Утром не дожидаясь восьми часов, охранник звонко зашагал коваными сапогами по каменному полу, и Маруся поняла, что пора выметаться, она помнила, с каким трудом вчера вечером удалось уговорить охранника, который все повторял, что у них могут быть неприятности, то есть их могут выгнать с работы, а работа у них была — не бей лежачего, и платили много, вот они и волновались. Было холодно, мороз, в разбитом окне синело небо, ей дали банку консервов в масле, что-то вроде ставриды и она все съела — не потому что была голодна — утром она обычно никогда не хотела есть — а просто механически, по привычке, как ела часто, не желая обидеть или ленясь отказаться. Потом она пошла по пустым улицам, ежась от холода и покачиваясь от усталости, как всегда после бессонной ночи в голове у нее был туман и перед глазами тоже, в метро она зашла чисто автоматически, подолгу останавливаясь у каждой схемы и тупо их рассматривая.
Ей еще нужно было забрать вещи и где-то обосноваться, может быть, у художников, они обещали ее пристроить. В кармане пальто она нащупала какие-то бумажки, это были визитные карточки, которые вчера на память оставили ей несколько новых знакомых. Она достала одну из них, на ней крупно латинскими буквами посередине было напечатано: BALDA, а внизу, уже более мелким шрифтом: Serge Stoljaroff, artiste, далее указывались его адрес и номер телефона.
Весь день Маруся провела в поисках нового пристанища, но у нее ничего не получалось, никто не хотел пускать ее к себе бесплатно, а денег у нее не было. Она вспомнила, что недавно в церкви познакомилась с немкой, которая уже давно жила в Париже, ее звали Луиза. Она решила ей позвонить, просто так, ни на что не надеясь, и вдруг Луиза сказала, что Маруся может пожить у нее некоторое время бесплатно, пока не вернется из Германии ее старшая дочь.
Маруся сразу же решила забрать вещи от Пьера, и отправилась в Буа-Коломб. Когда она дошла до домика Пьера, было уже довольно поздно, в окнах света не было. Маруся позвонила в звонок, но никто ей не открыл. Она решила подождать — Пьер мог пойти в гости, а остальных жильцов и подавно могло не быть дома.
Она села на крыльцо, шел мелкий дождь и было холодно. Она напялила на себя все пальто и куртки, висевшие на вешалке у двери и так сидела и ждала. Потом она стала ходить кругами по двору, уже было поздно, но никто не приходил. Тут ей пришла в голову мысль, что на самом деле они заперлись там и не пускают ее. Пьер мог так сделать, он часто закрывал двери и не пускал того, кого не хотел видеть в данный момент. А художники сидели в своей комнате наверху, уютно прижавшись друг к другу. Маруся снова позвонила, и тут увидела, как за дверью зажегся свет. Она позвонила снова, радостно, но никто не открывал.
Тогда она взяла кусок кирпича и прислонила его к звонку, теперь звонок звонил не переставая. Дверь внезапно открылась и перед ней предстал Пьер, без штанов, в короткой ночной рубашке, хвостами свисавший по бокам. В руке он держал, как показалось Марусе, свечу. Он напомнил ей учебник литературы, там был нарисован Плюшкин, так же весь обмотанный тряпочками и со свечкой в руке и с волосиками, торчавшими на его выступающей челюсти.
Маруся молча, ничего не говоря, прошла мимо него в свою комнату и стала собирать вещи. Она сильно устала, но перспектива провести еще одну бессонную ночь в этом доме ее ужасала.
Маруся шла по огромному чужому городу, вокруг блестели навязчивые витрины… «Здесь можно все, ты абсолютно свободна!» — так говорила ей Лиля, когда впервые побывала в Америке. Маруся бродила по ночным парижским улицам и чувствовала себя свободной как дикий зверь. Маруся уже давно была без денег и без работы. Уже несколько месяцев она жила у Луизы. Луиза была замужем за потомком «белых русских», у них было трое взрослых детей, и они жили в большой шестикомнатной квартире у метро «Европа». На восьмом этаже дома у них была еще небольшая комнатушка, так называемая «комната для служанки», где жила их старшая дочь. Но дочь год назад нашла работу в Германии и уехала туда, поэтому комната была свободна. Марусю поселили там.
