кате, где сейчас она тоже жила вместе с Мишелем, исполняя при нем обязанности секретаря-переводчика. Мишель хотел предложить Марусе перевести на русский одну из своих статей.
— Он очень много слышал о тебе и хорошо заплатит.
Маруся совершенно не выспалась, и была в плохом настроении, но у них с Костей как всегда не было денег, поэтому отказываться от перевода, да еще и за валюту, было нельзя. Маруся разбудила Костю, и, чтобы не было скучно, пригласила его пойти вместе. Костя с радостью согласился — он всегда был рад видеть Катю, беседами с которой очень дорожил.
Однако, когда Маруся с Костей позвонили в катину дверь, им никто не открыл, хотя им казалось, что за дверью они слышат какое-то шуршание. Они позвонили еще раз, потом еще, ответа не последовало, они уже собрались уходить, но в это время шуршание за дверью стало более явственным, дверь распахнулась, и на пороге возникла Агаша, облаченная в цветастый шелковый халат. Агаша напряженно и не слишком дружелюбно смотрела то на Марусю, то на Костю, как будто видела их впервые в жизни.
— Ах! — наконец сказала она, как будто что-то наконец вспомнив, — Вы к Мишелю! К сожалению, его сейчас нет дома. Он только что ушел. В десять тридцать у него встреча с академиком Лихачевым в Эрмитаже.
По губам у Агаши скользнула издевательская улыбка, которую она даже не сочла нужным скрыть. Марусю охватила ужасная злоба: Агаша разбудила ее в 9 утра, позвала в гости, а теперь делает вид, будто они пришли сами.
— Ну что ж, — сказала она, — Мы подождем, — и увлекая за собой в нерешительности застывшего в дверях Костю, она стремительно прошла мимо Агаши на кухню, где у плиты стоял Антуан и готовил себе яичницу. Маруся села на табурет и стала разговаривать с Антуаном: давно ли он знает Селина, какие замки у его родителей? И про замки в Провансе у отца Антуана, который был потомственным маркизом, и про то, что сам Антуан был анархистом и большим поклонником Селина, Маруся слышала от Агаши, поэтому в ее вопросах не было никакого подвоха, просто ей хотелось подольше потянуть время, дабы досадить Агаше. Однако реакция на эти безобидные вопросы у Антуана была более чем странной. Он в изумлении вытаращил на Марусю глаза: похоже было, что имя Селина он слышит впервые в жизни, при упоминании же о замках он краснел, как рак, и кашлял. Все это время из коридора доносилось шушуканье и чьи-то шаги. Кати дома не было, поэтому Костя сидел молча у окна на табуретке и явно скучал. Тут на пороге снова появилась Агаша и очень вежливым вкрадчивым голосом сообщила, что она ошиблась, на самом деле профессор ни на какую встречу не пошел, а просто сейчас отдыхает в своей комнате, так как вчера работал допоздна. Но он обязательно поговорит с Марусей и с Костей, только не сейчас, не сразу, а через полчасика, после того как еще чуточку поспит… На губах у Агаши опять появилась злорадная улыбка, выражавшая глубокое наслаждение, которое она получала от столь явного несовпадения предыдущей информации с последующей. На сей раз первым встал уже Костя, он взял Марусю за руку, и они молча вышли на улицу.
Через несколько дней Катя как бы невзначай сообщила Косте по телефону, что тогда на кухне Маруся все утро приставала к ученику профессора Антуану. Костя сказал, что это полный вздор, так как он сам там в это время находился.
— Ну ты же не знаешь французского, поэтому ничего и не понял, а она говорила ему: „Мальчик, я прижмусь к тебе голым телом.“ Агаша все слышала!»
Костя опять сказал, что это чушь, тогда Катя вдруг голосом, полным злорадства, добавила:
— Мне и сам Антуан жаловался, а он врать не станет, маркиз все-таки!
И повесила трубку. Костя ничего не понял, он даже не стал рассказывать об этом Марусе (она узнала об этом только потом, много позже), так как очень дорожил своими отношениями с Катей и не хотел их рвать, кроме того, Маруся и так была крайне озлоблена на Агашу.
Костя вообще долгое время ни с кем не общался, поэтому отношения с Катей значили для него очень много. Конечно, то, что она была диссиденткой и феминисткой, не очень нравилось Косте и казалось ему вульгарным. Но она изучала богословие в Париже, любила Ницше, переписывалась с Ортегой-и-Гассетом, и могла по достоинству оценить все тонкости костиных мыслей. Вообще, для Кости это было не просто знакомство, а настоящая Встреча, о возможности которой писал еще Новалис. Костя не сомневался, что Катя тоже дорожит Встречей с ним, ничуть не меньше, чем Цветаева дорожила своей Встречей с Рильке.
Но все-таки, что значили эти слова про маркиза? Какая-то слабая тень сомнения закралась в его душу, ведь Катя была совсем не дура, чтобы нести подобную чушь. И потом, если даже к маркизу действительно приставала женщина, то было ли благородно с его стороны жаловаться на это? Где здесь логика? А может быть, в словах Кати содержался какой-то скрытый намек, как в свое время Пушкину намекали на Дантеса, ведь Костя тоже был поэтом, и Катя всегда восхищалась его стихами.
Впрочем, первое время Костя сразу же отмахивался от этой мысли, которая казалась ему абсолютно нелепой и бессмысленной. Однако, как раз в это время, он срочно должен был закончить одну свою статью и очень плохо высыпался. Они как раз тогда собирались с Марусей в Париж. Потом у Кости началась от переутомления бессоница.
И теперь, когда он часами лежал на постели, безуспешно пытаясь заснуть, ему с каждым разом становилось все труднее избавляться от мыслей о двух французских аристократах, к тому времени уже давно благополучно вернувшихся к себе на родину. Ведь, в конце концов, Катя в чем-то была права, русские, действительно за последние семьдесят лет утратили свое былое благородство…
Марусе было неприятно вспоминать обо всем этом, к тому же она поняла, что жить ей здесь нельзя, поэтому она встала из-за стола и попрощалась. Мишель, который успел съесть уже три четверти содержимого банки, облизываясь, встал и пожал ей руку, после чего снова продолжил свое занятие.
Выйдя от Кати на темную улицу, Маруся стала лихорадочно перебирать в мозгу все места, куда она могла теперь пойти, чтобы не ночевать на улице. Было уже около двенадцати ночи, метро через полчаса закрывалось, поэтому решение нужно было принимать немедленно. К Трофимовой ей идти не хотелось, оставалась только мастерская русских художников на улице Жюльетт Додю неподалеку от станции метро «Сталинград». Она находилась на территории старого завода, у завода была стеклянная крыша, отчего зимой там было ужасно холодно, а летом невыносимо жарко.
Маруся однажды была там несколько месяцев назад на открытии выставки какого-то художника из Москвы, картин этого художника она уже не помнила, а запомнила только выступление джаз-квартета, одна из участниц которого сидела прямо на полу в обнимку с контрабасом, и еще проводившуяся под музыку этого квартета демонстрацию мод. Среди моделей она сразу же узнала Свету, хотя сделать это было не так просто — Света была в блестящем, как у конькобежца, комбинезоне, в прозрачном целофановом плаще и каком-то невероятном космическом шлеме с рожками.
Маруся пришла на выставку вместе с Костей, который тогда только что выписался из психушки. Заметив Свету, Костя поспешно отвернулся и отошел в другой конец зала, а Маруся подошла и поздоровалась с ней. Света к тому времени уже исчезла из дома Пьера, видимо, нашла себе для жилья другое место, поспокойнее.
Тогда же Маруся познакомилась с писателем Лямзиным и его женой Лилей. Лямзина с женой пригласил на выставку художник Рогов, которого все называли «Рог» и который и водил их по выставке. Лямзин прошел за ним сначала в одну, затем в другую сторону вдоль стены, на которой были развешены картины, и все повторял: «Блеск! Круто! Просто блеск!»
Вообще, это была модная галерея, ее даже пару раз посетил министр культуры Франции. Тем не менее, помещение у художников собирались забрать — неожиданно объявившийся владелец завода предъявил художникам иск, обвинил их в незаконном захвате здания и требовал их выселить. Хотя в Париже подобные «незаконные захваты» были самым обычным делом, захваченные здания назывались «скват». Потом художники нашли себе хорошего адвоката, который в свое время защищал Азнавура, и покидать здание не спешили. Тяжба длилась уже два года.