Стояло лето, и в комнате постоянно стояла ужасная жара, крыша нагревалась на солнце, и дышать было нечем. Утром Маруся видела в легкой голубовато-розовой дымке силуэт Эйфелевой башни и купол собора Святого Августина, а снизу, со двора, где находилась музыкальная школа, доносились звуки пианино, скрипок и еще каких-то инструментов, которые поднимаясь вверх, превращались в какой-то тонкий высокий звон.
Такой звук Маруся слышала однажды утром, когда отдыхала на даче в Горелово у своей подруги. Подруга тогда уехала и Маруся осталась одна в доме. Однажды утром она пошла искать свою кошку — кошка была серая, пушистая, очень красивая — и утром был сильный туман, все было просто окутано им, как молоком или как ватой, и вдруг Маруся услышала такой странный звенящий потусторонний звук, она пошла на этот звук и дошла в тумане до какого-то небольшого пруда. И тут она увидела свою кошку — та сидела как совершенно чужая, а чуть поодаль сидели два кота — один белый с огромной головой и второй — рыжий. Маруся не сразу поняла, откуда исходили эти звуки — коты сидели совершенно неподвижно, они даже не повернули голову в ее сторону, они сидели совершенно спокойно и в то же время как-то очень напряженно и вот снова Маруся услышала этот странный потусторонний звук, глубокий, щемящий, вибрирующий, и догадалась, что звук исходил от котов, хотя рты их были закрыты и казалось, звук исходит из них помимо их воли. Такие же похожие тона, отзвуки и мелодии слышала Маруся во французской речи, особенно когда говорили быстро. Этот звук вторгаясь в общее плавное течение жизни был как бы ее напряженной струной, случайно задетой чьим-то неловким пальцем. И когда Маруся где-то случайно слышала такой звук, а это бывало иногда — то он вызывал в ней беспокойство и смутную тоску.
Однажды Луиза, которая знала, что Маруся ищет работу, предложила ей ухаживать за пожилой дамой. На улице Мадам в маленькой квартирке, заставленной буфетами и шкафами, жили две старушки — мать и дочь. Матери было 94 года, а дочери — 74. Дочь звали Лорочка, она ухаживала за матерью, потому что та уже не могла сама вставать с кровати. Платить Марусе обешали всего 70 франков за ночь, но в результате спать ей не удавалось совсем — во-первых, она вообще не могла спать в незнакомой обстановке, а во-вторых, Лорочка постоянно вопила и звала ее. Маруся должна была ночью помогать сажать старушку на горшок. В начале Маруся думала, что она днем сможет тоже как-то зарабатывать, но это оказалось невозможно, потому что ведь нужно было когда-то и спать. В узкой, забитой вещами комнате она и 74-летняя дочка по имени Лариса, лежали на кроватях, а в соседней комнате спала или находилась в полусне-полубреду 94-летняя старуха, которая то и дело внезапно начинала вопить:
— Лорочка! Лорочка! Где я?
— Вы дома, мамочка, — отвечала та.
— Я до-о-о-ма! До-о-о-о-ма! — радостно вопила старуха. Маруся лежала на кровати, Лорочка теряла терпение и подойдя к ней, визгливо звала:
— Мария! Вы не поможете мне? — Маруся вскакивала и прямо в ночной рубашке босиком отправлялась в соседнюю комнату. Там 94-летняя мама, уставившись на Марусю, спрашивала:
— Лорочка, а откуда эта дама?
— Дама из Петербурга, — отвечала дочка.
— А почему дама босая? — не унималась мамаша, пока Маруся с Лорочкой усаживали ее на стул, в сиденьи которого была пробита дырка для ночного горшка. 94-летняя старушка после революции очутилась одна с пятью детьми в Турции, ее мужа, белого офицера, убили красные у самой границы. Всю оставшуюся жизнь ей пришлось трудиться, зарабатывать на себя и на детей. Теперь она не была больна, она просто устала от жизни, и ей уже пора было отдохнуть. Правда, каждый вечер, когда Маруся приходила к ним, Лорочка ставила перед ней тарелку с вермишелью и сосиской, или давала чаю с сухарями, или еще чем-нибудь кормила. А потом она стала просить Марусю, чтобы та стирала и мыла пол, и помогала ей готовить. Лорочка, вся раскрасневшись от злости, с растрепанными седыми волосами, выбившимися из узла на затылке и со съехавшими на нос очками, стала орать:
— Ведь вы же видите, что мы две пожилые женщины, неужели вы не можете догадаться нам помочь!