Маруся спустилась в метро и поехала в скват, но в середине пути поезд метро вдруг остановился и мелодичный голос объявил, что линия сломана, поезда дальше не идут. Она вышла на улицу и пошла пешком. Она шла вдоль линии метро, которая проходила сверху, это был далеко не самый комфортабельный район Парижа, было поздно и навстречу ей то и дело попадались какие-то подозрительные личности, — кто просил у нее сигарету, кто два франка Потом какой-то араб долго шел рядом, звеня ключами и что-то бормоча.
Огромные железные ворота мастерской оказались заперты, она постучала, ей открыл полицейский, оказалось, что впустить в мастерскую ее могли только на час, по настоянию владельца завода никакие посторонние личности здесь больше не имели права оставаться на ночь, лафа закончилась, адвокат Азнавура художникам не помог, суд принял решение не в их пользу. А значит, Марусе придется провести ночь под дождем в подворотне или на вокзале, от одной мысли об этом у нее в голове все помутилось, как это нередко с ней случалось, и она утратила способность воспринимать все факты в их совокупности, а только слышала какие-то отрывочные выхваченные из контекста
фразы, и видела чьи-то незнакомые лица, но общий смысл происходящего от нее ускользал. Огромный полицейский с красной рожей и другой, тщедушный с мясистым носом и вытаращенными глазами маячили перед ней, как будто в стеклянном тумане.
Маруся понуро пошла в глубь мастерской. За столом, в центре огромного зала на табуретках, ящиках, чемоданах или просто кучах какого-то хлама сидели не менее десяти человек, некоторых Маруся уже видела раньше, или встречала в других местах. На столе стояла бутылка с вином, и судя по количеству пустых бутылок под столом, застолье продолжалось уже не один час. Но, скорее всего, оно здесь не кончалось никогда, так как в прошлый раз на открытии выставки она застала здесь примерно такую же картину, разве что народу за столом было побольше.
Сидевший во главе стола раздетый по пояс бритый наголо художник по фамилии Буров (его Маруся уже встречала здесь, про него рассказывали, что он приехал во Францию на грузовом судне в контейнере с говном, поэтому ему и удалось обмануть бдительных советских пограничников) сразу же предложил Марусе ехать с ним, он был пьян, и собирался уходить, но не успел он закончить, как сидевшая рядом с ним жирная женщина с багрово-красным лицом вдруг ужасно заволновалась и завопила, причем сразу же на двух языках, русском и французском, так что понять что-либо из ее воплей было довольно сложно, отчетливо Маруся расслышала только слово «блядь», которое прозвучало несколько раз. Буров, который было, уже поднялся со своего места, снова сел.
Маруся огляделась по сторонам, повсюду на стенах просторного заводского зала были развешаны картины, сплошь состоявшие из квадратов, кружочков, треугольников, картин было так много, что все они не помещались на стенах, а штабелями лежали и стояли повсюду, в том числе и на полу, отчего порой начинало казаться, что это вовсе не картины, а специальные погрузочные поддоны, которые всегда в огромном количестве валяются в заводских цехах.
Справа от Маруси сидел толстый мужик в очках, в красной футболке и в джинсах, живот у него вываливался поверх пояса, под футболкой вырисовывалась женская грудь.
— Ну что можно сказать? Я скажу вам прямо, что это полная хуйня, — произнес он, видимо продолжая на время прерванный разговор, при этом его маленький затерявшийся между пухлых щек ротик как-то причудливо вытянулся,
— Здесь в Париже все давно уже схвачено, все сферы влияния поделены. Мальчик, что у отеля стоит — и тот знает, кому в первую очередь нужно кланяться, кто ему даст больше чаевых. В мире сейчас господствуют три мафии: евреи, гомосексуалисты и правые, то есть люди, которые все делают правильно, выступают, так сказать, за добро. И с этим нужно считаться, а иначе успеха тебе не видать, будешь в говне всю жизнь. Ну конечно, если ты не гений. Ведь ты не гений, Володя? — обратился он к сидевшему напротив него худощавому брюнету, который в ответ, смущенно, как показалось Марусе, отрицательно покачал головой.
— Вот! И я не гений! Конечно, если ты гений, тогда тебе все по хую! — неожиданно завершил свою тираду толстяк, которого все присутствующие за столом почему-то называли «Балда».
— Вот Санта у нас гений! — указал Балда Марусе на тщедушного пожилого художника в очках и с беретиком на голове, жидкие седые волосы его были собраны сзади в крысиный хвостик.
— Вы не знакомы, кстати, это Санта Барбара. Я вам, уважаемая, настоятельно советую обратить на него внимание. Санта — это наша история! Санта, да еще Паша Китов…, - продолжил Балда, на сей раз обращаясь уже непосредственно к Марусе. Санта Барбара закивал Марусе с кривой улыбкой.
Китова Маруся знала, это был тот самый безумный тип, с желтыми прокуренными усами в белой кепочке, который в прошлый раз на вернисаже схватил Костю за пуговицу и в течение получаса не отпускал, он вплотную приблизил свое лицо к костиному и, дыша на него перегаром, делился с ним своими мыслями, из которых Маруся, проходя мимо, уловила только то, что «СССР на самом деле это Свободный Союз Святой России» и что «скоро будет Девятое Мая на все времена». Еще до своего отъезда из Москвы Китов, помимо живописи, занимался фотографией, но денег за свою снимки почему-то ни с кого не брал, в результате кто-то пустил про него слух, что он сотрудничает с КГБ. «Раз не берет денег, значит, ему платят в КГБ!» Эти слухи преследовали его и здесь, во Франции, где он жил в пригороде Парижа Монжероне в общежитии в тесной комнатке на шесть человек. У него недавно повесилась жена, а сам он почти не выходил из психушки.
Санта был одет в холщовый комбинезон, весь заляпанный краской, беретик на его голове съехал на одно ухо, он радостно закивал Марусе, так как на него, судя по всему, здесь уже давно никто не обращал внимания.
— Сейчас, сейчас, я могу показать вам свои работы! — забормотал он, и, подскочив к столу, стоявшему у стены мастерской, лихорадочно начал перебирать лежавшие на нем холсты, — вот, вот, и вот!
Все его работы сплошь состояли из брызг и потеков краски, при этом он явно предпочитал черные, серые и коричневые тона.
— А вот еще одна! — Санта носком ботинка указал на лежавший на полу у стола холст, затем, приподняв этот холст с пола, он задумчиво указал Марусе на оставшиеся от холста на полу потеки краски. — Я уже не раз замечал, что на полу даже лучше получается. Я обычно работаю широким мазком, краски не жалею, и она протекает сквозь холст на пол. Видите? Только эти работы, к сожалению, нельзя сохранить надолго, они недолговечны…
Балда тем временем с тяжелым вздохом откинулся на спинку стоявшего у стола старого автомобильного сиденья, на котором он сидел, и задумчиво устремил взор куда-то вдаль. Тут речь зашла о каком-то Коле, который, по словам присутствующих, был замечательным, прекрасным человеком, и гениальным художником. Услышав упоминавшееся слово «гений», Балда опять встрепенулся:
— Гением?.. Нет, Коля гением не был, он и зад мог подставить, когда нужно, всегда нужный момент усекал, поэтому и жил неплохо, дай ему Бог здоровьица…, - Балда поднял руку со стаканом вина, как бы желая провозгласить тост, однако сидевший напротив него Володя почему-то при этих его словах весь как-то передернулся и даже подскочил на месте:
— Ты что? Ты что? Какого здоровья? — в ужасе и негодовании сбивчиво забормотал он — Он же умер!
— Помер, говоришь? — задумчиво протянул Балда, уперев одну жирную руку в колено и нагнувшись вперед, отчего у него на боку и на животе образовалось сразу несколько складок, — А и все равно, дай ему Бог здоровья! Ведь там, на том свете, тоже здоровеньким нужно быть, здоровье, оно, брат, всем требуется, а то ведь червячки сразу и сожрут…
Балда снова поднял поставленный было на стол стакан и выпил его содержимое. После последних слов Балды в мастерской установилась полная тишина, все молчали и прихлебывали вино из стаканов. В конце концов, Марусю все же согласились оставить ночевать, с условием, что завтра утром в восемь часов утра она уйдет. Она легла в углу на кровать, накрытую засаленным одеялом, окно было выбито и хотя рядом с кроватью ей поставили электрический обогреватель, но все тепло, не успев сконцентрироваться, улетало в дыру. Маруся тряслась от холода всю ночь, хотя она лежала укрывшись с головой, правда ее