Маруся ответила, что они не договаривались насчет всего остального, речь шла только о том, чтобы сажать старушку на горшок.
— А насчет ужинов мы разве договаривались? — уже просто завизжала Лорочка, и Маруся поняла, что от этой работы придется отказаться. Она почувствовала некоторое облегчение, но в то же время и беспокойство, потому что знала, что все равно придется искать работу. А потом вечером они встретились с Лилей.
Маруся возвращалась домой ночью. Она шла пешком вдоль Елисейских полей, огромная белая луна светила в середине неба. Маруся была пьяная, перед этим она весь день пила и хмель еще не выветрился из головы. Она шла вдоль бульвара Себастополь, через пустую улицу Рима, по ночному Парижу, который бывает пустым лишь ранним утром и поздней ночью. Потихоньку начинало светать, она шла по середине бульвара Себастополь, и он был такой чистый, светлый и спокойный, а она была пьяная, но даже в таком состоянии ей было видно, что это как будто другая реальность, другой мир, которого не видит никто, или почти никто.
И она видела, как постепенно вставало солнце и все вокруг становилось ярче и все дома начинали сиять и каждый лепной завиток на фасаде виден был четче, рельефнее и яснее и дома стали такого красивого цвета — бледно-зеленого, светло-бежевого, голубого и было все это белое, яркое и светлое.
Маруся подошла к дому, где она теперь жила в chambre de bonne под самой крышей на восьмом этаже, чтобы попасть туда ей нужно было долго подниматься по узенькой винтовой лестнице, по деревянным стертым до блеска многочисленными ногами ступеням, которые в конце неожиданно упирались под самый потолок и выходили на крошечную площадочку, а оттуда — в коридор, казалось, упирается в тупик, хотя на самом деле это был поворот, за которым находился туалет и рядом с туалетом в коридоре — раковина, похожая на писсуар, откуда тоненькой струйкой лилась вода, совсем как в фонтанчиках установленных во всех скверах Парижа, говорят это один американский миллионер установил в Париже такие фонтанчики, чтобы бедные люди могли пить бесплатно.
В туалете не было стульчака, а было что-то вроде очка, две подставки для ног, и когда дергаешь за спуск, вода затопляла весь грязный каменный пол, и Маруся наловчилась выскакивать оттуда чуть раньше, чем вода затопит весь пол и замочит ей ноги. Через оконце была видна стена противоположного дома и там тоже было окно, где Маруся видела стол, накрытый зеленой клеенкой, и седую старушку, которая там иногда сидела. А Марусина комната находилась чуть дальше по коридору, там не было воды, зато было электричество и можно было включать кипятильник. Потолок был косо срезан, и в потолке — прямоугольное окно, открывавшееся при помощи железного стержня, его можно было открыть больше или меньше. В углу стоял шкаф с одеждой и пластмассовое ведро, где Маруся стирала трусы.
Под окном стояла марусина кровать, напротив — бюро с пишущей машинкой, машинку ей одолжил Жора в обмен на перевод статьи Эрве Гибера, который Маруся сделала для него бесплатно.
Жора работал в «Русской мысли» и иногда давал Марусе подработать, при этом платил достаточно хорошо. Маруся приходила к Жоре в редакцию газеты, а он всегда принимал ее приветливо, вел в кафе, угощал обедом, даже покупал ей мороженое, несколько раз, когда Марусе совсем было нечего есть, он даже приглашал ее к себе в гости и кормил. Жора приехал в Париж из Ленинграда уже лет пятнадцать назад, каким образом, Маруся не знала. Жора был пухлый, с голубыми глазами за толстыми стеклами очков, и с торчащими ушами, он все время суетливо размахивал руками и нервно смеялся. Всякий раз, когда Маруся заходила к Жоре в редакцию, на нее из-за шкафа ревниво выглядывал какой-то юноша, наверное, жорин приятель — а может, ей просто так казалось, и никто Жору к ней не ревновал. Но все равно Жора вел себя странно, он то звонил Марусе и говорил с ней часами, то вдруг надолго куда-то исчезал, и при встрече едва с ней здоровался, как будто видел впервые. В начале лета Жора опять начал звонить ей почти каждый день.
А вот с Костей при встрече даже не поздоровался. Костя, который к тому времени выписался из психушки, хотел было предложить Жоре одну свою рецензию для публикации, а Жора даже не посмотрел на него, а только небрежно кивнул в направлении стоявшего в углу его кабинета стола и процедил сквозь зубы:
— Положите, пожалуйста, вон там! — и тут же повернулся к Марусе, с которой в тот день говорил особенно приветливо и радостно ей улыбался. Правда, буквально на следующий день он позвонил Марусе и предложил им с Костей пойти на «гей-прайд», обычно проводившийся в Париже в июне.
В этом году на демонстрацию должны были собраться гомосексуалисты и лесбиянки не только из Франции, но и со всего мира. Жора считал это событие столь важным и значительным, что «ни один уважающий себя культурный человек», по его словам, «просто не имел права его пропускать!».
Маруся договорилась с Жорой встретиться у метро «Эдгар Кине», откуда и должно было начаться шествие. Жора пришел без опоздания, увидев Марусю и Костю, радостно замахал им руками с противоположной стороны платформы. Он был очень возбужден.
— Ну что же вы, — повторял он, на сей раз уже почти не замечая Марусю и сосредоточив все свое внимание на Косте, — что же вы опаздываете? Мы же пропустим самое интересное!
Они вышли из метро и прошли к Монпарнасу. Там уже стояла густая толпа. Демонстранты должны были пройти по улице Ренн, бульвару Сен-Жермен, мосту Сюлли, бульвару Анри IV, и завершить свой путь на площади Бастилии. Жора утверждал, что не собирается идти «с ними» всю дорогу, а только посмотрит в начале и в конце. Первое, что бросилось Марусе в глаза, был огромный грузовик, затянутый голубой материей, на которой серебряными буквами было написано GAY. На грузовике стояла негритянка высокого роста с пышными формами под черным трико, в красной юбочке, с красными бантиками на месте сосков и в пышном парике, сквозь который пробивались небольшие рожки, правда, босоножки на платформе у негритянки были не меньше 43-го размера, она танцевала, изгибаясь и зазывно потрясая пышными грудями и ляжками. Марусе хотелось остановиться и полюбоваться на танец, но Жора тянул их дальше. В толпе Маруся разглядела семейную пару: мама в прозрачном пышном платье, в белокуром парике, с наклеенными ресницами и с ярко накрашенным ртом, папа в обтягивающих белых лосинах, великолепных кожаных остроносых сапожках, коротенькой курточке, обшитой позументом, с безупречным пробором в черных блестящих волосах, и тоже с наклеенными ресницами и ярко-красными губами, мама бережно катила перед собой изящную колясочку, отделанную розовыми с голубым кружевами и занавешенную белым кисейным пологом. Но Жора не дал Марусе полюбоваться и на эту идиллию, он упорно тащил их дальше.
— А то пропустим самое интересное, пошли, пошли, — повторял он и бежал вперед, расталкивая толпу, Маруся с Костей едва за ним успевали. Обливаясь потом, они бежали в толпе под палящим солнцем, обгоняя колонну демонстрантов, медленно двигавшуюся по бульвару под звуки оглушительной музыки. Наконец они остановились на углу улицы, где процессия должна была совершить поворот направо, выбрав самую удобную с точки зрения Жоры позицию.
— Смотрите, смотрите, — без конца повторял он, — вот видите: розовый треугольник — таким знаком их метили фашисты в концлагерях. А вот видите: несут портрет Катрин Денев с надписью: «Гомо или гетеро?» — это потому, что они выпустили журнал и назвали его «Денев», а она подала на них в суд и отсудила 300 тыс. долларов, и вот теперь они так над ней издеваются — не правда ли, остроумно! — и, как бы в подтверждение своих слов, Жора внезапно разразился долгим раскатистым смехом. Косте же было совсем не до смеха, от долгого стояния на солнцепеке — а Жора выбрал наблюдательный пункт на солнечной стороне улицы — ему едва не стало плохо, и он отошел и сел в тени на выступ стены дома. Марусе тоже ужасно хотелось пить, но она стойко держалась и слушала все пояснения Жоры, который продолжал сбивчиво объяснять:
— А вот идет организация «За безопасный секс»! Они позволяют все, кроме проникновения. Проникновение — это ни в коем случае, и у них все члены на учете, все адреса, телефоны, все, так что если ты нарушишь правила или проявишь агрессию — тебя найдут. А это организация садо-мазохистов, они не могли зарегистрироваться прямо так, по основному профилю, поэтому зарегистрировались как мотоциклетный клуб — правда, это смешно? Гы-гы-гы! - снова захохотал он. Тут Жора вдруг обнаружил отсутствие Кости и, оглядевшись по сторонам, заметил, что тот сидит в тени у дома. Жора стремительно подскочил к нему и с совершенно искренним возмущением заорал:
— Ну что ты здесь расселся, ты же пропустишь самое интересное! — и почти насильно подхватив его под руку, поволок на прежнее место. Причем до этого момента Жора обращался к Косте исключительно на «вы», но сейчас он, похоже, уже забыл обо всем, что не касалось непосредственно главного действа, ради которого он сюда пришел. Мимо проехал грузовик, на котором без остановки приплясывали затянутые в кожу стриженые ежиком или бритые наголо мускулистые юноши, на некоторых были навешаны блестящие цепи. Маруся почему-то подумала, что на подобной демонстрации в России цепи наверняка были бы ржавые.
— А вот организация христиан, а вот — евреев — вы ведь знаете, что их религия очень строго к этому относится.
Внезапно Жора решил переменить наблюдательный пункт, к тому же ему захотелось есть — он уже давно предлагал купить булочку, но так как ни Костя, ни Маруся, у которых в тот момент денег осталось только на метро, никак на это не реагировали, застенчиво замолкал. Они снова побежали, пытаясь обогнать колонну и выкроить время для покупки булочки. Вдруг колонна остановилась, и Жора тут же встал в очередь в кафе, он хотел выпить хотя бы стакан кока-колы, а, может быть, и съесть булочку. Пока он ее ел, Маруся с Костей влезли на скамейку, сверху было все хорошо видно: мимо прошел папа римский, в одной руке он держал на палочке надутую резиновую перчатку, а в другой — надутый презерватив. Вслед за ним тоже несли плакат с фотографией настоящего папы римского, под которой было написано: «Гомо или гетеро?»
— Нет, как все-таки они умеют всегда так тонко поддеть, — не переставал восхищаться Жора, — а как они умеют призвать к порядку, попросить людей отойти! Вот смотрите — подошел и так вежливо, безо всякой грубости — «Отойдите, пожалуйста!» — и все сразу же без слов отходят! — указал Жора на стриженого под гребешок добровольного народного дружинника, облаченного в потертую куртку, надетую прямо на голое тело, точно так же были одеты и члены клуба «мотоциклистов», правда, в руке у него был не хлыст, а резиновая дубинка.
— А на балконах, смотрите — ни души, все боятся, не дай Бог, кто-то сфотографирует! — Балконы вдоль всего бульвара Монпарнас, по которому сейчас шла демонстрация, действительно были пусты. Но зато сам бульвар был буквально запружен народом, на всех скамейках, на всех фонарных столбах, на малейших выступах, куда только можно было встать или влезть, повсюду были люди. Шествие должно было завершиться на площади Бастилии и Жора, к немалой радости Кости, предложил сесть в метро и так добраться до конечного пункта, но почему-то они вышли не у Бастилии, а на две остановки раньше, оказавшись под землей, они на какое-то время утратили пространственную ориентацию, и в результате, выйдя на улицу, очутились в самом эпицентре событий, в потоке марширующих, который буквально захлестнул и увлек их за собой и из которого теперь им было практически невозможно выбраться.
Маруся, Костя и Жора оказались прямо в плотной колонне демонстрантов. Рядом ехала машина, из динамиков грохотала оглушительная музыка, сверху сыпались разноцветные бумажные кружочки, почти обнаженный мулат, прикрытый только красным треугольником спереди, в тяжелых армейских ботинках без устали танцевал на крыше кабины грузовика, толпа хором скандировала:
— Pede, goudou, rejoignez-nous! — Слева от Маруси шла тощая девица, одетая в рыболовную сеть и черные сапоги на платформе, доходившие ей почти до промежности, справа два беспрерывно целующихся юноши, а впереди, извиваясь всем телом и делая за один шаг по меньшей мере шесть телодвижений, бежал вприпрыжку молодой человек с голым торсом. Маруся заметила его уже давно, он бежал так от самого Монпарнаса, не отдыхая, не останавливаясь, она подумала, что завтра он, вероятно, так же побежит на работу, а потом — домой, и словно подтверждая ее мысли, юноша, продолжая на ходу танцевать, забежал по дороге в кафе. Колонна снова остановилась, на мгновение всеобщее внимане к себе привлекло существо неизвестного пола, наряженное в прозрачную короткую юбочку, по подолу которой был подшит тонкий обруч, что придавало наряду существа форму колокольчика, на голове у него был блестящий обруч, в который спереди были натыканы перья, что вызывало ассоциации с танцем маленьких лебедей, глаза его были густо накрашены, на веках до самых бровей наведены синие тени, на щеках — свекольный румянец, вокруг него столпились туристы, преимущественно почему-то японцы, которые стали щелкать своими фотоаппаратами, а существо вдруг закинуло руки за голову и, прогнувшись назад, встало на гимнастический мостик прямо на мостовой, на его тощей щее проступили жилы, а на подбородке стала явственно заметна жесткая растительность. Костя тем временем загляделся на девушку, танцующую на машине, ехавшей вровень с ними, она трясла грудями, стиснув их руками, виляла бедрами, высовывала язык и как змея шевелила его кончиком, Костя шел за машиной, завороженно глядя на красавицу, а она все больше старалась, оглаживая себя руками по бедрам, даже засовывая одну руку себе между ног и извиваясь всем телом. К несчастью, это заметил Жора.
— Ну что, так и будешь тащиться за этой машиной? — внезапно раздраженно сказал он и, взяв Костю за рукав, резко потащил его за собой. На площади Бастилии вся толпа с дикими воплями стала циркулировать по кругу, кто-то, кажется, уже залез на колонну и размахивал оттуда семицветным флагом, международным знаменем гомосексуалистов, вобравшим в себя все цвета радуги.
— Как вы думаете, сколько их? Я никогда не умел определять количество на глаз, так же как и возраст. Тысяч десять? Двадцать? — Марусе казалось, что и все пятьдесят, такого скопления людей она не видела со времен первомайских демонстраций в Ленинграде, на которые народ сгоняли насильно. Тем не менее, в это мгновение Жора невольно чем-то напомнил ей Владимира Ильича Ленина во время первых маевок, каким его обычно показывали в советских фильмах, прикидывающего, сколько же народу прибыло в наши ряды, и какая это огромная сила.
— Их все же больше, чем фашистов, — не унимался Жора, — тут в мае, на день рождения Жанны д, Арк, бывает демонстрация французских фашистов. В этот день они всегда убивают одного араба, обычно топят, но очень тихо, мирно. Но их конечно гораздо меньше, и не сравнить! А какая сегодня будет ночь — Ночь Гордости Геев и Лесбиянок — будет праздник в Большом Бассейне — в Аквабульваре — вы пойдете?
Маруся молчала, у нее не было 80-ти франков, которые нужно было заплатить за вход. Костя тоже застенчиво потупился и молчал. Жора подошел к нему вплотную и спросил:
— Ну что, чего ты хочешь? Сесть? Лечь? Или еще что-то? Скажи прямо, ты пойдешь или нет? — в голосе его явственно послышались какие-то щемящие нотки, казалось, он вот-вот разрыдается. Костя промямлил что-то невнятное. Мимо с громкими криками под звуки громыхающей музыки проходили машины, шла толпа. С одной машины разбрасывали банки кока-колы в толпу, Жора сказал, что это очень дорогое гомосексуальное кафе с Елисейских полей снарядило эту машину, и что они такие богатые, что даже кока-колу могут позволить себе раздавать бесплатно.
— Ну ладно, возьмите, вот, вот, — вдруг засуетился он, — достал из портфеля пачку журналов и дал Марусе с Костей, — это очень интересно, почитайте!